Глава 16 НА СЛЕДУЮЩЕЕ УТРО, НА СЛЕДУЮЩИЙ ВЕЧЕР
А на следующее утро Катя явилась на работу в самом мрачном расположении духа: ночные страхи обернулись жестокой головной болью. От кофе пришлось отказаться, заварить вместо него противный на вкус, но весьма полезный (так значилось на этикетке) травяной чай и запить им таблетку анальгина.
Катя с отвращением выпила этот напиток, затем вымыла чашку, прошла в ванную и с раздражением швырнула в стиральную машину спортивный костюм Кравченко, в котором он обычно делал утреннюю пробежку. После она выволокла на балкон его тренажер для брюшного пресса – пауэртек, загромождавший с незапамятных времен переднюю, снова вернулась на кухню, достала из холодильника курицу и бухнула ее в раковину размораживаться.
Все эти приготовления были не чем иным, как недвусмысленной демонстрацией и красноречивым намеком: мол, не пора ли тебе, дорогой Вадим Андреич, бросить бить баклуши и засучив рукава начать помогать той, что целыми днями бьется как рыба об лед: строчит статьи, стучит на машинке, хлопочет по дому, да еще попутно пытается разгадать какие-то жуткие убийства.
Впрочем, закрывая дверь квартиры, Катя уже знала, что все ее демонстрации и намеки – дохлый номер. Надо было остановиться только на одном: банке рассола. Кравченко это оценил бы непременно.
На работе, едва только сев за свой стол, она, как ни странно, успокоилась, тут же решив, что все ею вчера услышанное настолько важно и серьезно, что им просто невозможно заниматься в рабочее время в служебных стенах. Та информация, столь причудливая и фантастическая, требовала, чтобы ее, во-первых, тщательно и неторопливо обсудили с каким-нибудь умным и сведущим человеком (эта роль в Катиных мыслях отводилась Мещерскому), а во-вторых, так же тщательно взвесили, отвергнув явный вздор. Здесь же ни взвешивать, ни обсуждать этакое не представлялось возможным из-за чисто деловой суеты и шума. В пресс-центре постоянно звонили телефоны, кто-то откуда-то передавал что-то по факсу, диктовались сводки на радио, барабанили машинки. К довершению всего сломался один из компьютеров, подхватив какой-то зловредный вирус. Он ехидно выдавал одну только фразу: «В Багдаде все спокойно», которая смешила и раздражала.
Катя повернулась спиной к наглой машинке, взяла стопку чистой бумаги, ручку и села набрасывать статью о ликвидации наркопритонов в Знаменске. Время поджимало, материал срочно требовался в криминальную полосу «Вестника Подмосковья».
Около трех часов, почти закончив, она позвонила домой. Но телефон молчал. Затем она набрала номер Мещерского – та же картина, позвонила на квартиру Кравченко – и там глухо.
Следующий ее звонок предназначался Сергееву. Вот тот, как и подобало дисциплинированному сотруднику правоохранительных органов, стоял на посту.
– Саша, тебе Жуков, может быть, позвонит, если что вспомнит, – сообщила она после передачи скудных сведений, почерпнутых из беседы с мальчиком Кешей. – Я ему твой телефон оставила. И брату его тоже велела передать. Может, и он позвонит.
– После дождичка в четверг, жди-дожидайся, – буркнул Сергеев. – Впрочем, сдается мне, что это уже неважно, Катюша. Как рыбе зонтик это теперь.
– Какой рыбе? Ты о чем? Почему неважно? – насторожилась Катя.
– Обстоятельства тут одни.
– Какие обстоятельства?
Он сделал многозначительную паузу.
– Вновь открывшиеся.
Катя уже теряла терпение. Сергеев, когда у него дурное настроение, изъясняется туманно-туманно. Ему бы в Лондоне обитать!
– Что еще стряслось? – спросила она громко. – Почему тебя уже не интересуют братья Жуковы?
– Да не меня, Кать. – Сергеев вздохнул. – А стряслось что… Синеухов в убийстве признался, вот что.
Катя озадаченно умолкла.
– Взял все на себя брат Синеухов Тимофей Борисович, – продолжал Сергеев. Однако ни радости, ни энтузиазма раскрытого дела в его голосе не слышалось.
– Тебе же про царицу доказательств объясняли. – Катя чертила на листке бумаги косые клеточки. – Это, наверно, по камере он… – Она тут же прикусила язык, вспомнив, что неосторожное упоминание табуированных тем по телефону доводило Сергеева (как и всякого настоящего опера) до состояния тихого исступления.
– Он признался на допросе у Зайцева. Не у нас, а в прокуратуре, – отчеканил Сергеев.
– У Зай-цева?
– Да, дорогуша, у него самого. Господин, надзирающий за законностью, мне час назад как позвонил. Торжествует там, в литавры бьет. Обскакал, мол, тебя, угро, на вороных-буланых. С тобой подозреваемый в глухую молчанку играл, а со мной, мудрым, полное признание выдал. Чистосердечное.
– Так, значит, все-таки Синеухов убил Стасика? – Катя не верила ушам своим. – Подожди, а зачем же его в прокуратуру взяли? Он же у вас в ИВС сидел? Ты сказал вроде по указу…
– Зайцев перед отпуском торопится. Днем и ночью пашет. Сегодня прямо с утра потребовал: подавай мне Синеухова. С конвоем, естественно. Ну, мы и подали. Хозяин – барин. Отвезли в прокуратуру.
– И у него в кабинете Синеухов признался в убийстве? Вот так взял и…
– Ага. Взял и…
– А твои сотрудники при этом присутствовали?
– Ты что, Зайцева не помнишь? Разве он позволит? Он же все сам – и швец, и жнец по всем делам, – Сергеев говорил насмешливо и отрывисто: то ли злился, что у него из-под носа увели раскрытие громкого дела, то ли…
– А Синеухов все в деталях показал? Ну, как он убивал, чем, куда дел орудие убийства? – допытывалась Катя.
– Эти важные подробности мне сообщить пока не сочли нужным. Он еще в прокуратуре.
– Как же так? Странно… Ну подожди, его же скоро, наверное, назад привезут. Не расстраивайся.
– Кто расстраивается? Я? Я расстраиваюсь? Да я… – Сергеев кашлянул басовито. – Плохо ты меня, Катюша, знаешь. Я об одном только тревожусь.
– О чем, Саша? Ведь если убийцу поймали – и слава Богу. Так быстро! Ведь это же ты его взял. Ты и Загурский. Дело, считай, на девяносто процентов вами сделано. Я так и напишу, – горячо заверила Катя.
– Да не о галочке я пекусь! Не о славе, – повысил голос Сергеев. – Я ж говорю: плохо ты меня знаешь. Дело он загубит, вот что я боюсь.
– Ну почему загубит? Зайцев отличный следователь. Ты, Саш, к нему несправедлив. И если Синеухов…
– Вот-вот, если Синеухов, – передразнил Сергеев. – А если нет, а? Что тогда? А Зайцева теперь, когда он на таком коне-скакуне, не переубедишь, хоть лопни. Он за эту версию горой будет стоять. Это ж его раскрытие, Кать. Его кровное. А в дураках-то кому охота ходить?
Возразить на это резонное замечание было нечего, Катя и не возражала. Разговор с Сергеевым настроения, увы, не улучшил. Она отодвинула телефон и задумалась. Итак, в Каменске все тоже в сомнении и недоумении. Все, кроме счастливца Зайцева. Интересно, а вот если бы Синеухов признался не ему, а самому Саше, стал бы начальник Каменского ОУРа источать столь ядовитый скептицизм по этому делу? Соперничество ведомств – вещь, конечно, полезная. Рвение профессиональное подстегивает, и вообще… Но не до такой же степени!
Но до чего Сашка изменчив! Сам ведь взял этого ханыгу, сам кому-то говорил: «похоже, он», сам его раскручивал, а стоило только тронуть его больное сыскное самолюбие – и он уже ни в чем не уверен. Будто бы.
Ей вдруг вспомнился один странный парадокс, услышанный ею от одного опытного и маститого сыщика, с которым она делала интервью к Дню милиции. «Чем больше я получаю доказательств виновности подозреваемого в убийстве, – сказал он ей, – тем больше я сомневаюсь в их истинности и начинаю верить в его непричастность. Стечение обстоятельств – коварная штука. Однажды я заплатил случаю невосполнимую дань. И теперь, как говорится, на воду дую».
«Ладно, и мы не будем торопиться, – размышляла Катя. – Тоже подуем на воду. Вину Синеухова все равно пока ничего не подтверждает, кроме его голословного признания. А не надо забывать его диагноз – психопатия. Надо дождаться результатов биологической экспертизы. Может, она кое-что разъяснит».
Тут в кабинет заглянул оператор телегруппы Лева Львов.
– Привет, привет. – Он плюхнулся на стул и протянул Кате баночку ледяной пепси. – Ну и жарища на улице! Я с ДТП на Каширке. На солнце градусов тридцать, как в Сахаре. А ты, Екатерина, все пишешь, все пером скрипишь. Все скрипи-ишь и скрипи-ишь – как кузнечик.
– Как сверчок. Они зимой скрипят за печкой. – Катя положила статью в папку. – Лев, мне тут одна вещь от тебя потребна.
– Что за вещь? – Лева облокотился о стол. – Когда женщина начинает меня о чем-то просить, я… делаю всегда, как она хочет. Так что за вещь, что тебе потрэбна?
– Ты с группой захвата в притон в Знаменске выезжал, – Катя безмятежно улыбалась. – Героинщиков снимал. Про ломку что-то говорил, про кайф словившего, помнится. Так вот. Дай-ка мне, Лева, эту кассетку на выходные. Мне впечатления от живой картинки нужны для репортажа.
– И это все? – Лева разочарованно приподнял свои роскошные самурайские брови. – Все, что тебе от меня потребно на эти выходные? Подумай хорошенько. Не торопись.
– Все, Левочка.
– Хорошенько подумай.
– Кассету, Лева, я жду.
– Па-ажалуйста. – Львов подошел к тумбе с видеоаппаратурой, порылся в ящике и достал нужную видеокассету. – Твои запросы, ласточка, на редкость скромны.
– Я всегда славилась скромностью. – Катя спрятала кассету в сумку. – Это одно из моих многочисленных достоинств. А ты не знал?
Домой она отправилась не сразу. Решила сначала заскочить в «Птицу» на Пушкинской: опустевший холодильник требовал пополнения запасов. А после «Птицы», несмотря на вечернюю духоту, Катя просто не могла уже не зайти в «Наташу» и перемерила там целый сонм изящных дорогущих босоножек испанской кожи.
Было уже семь вечера, когда она наконец рассталась с обувным отделом, нырнула в поток прохожих на Тверской и на ступеньках подземного перехода внезапно столкнулась с… Павловым.
– Катя, вы? Вот здорово! – Он стоял прямо перед ней: такой свежий, чисто выбритый, подтянутый, в белоснежной сорочке с галстуком и идеально отглаженных брюках.
Катя помнила его вчера совсем иным: в футболке, джинсовых шортах, с завязанным у пояса узорным свитером. Ночная попойка должна была как-то на нем отразиться – отечностью или небритой щетиной… Но нет – даже следа «споласкиваний дачи» на лице Павлова не замечалось. На Катю смотрел клерк, этакий эталон белого воротничка – эталон от щегольской, сбрызнутой туалетной водой стрижки до кончиков модных начищенных ботинок.
– Вы куда идете? – спросил этот «белый воротничок» бодро и радостно.
– Я вообще-то домой иду, а вы… – Катя замялась.
Павлов галантно забрал у нее пакет с полуфабрикатами.
– Вы думали, что мы до сих пор гудим? Угадал? Нет, увы, увы. Ночь миновала, чаши опустели. Но хорошо посидели. Ой, хорошо! Молодость вспомнили, розовую юность. Я под утро от Сережи ушел. Мой «партизан» – ранняя пташка. В семь уже на ногах. Мы с ним во дворе бегаем, а потом на лоджии водой обливаемся.
– Как это на лоджии?
– Ванночку ставлю и поливаю его из кувшина. Свежий воздух, прохладная водичка. Спартанца ращу. Теперь на даче вот будем купаться ходить. А вы очень домой торопитесь? – Павлов улыбнулся. – Может, зайдем перекусить? – и он кивнул на громоздившийся за их спинами «Макдональдс». – Я ужасно рад, что вы вот так неожиданно об меня споткнулись.
– Я не споткнулась, – Катя тоже улыбнулась. Глупо, как ей показалось, но от этой глупости отчего-то стало весело. – Вообще-то я не особенно тороплюсь.
– Тогда идемте. Я с девушкой лет сто в кафе не сидел, честное слово. Доставьте мне такое удовольствие.
В «Маке» Павлов усадил Катю за белый пластмассовый столик на втором ярусе, а сам спустился к стойке и через минуту вернулся с подносом, ломившимся от бумажных сверточков и стаканчиков.
В его отсутствие Катя переводила дух – в зале «Мака» вовсю работали кондиционеры.
– А вы, Виктор, вроде бы в отпуске, – сказала она, когда он сгрузил на столик чизбургеры, жареную картошку, коктейли и сладости.
– Вроде бы. Но еще не почувствовал даже. А вот сегодня в офис срочно вызвали. Нет, надо из Москвы немедленно убираться. А то замучают.
– Вы в турагентстве работаете?
Он кивнул.
– «Восток» наша контора называется, а это дело тонкое.
– А маршруты путешествий у вас куда? На Ближний Восток? На Дальний?
Он вздохнул.
– Да сейчас уже и ни на Ближний, и ни на Дальний, и даже ни на Средний. У нас какая-то свистопляска началась. Реорганизации, слияния, размежевания. Сложности финансовые. Программы свертываются, и чувствую, что, – он положил перед Катей огромный бургер с чем-то аппетитным, – придется мне после отпуска искать новую работу. Лавочка, кажется, к тому времени наша полностью накроется.
– Вы сначала сказали – офис, а теперь – лавочка…
– Лавочка, Катя, лавочка. Увы. И ей я отдал пять лет своей жизни. Чтоб она провалилась!
– Наверное, трудно вам приходится – и мальчика воспитывать, и работать. Но он у вас – прелесть.
– Хороший пацан. Он меня как никто понимает, – Павлов улыбнулся. – Мы с ним дружно живем. Соседка наша, старушка, считай, нянька его. Я ей плачу, ну, она охотно помогает мне с ним управляться и по дому тоже – убраться там, постирать.
– Чен Э – сын ваших друзей, да?
– Был. Теперь он мой сын. – Павлов пододвинул Кате коктейль. – Удивительное чувство, знаете ли: однажды утром просыпаешься, и ты – уже отец. А приемный, нет ли… Это… В сердце этого не носишь. Они, его родные родители, действительно были моими друзьями. Даже больше. В Таджикистане до этой войны много китайцев жило. Я с Чен Чжоу – отцом Чен Э – еще в восемьдесят третьем познакомился, когда в военном госпитале лежал в Кулябе. Он хирург был от Бога. И невеста его там же работала – фарфоровая такая китаяночка – врач-анестезиолог. Они меня спасли. Сделали операцию, когда все уже на меня рукой махнули. Рискнули и спасли – все удачно прошло. Если бы не они – подох бы я там. А потом они поженились. Я на свадьбе был. Китайская свадьба, настоящая. И потом к ним приезжал, когда демобилизовался, когда в институте учился. Чен Э у них не сразу родился, но потом все же родился. А когда Чен и его жена погибли, я…
– Их бандиты убили?
– В «Новостях» говорят – «представители вооруженной оппозиции». – Глаза Павлова, вернее, стекла его дымчатых очков блеснули, отразив закатное солнце, вливавшееся в панорамное окно ресторана. – Как будто мало мы эту оппозицию, этих подонков занюханных в Афгане жгли!
Катя с трудом проглотила кусок. Ей отчего-то стало не по себе. Холодом каким-то дохнуло. Она знала: война не ведется в бархатных перчатках, тем более та, афганская. Но как же не вязались нынешняя белоснежная сорочка и дымчатые очки Павлова с этим его словечком из далекого прошлого – жгли.
Но он говорил уже о сыне, и лицо его просветлело:
– Вот отдохнем недельки три, а осенью я основательно займусь одним делом. Говорят, есть центр – последнее слово медицины. Ну, может, что-то попытаются сделать с его слухом. А если ушки ему подправят, то все остальные проблемы снимутся. Я перед его родителями в долгу, а значит, и перед ним. Ну, буду возвращать по мере сил.
– Мальчик пострадал и от этой, гражданской, и от той войны, – заметила Катя грустно. – Не прямо, но… они такие, ну глухонемые, рождаются, говорят, если у матери во время беременности был сильный нервный стресс. Она же врач военный была, а значит, стрессов ей хватало… Господи, ну почему так все несправедливо? Не везет никогда хорошим людям. Почему это так, Виктор, а?
– Так мир устроен. – Павлов смял бумажный стаканчик и положил его на поднос. – Так мир устроен, – повторил он как-то уже по-иному и продолжил: – Чей удел – вращение и кружение. Подвижно время, как родник, как струи водяные… Это Рудаки. В институте самый мой любимый поэт был. Как говорят древние книги, к тому же – настоящий мужчина.
Катя смотрела на Павлова и думала: «Вот человек, который вхож в музей и знает тех, кто работает там и на базе. И он человек мужественный и много чего повидавший. А неплохо было бы записать его в союзники, отправляясь туда, где творятся столь странные вещи. Вот взять да и рассказать ему прямо сейчас, что я узнала. Он бы с Мещерским…»