– Ну точно, они ж огнепоклонники. Я где-то читал, – поддакнул Кравченко.
– Совершенно верно – огнепоклонники! – с жаром продолжал Мещерский. – Огонь для них священная стихия. А также и все другие: земля, вода, воздух. И вот поэтому у зороастрийцев, или парсов, распространен поразительный погребальный обряд …
Сидоров сначала слушал с недоверчивым видом, но по мере того как рассказ Мещерского продвигался вперед, выражение лица опера менялось. В глазах появлялись знакомые огоньки интереса.
– Ну вы и даете, – повторил он свою любимую фразу. – Ведь это кому рассказать – не поверят, чтобы у нас в районе, здесь… Черт возьми, но действительно в этом что-то есть… возможно, есть… Хотя бы что-то объясняется… Но… Эх, была не была! Как бы нам потолковать с этим вашим огнепоклонником половчее? Только бы не спугнуть… Ребята, а ведь придется на этот раз сообща на него навалиться. Я ж ни бельмеса в этом зороастризме не понимаю, даже спросить не знаю о чем, – он выжидательно взглянул на Мещерского.
– Я бы, конечно, помог вам провести эту беседу, но… – Мещерский колебался: «Ишь ты, опер, мало тебе Кравченко в конфидентах липовых, еще и на меня свои обязанности перекладываешь». – Но я не специалист по Ирану, хотя и учился в Институте Азии и Африки… Кое-что мне известно, но сначала бы надо все-таки почитать, подготовиться…
– Некогда читать, милый ты мой! Да и книги такие где я тебе тут достану? Нет уж, ты постарайся, вспомни. – Опер уже снова так и лучился энергией, словно батарейка «Энерджайзер». – Такие события – убийство за убийством, – а ему почитать! Прямо сейчас надо, слышишь, с ним разговоры говорить! Уж не подведи. А как бы нам встретиться с этим вашим секретарем?
– Думаю, в этом как раз проблемы нет никакой, встретимся прямо сейчас в совершенно домашней обстановке. – Кравченко обернулся к Новлянскому. – Петр, мне кажется, тебе следует пригласить товарища капитана на дружеский завтрак.
Новлянский кивнул, обвел взглядом поляну, колодец, кусты и сосны на холме, и в глазах его отразилось удовлетворение. Так радуется рыбак, когда крупная рыба заглатывает закинутый им крючок.
Когда они вернулись в дом, в столовой Александра Порфирьевна уже накрывала на стол. Вся в черном, со скорбно сжатыми губами и распухшим от слез лицом, она двигалась как автомат: стелила скатерть, расставляла тарелки. Зверев сидел в зале буфета: следил за включенной кофеваркой. Выглядел он скверно: лицо помятое, кожа землистая, под глазами мешки: похмелье давало себя знать. Появлению Сидорова, казалось, никто из них не удивился. То, что в доме теперь постоянно будет присутствовать кто-то из сотрудников милиции, казалось уже чуть ли не нормой.
– Хитрый домик где тут у вас? Прямо по курсу? – шепнул опер Кравченко.
Тот повел страждущего по коридору к заветной двери, но там оказалось занято. Потом утробно заурчал унитаз, из туалетной появился Георгий Шипов в синем халате своего покойного брата. Лицо парня показалось Кравченко странным: поклонник дуче совершенно не походил на счастливчика, пережившего ночь любви: бледный, хмурый, под глазами синие круги, взгляд пустой. Шипов поздоровался с ними за руку (она была мокрой после мытья) и на глазах у всех демонстративно вернулся в спальню Зверевой. В замке снова повернули ключ.
Когда остальные домочадцы усаживались за стол, Зверев отправился за Мариной Ивановной лично. Но вернулся быстро и один – по-видимому, его даже не впустили в спальню.
– Марина не хочет завтракать, – сказал он хрипло. – И просит, чтобы ее более не беспокоили.
Но кто действительно изменился в лице при виде восседающего за столом опера, так это Корсаков. Воспоминания о «жесткой беседе» были, видимо, у него еще весьма жгучи.
– День добрый, Дима, вот тут местечко рядышком со мной, прошу. – Опер по-хозяйски выдвинул стул, но Корсаков демонстративно сел в дальний конец стола рядом с Алисой. Бинты он снял: порез на ладони был заклеен полосой пластыря.
Файруз пришел позже всех, вежливо поздоровался, сел на свое обычное место у окна и сообщил во всеуслышание, что только что разговаривал по телефону с племянником Майи Тихоновны, который хотел знать, что же произошло с его теткой.
– Я сказал, что это прискорбный несчастный случай, больше пока все равно мы сказать ничего не можем… в интересах следствия. Так? – Он взглянул на Сидорова, а потом обернулся к Новлянскому: – Петр, я правильно поступил?
– Разумно, – ответил тот.
Мещерский почти ничего не ел: его душило волнение. Он думал о том, что произойдет тут через несколько минут. Как он будет разговаривать с Файрузом? Станет ли их беседа ключом к разгадке сгустившейся в этом доме тайны? ОГНЕПОКЛОННИК… Он смотрел на иранца. Бог мой, да это словно персонаж из легенды! Легенды о великом персидском царстве, сумрачных храмах и священном пламени, гимнах «Авесты» и причудливом мире арийских богов и героев. Седая старина, и надо же, осколок ее в строгом костюме от «Карло Понти», в белоснежнейшей сорочке и дорогом галстуке спокойно попивает кофе за столом напротив: безукоризненный пробор в смоляных волосах, перстень с агатом, радиотелефон, персональный компьютер…
– Агахан, вы закончили завтракать? Нам надо с вами потолковать об очень важном деле. Немедленно, – сказал Кравченко, – пройдемте в вашу комнату.
– Это дело касается нашей семьи, – объявил Новлянский и первым направился в бывший кабинет своего отца. Когда они все вошли туда, он плотно прикрыл дверь и прислонился к ней спиной.
– Действительно, Агахан, дело касается семьи Марины Ивановны, и, зная вашу ей преданность, мы рассчитываем на то, что вы будете искренни с нами и не сочтете наше любопытство чем-то враждебным и назойливым. – Мещерский начинал издалека: главное – вежливость. Этот парень не из тех, с кем можно обращаться бесцеремонно.
– Я слушаю вас внимательно. – Файруз уселся в кожаное кресло за письменный стол.
– Вас уже подробно допрашивал следователь, но и мы в свою очередь хотели бы получить от вас кое-какие объяснения. Словом… – Мещерский запнулся. – Мы хотели бы поговорить с вами о вас, Агахан.
– Обо мне? А что конкретно вас интересует?
– Пожалуйста, расскажите поподробнее о вашей семье. Она ведь осталась в Иране?
– Да. Сестры вышли замуж. Родители умерли. Несколько лет назад.
– А кто был по профессии ваш отец?
– Врач. Он работал в клинике Красного Креста и Полумесяца при представительстве ООН в Тегеране. Одно время даже лечил семью лидера Национального фронта Шапура Бахтияра. Позже его пациентами были в основном европейцы, жившие в столице.
– А почему только европейцы?
– Видите ли, это давняя история. – Агахан чиркнул спичкой, прикуривая. – Род моего отца издавна принадлежит к зартошти…
– К парсам? – уточнил Мещерский.
– Да, а к ним у меня на родине отношение непростое. Нельзя сказать, что они совершеннейшие изгои, но мусульманское население и раньше их сторонилось, а теперь, после известных событий, и подавно. К врачу-парсу ходили лечиться только парсы или же, если он считался хорошим специалистом, европейцы. Но не ортодоксальные мусульмане.
– Вы говорите, они…
– Ну, по правде, я не могу сказать «мы» про всю нашу семью, Сергей. Потому что наша семья была очень сложной. С одной стороны, родня отца – зартошти. С другой – отец женился на мусульманке, там все были шииты. Но при этом старший брат моей матери, мой родной дядя, был убежденным борцом с шахским режимом, коммунистом и атеистом. Даже в тюрьме сидел как политический заключенный. Я родился единственным мальчиком в семье – у меня были только сестры. Естественно, что каждый из членов семьи возлагал на меня надежды как на последователя его собственных убеждений. Моя бабушка, сколько себя помню, твердила мне: «Зартошти, Агахан, конченые люди, их наказывает Аллах. Лучше быть большевиком и безбожником, как твой дядя Ростом-джи, чем проклятым огнепоклонником». И в это же самое время младший брат отца, мой дядя Баграт – он был фанатичный парс, – возил меня с собой в паломничество в пустыню Деште-Лут, это такое же святое место для парсов, как Мекка для мусульман. А дядя Ростом-джи в это же самое время давал мне читать брошюрки Фридриха Энгельса и «Коммунистический манифест». Отец же считал, что мне нужно только европейское образование и иностранные языки: я ходил в английский колледж, занимался с французом-учителем. И лично мне в это самое время больше всего на свете нравились «Битлз». – Файруз помолчал. – Мой отец умер от рака, когда мне было пятнадцать, и его брат забрал меня в свою семью. Они жили в Йезде, там была община парсов-зартошти. Я прожил там около двух лет, потом за мной приехал брат матери и снова увез в Тегеран. Я снова пошел в английский колледж. Потом дядя вместе с партийной делегацией побывал в Советском Союзе, и появилась возможность направить меня учиться к вам.
– А когда вы приезжали в Союз?
– В 77-м, и поступил на философский факультет МГУ, быстро выучил язык, у меня к языкам вообще способности. – Файруз стряхнул пепел в пепельницу в виде свернувшейся бронзовой гончей.
– А ваши родственники не возражали с точки зрения религиозных убеждений…
– Мой дядя Ростом-джи был человек решительный. И он никогда ни у кого не спрашивал совета. Он послал меня учиться в Советский Союз и тем обеспечил мое будущее. Я неустанно благодарю небо за его доброту и заботу. К несчастью, последние годы мы с ним не встречались – он жил в Ливии, в эмиграции.
– У Каддафи? – Мещерский улыбнулся.
– Да, но их никогда нельзя было назвать единомышленниками. Зимой дядя покинул наш мир.
– Все мы смертны, Агахан. Но я вот что хотел у вас спросить? В юности, когда вы жили в Йезде в общине парсов, вы ведь наверняка присутствовали при каких-то религиозных обрядах, церемониях вместе с родными?
– Естественно. Вообще у зартошти каждый новый день начинается с восхваления великого Ахурамазды – бога добра и света. Улочки в Йезде узкие, и, помню, там всегда по утрам стоял удивительный аромат сжигаемых поленьев фруктовых деревьев: яблонь, гранатов, миндаля – их сжигали на алтарях. Моя родня чтила огонь как вечную божественную материю.
– У вас самого, по-моему, к огню особое отношение. Пламя вас словно слушается – как мага. Я давно замечал.
– Почтение к огню – это урок, усвоенный с детства. Как англичане говорят: делаю by force of habit.[8] Но, простите, Сергей, какое отношение все это имеет к семье Марины Ивановны?
Файруз затушил сигарету в пепельнице и тут же потянулся за новой: снова чиркнула спичка.
– Возможно, никакого, а возможно, и самое прямое, – вместо Мещерского ответил Сидоров. Во время этой отвлеченной беседы он ерзал как на сковородке: ему, видимо, не терпелось перейти к самой сути.
– Агахан, скажите, пожалуйста, а вам приходилось присутствовать на погребальных церемониях зартошти? – продолжил Мещерский.
– Несколько раз был.
– На вас они произвели впечатление?
– Ну, относительное. Сейчас, прожив столько лет в вашей стране, я, наверное, поразился бы больше, а в юности все казалось естественным.
– Ведь парсы не предают покойников земле, так? – Мещерский говорил медленно. – Дабы не осквернять великие божественные стихии – огонь, землю и воду, – мертвое тело не сжигают, не хоронят, не опускают в реку, а после прочтения псалмов из «Авесты» относят на кладбище (если это только можно назвать кладбищем), кладут на специальный глиняный колодец с решеткой и оставляют на съедение стервятникам. Я не ошибаюсь, Агахан?
– Похороны – сложный ритуал. Но в общих чертах вы правы. Плоть – прибежище страстей и земного зла – съедают птицы: грифы, вороны. Кости проваливаются сквозь решетку в колодец смерти. Таким образом земля остается неоскверненной.
После того как Файруз сказал это, в комнате повисла гнетущая тишина. И нарушил ее Кравченко:
– Скажите, а просто оставить мертвеца на земле – это грех для настоящего парса?
– Да. Земля ему такого не простит. – Голос Файруза был спокойным. – Земля это суть природы, а природу нельзя оскорблять. Ее дух отомстит.
– Но вы же материалист, Агахан, марксизм вон изучали, неужели вы верите…
– Во что я верю – мое личное дело. – Но он тут же попытался загладить резкость ответа: – Извините, Вадим, я просто хотел сказать, что в жизни все меняется и с возрастом начинаешь понимать, что… что ничего не понимаешь. Словно всему надо учиться заново. И тогда вера твоих предков указывает тебе путь. Разве в вашей стране сейчас не так обстоят дела?
– А теперь я объясню вам, Агахан, почему мы вам устроили этот маленький публичный допрос. – Мещерский снова взял бразды беседы в свои руки. – Человек вы умный, так что будем с вами откровенны. Дело в том, что труп Андрея Шипова был найден нами на решетке артезианского колодца. Тело положили туда, сориентировав головой к востоку. – (Мещерский сознательно опустил детали о том, что тело Сопрано не возложили, а пытались втащить на колодец, и что обнаружили его уже на земле, сползшим вниз. Ему казалось, что в беседе с Файрузом упоминать этого пока не надо. Если убийца он – то дойдет черед и до этих подробностей, а пока…)
Иранец замер. Они все увидели: такого он не ожидал. Лицо его потемнело, став из смуглого угольным. Он растерянно взглянул на Новлянского, но тот смотрел в окно.
– Согласитесь, в наших тихих местах колодец – это весьма необычное место для покойника, – подал реплику Сидоров. – Особенно заведомо забитый колодец. Чудное место, если учесть, сколько усилий потребовалось, чтобы его туда взгромоздить. Но если предположить, что человек, убивший гражданина Шипова, больше всего на свете опасался оказаться в числе грешников, оскверняющих землю …
– Каждое предположение следует доводить до конца, офицер, – голос Файруза дрогнул. – По-вашему, если Андрея нашли на колодце, значит, его убить я именно потому, что у моих предков было принято так погребать мертвых? – от волнения он даже начал ошибаться, строя фразы.
– А разве в таком предположении в данной ситуации нет ничего рационального? – парировал Сидоров. – По-моему, кое-что все-таки есть.
– По-вашему? – Файруз, задавая свой вопрос, смотрел, однако, на Новлянского, а тот по-прежнему не удостаивал его вниманием. – А зачем тогда, по-вашему, мне убить Андрея? Хоронить – да, ладно, можно на меня подумать, но убить? За что я должен убить его? Что он мне плохого сделать? А Майю Тихоновну? Или ее тоже нашли погребенной по обрядам зартошти?!
«Вот Файруз и подвел нас к тому, что Кравченко называет НЕУСТАНОВЛЕННЫМ МОТИВОМ, – подумал Мещерский. – Если даже детали совпадут и способ совершения первого убийства обернется против него, главного мы пока все равно предъявить ему не сможем: причины. И если убийца – он, он это прекрасно знает».
Однако у Сидорова подход ко всем этим сложностям был чрезвычайно простой:
– Причину убийств установит следствие, – заявил он грозно. – И не надо повышать голос, мы вас прекрасно слышим, уважаемый. До вчерашнего происшествия очередь дойдет, не беспокойтесь. Но сначала разъясните нам вот что: куда это вы уезжали на своей машине в то утро, когда убили гражданина Шипова?
Секретарь огромным усилием воли вернул себе остатки самообладания.
– Я никогда не делал из этого тайны, офицер.
– Однако следователю, вас допрашивавшему, вы ничего не сказали.
– Госпожа следователь прокуратуры не спрашивала меня, куда я ездил, она спросила: видел ли я Андрея с одиннадцати до двух часов дня.
– Не стоит пререкаться, уважаемый, – оборвал его Сидоров. – Я вам задал вопрос, а вы увиливаете от ответа.
– Я не увиливаю. У меня было свободное время, и я мог проводить его по своему личному усмотрению. – Файруз снова выражался гладкими, несколько напыщенными фразами.
– И где же вы его проводили? Как?
– Я находился с женщиной.
– Да неужели? С какой же? Фамилия, адрес.
– Фамилию не знаю, зовут Алина, работает в баре на площади в Сортавале. Блондинка. Крашеная.
По кислому выражению сидоровской физиономии Мещерский понял: блондинка Алина из бара действительно существует. Наверняка местная интердевочка по обслуживанию гостей со средствами. В каждом городишке, пусть самом захудалом, такие водятся, а тут курорт – граница…
– Ладно, проверим, – опер тяжко вздохнул. – К слову сказать – она ж путанка, СПИДа не боитесь?
– Мужчина, когда он с женщиной, ничего не должен бояться, на то он и мужчина, – в голосе секретаря сквозило презрение. – У трусов родятся горбатые дети.
«Ишь ты, восточный сладострастник, рахат-лукум, – размышлял Кравченко. – А впрочем, Алиса как-то намекала на эти его пылкие склонности. Конечно, мужик он интересный, с деньгами, кровь южная, а тут сиди сиднем возле этих: подай-принеси. Ну и тянет расслабиться. Это мы тут как монахи все, одни только думы думаем, а он жизни радуется».