Караваев присвистнул, когда она снова, уже преображенная, появилась на кухне.
– Девочка ты первый сорт, – вздохнул он. – Чего ж Вадима Андреевича с собой не взяла?
– Он нам только помешает.
– Он с меня шкуру спустит, если узнает, что я тебе в этой авантюре потакаю, – снова вздохнул Караваев. – Эх, девочки-ласточки, не цените вы тех, кто к вам всей душой. Все отфутболиваете. Так и у меня: обаяют вот меня, а потом бросят, – он пожирал глазами Иру. – И останется мне только – сердцем чую – дружок мой табельный в кобуре.
Ира сурово нахмурилась: Караваев переходил дозволенные границы. Она проводила друзей до лифта, села в кресло у окна, взяла книгу. Но чаще поглядывала на сгущающуюся темноту за окном да на будильник у кресла, чем в раскрытые страницы.
Караваев довез Катю до угла школы.
– У учительницы свет в окнах, – сказал он. – Ждет. Ну, ни пуха ни пера.
– К… Ой, не буду ругаться. – Катя вылезла из машины. И сразу ощутила себя последней трусихой: еще ничего не начиналось, а ноги ее уже стали ватными.
И правда – ее ждали. Кораблина и Роман Жуков стояли на крыльце.
– Привет, – юноша кивнул и быстро спустился. – Я думал, ты не придешь.
– Мало ли что ты думал, – огрызнулась Катя. – Света, добрый вечер.
– Здравствуй. – Кораблина тоже сошла вниз. – Хотите… Хочешь я с тобой поеду? – шепнула она. – Хочешь?
– Если бы мы ехали за убийцей, то – да, – ответила Катя. – Но это просто встреча, и только.
– Они дураки, мальчишки, грубые, конечно. Все может быть… Они же как дикари. Но Роман обещал мне…
– О нас речь? – Жуков стоял позади них. Губы его кривились. – О том, какие мы гадкие и дурно воспитанные? Мол, поиметь можем. Изнасиловать… Конечно, можем, мы такие. Нас вон в Стаськиной смерти подозревают. Эх! Ну пошли, что ли?
– Рома. – Кораблина взяла его за руку. Он стиснул ее ладонь так, что она поморщилась. – Не надо, пожалуйста.
Катя не поняла: относилось ли это к болезненному рукопожатию или к последним словам Жукова.
Она робко приблизилась к мотоциклу.
– Садись, – буркнул его владелец.
Катя взгромоздилась позади него на сиденье и крепко вцепилась в его кожаную куртку. Жуков подал ей шлем. Внешне красивый, он оказался очень неудобным. В нем было жарко, как в пекле, и глухо, как в танке.
Жуков завел мотор. Мотоцикл сорвался с места. Катя зажмурилась. Поездка на мотоцикле была розовой мечтой ее детства. Но в детстве мы храбры и безрассудны. Годы проходят, и, если наша мечта неожиданно сбывается, мы находим, что не имели бы ничего против того, чтобы предмет ее передвигался со значительно меньшей скоростью и не так бы устрашающе подпрыгивал на дорожных ухабах. Истина же в том, что время – ездить на мотоциклах, и время – смотреть на то, как это лихо получается у тех, кто нас много моложе.
По Новому шоссе Жуков гнал с адской скоростью. Затем сбавил прыть, свернув на темный пролесок, проложенный вдоль Московского водоканала. Треск мотоцикла вспарывал ночную тишину, но даже он не мог заглушить громогласного хора цикад в придорожной траве.
Катя немного осмелела и теперь глазела по сторонам.
Огромная бледно-зеленая луна плыла над грядой холмов, отражаясь в черной воде канала. На реке горели огоньки: бакены, обозначающие фарватер, а может, фонари плавающих и путешествующих от шлюза к шлюзу.
Проселочная дорога свернула влево и запетляла – вверх, вниз, поворот, крутой подъем, спуск. Мотор ревел зверем. В звуке этом было нечто почти революционное – таким благополучием и покоем дышала ночь. Листья кленов и лип на фоне лунного неба напоминали ажурную резьбу. Впереди в дорожной пыли что-то блестело – стекло, прикинувшееся в обманчивом свете драгоценным камнем. И пахло сильно и терпко полынью, бензином, нагретым металлом, а если ветер менялся – речной водой, немножко тиной, немножко влажной осокой. И Кате все казалось: еще чуть-чуть, и она ощутит аромат и этой волшебной луны, такой выпуклой и осязаемой, что только протяни руку и коснешься и ее лунных гор, и лунных рек, и даже тех лгунов, что на ней обитают.
На гребне одного из холмов Жуков внезапно остановился, не заглушая мотора. Обернулся. Глаза его затенял пластиковый щиток шлема. Катя, судорожно цеплявшаяся за его куртку, невольно отстранилась. Наверное, он понял что-то по ее взгляду, потому что вдруг прокричал ей почти в самое ухо:
– Да кому ты нужна! Тоже мне сокровище! Держись! Сейчас швейцарские горки начнутся, не то шею свернешь!
И – пустил мотоцикл вниз. У Кати захватило дух. Они подпрыгнули, взлетели на следующий холм и снова сверзлись с откоса. Катя уткнулась в жуковскую спину и открыла глаза, только когда они, промчавшись по какой-то ровной поверхности, сделали плавный разворот и остановились.
– Приехали, – объявил Жуков и стащил с нее шлем. – Давай руку, ну?
Катя тяжело оперлась на него, колени ее подгибались.
– Здорово, – выдавила она. – Никогда… так… не ездила. Эти… швейцарские горки… Ты всегда так по ним скачешь?
– Только когда ментов катаю, – Жуков улыбнулся. – Вон и наши. Ну, иди, иди.
Катя нетвердой походкой двинулась навстречу приключениям.
Луна в небесах теперь напоминала ей огромный фонарь мотоцикла и такие же фонари (или фары?), только поменьше, горели на берегу у подножия холма. Оттуда доносились голоса – громкие, молодые. Они стихали по мере того, как Катя к ним приближалась.
На просторном пустыре у старой заброшенной пристани, носившей название Канатчики, собиралась стая. Свет включенных фар пятнами ложился в пыль, очерчивая призрачную арену. Катя вступила в этот светлый круг, и голоса на мгновение умолкли. Затем раздались смешки, свистки, потом и это стихло.
Она оглянулась: ну, какие же вы? Как там у Киплинга говорилось? Кого можно было встретить в той его стае? «От седых ветеранов, расправлявшихся в одиночку с буйволом, до молодых черных трехлеток, воображавших, что им это тоже под силу». Так, что ли?
Она переводила взор с одного незнакомого лица на другое: какое там! Мальчишки, мальчишки и еще раз мальчишки – постарше, помоложе, одни совсем сопляки, другие переростки – призывники, но все юные, с младенчески-гладкими лицами, глупые, как может быть глупа только ядреная молодость. За спинами многих на мотоциклах восседали девицы, кавалерам под стать. Кате особенно запомнилась одна, лет шестнадцати, с ярко-рыжими крашеными волосами в тельняшке и ажурных кожаных сапогах.
– Привет всем, – поздоровалась Катя.
Ей не ответили. Ее разглядывали. Враждебно? Нет, она не чувствовала враждебности, скорее с любопытством. Так изучают редкое насекомое, прежде чем нанизать его на булавку коллекции.
– Кто из вас Иван? – спросила Катя.
Юнцы молчали, девицы сдавленно хихикали.
– Я хочу с ним поговорить.
Смеху прибавилось.
– Я все равно не назову его Акелой, – отчеканила Катя. – Мы не в детском саду. Это вы его так зовете – на здоровье.
Они загалдели, засмеялись. Слышались возгласы: «Тебя-то как зовут?», «Чиль, это ты ее притащил? Твоя новая, что ли?»
– Тихо, – голос был негромкий, однако его услышали все. Услышали и примолкли. – Ну, я Иван. Дальше?
Он бесшумно въехал на мотоцикле в пятно света, оттолкнувшись ногами. Катя сразу поняла: он здесь самый старший. Щуплый, коротко стриженный, со светлыми выгоревшими волосами. Она подошла ближе, силясь разглядеть, что же это за парень, потому что от первого впечатления зависело и то, как следовало начинать этот непростой разговор. Она кое-что слыхала о байкерах, о настоящих байкерах. И вот сейчас ей с первого взгляда предстояло определить – тот ли он, за кого она его принимает.
Первое впечатление оказалось насмешливым и смутным. Парень внешне сильно смахивал на Микки Рурка, и было ясно: он прекрасно осознает это сходство и всячески его подчеркивает. Его нельзя было назвать красавцем, но обаянием Бог его не обделил. Обаянием дышало мальчишеское лицо, твердая ямочка на подбородке, немного вздернутый нос и, главное, улыбка, то появлявшаяся, то исчезающая в уголках капризных губ.
Микки Рурк времен незабвенной «Бойцовской рыбки», от которой столь сладостно в оные годы екало и Катино юное сердечко, словно предъявил своего двойника. Одет этот призрачный божок экрана был небрежно: в белесые, запачканные машинным маслом джинсы и такую же безрукавку, расстегнутую на загорелой груди. Но нагота выглядела хорошо продуманной деталью, дополнявшейся простым металлическим браслетом на широком запястье.
– Ну, – предводитель стаи облокотился на руль, – что дальше-то, а?
И так как Катя молчала, вопросительно взглянул на Жукова. Тот быстро отступил в тень.
– Слушай, а ты не можешь повернуться? – попросил предводитель. – Вполоборота чуть-чуть, голову наклони вправо.
– Зачем? – Катя повиновалась.
– Так тебя лучше видно стало. Ну, дальше?
– Иван…
– Я Иван. Ваня, Ванечка. Совсем как «Иванушка-International», нет? – Он усмехнулся и подъехал к ней вплотную, едва не задев. – Что, куколка, прокатиться хочешь? Если не трусиха… нет? Храбрая, да? По глазам видно. На чем? На этом? – он шлепнул по боку мотоцикла (старого и облезлого, надо сказать, совсем не такого, как, например, у Жукова). – Или на этом? – ладонь его накрыла выпуклость меж широко раздвинутых ног, обтянутых джинсами.
– Иван, я пришла к тебе за защитой.
– Чего-чего?
– Я пришла к тебе за защитой. К вам пришла! – Катя оглянулась на смыкавшееся за ее спиной кольцо. Лиц не различала – в глаза ей бил свет включенных фар. Байкеры зашумели, кто-то по-разбойничьи свистнул.
– Тихо, – его голос снова перекрыл шум. – Что-то я не понимаю тебя, куколка. Тупой, прости уж. Эй, дайте ей место! Пусть сядет!
Жуков вытолкнул вперед свой мотоцикл, откинул подпорку. Катя села боком.
– Я пришла к тебе за защитой, Иван, – повторила она в третий раз. – И не только для себя. Еще для одной моей подруги.
– Морду, что ли, кому надо набить? – Вопрос прозвучал так, что она поняла: то, что она слыхала прежде о байкерах, – правда. И разговор этот надо вести именно так.
– У нас убит ребенок.
Предводитель Иван, Акела – Бог знает, как там его звали, – достал из кармана безрукавки сигарету и зажигалку.
– Ты слышал, что в городе убит ребенок? На свалке убит? – Катя протянула руку ладонью вверх.
Поколебавшись, он отдал ей сигарету, а когда поднес зажигалку, она сломала эту сигарету пополам и бросила в пыль.
– Допустим, мы слышали. Дальше?
– Его звали Стасик Кораблин. А вот его брат, – Катя кивнула на Жукова, – звал его Зеленый. А еще Малек. И вот этот малек хотел, чтобы ты взял его к себе.
– Я?!
– Да. Он мечтал, спал и видел, чтобы его приняли в вашу стаю, чтобы покатали на мотоцикле, чтобы дали порулить. Но ему никто не дал. А потом его убили. Двадцать девять ран ножевых нанесли, выпустили всю кровь. А он был вот такой, – Катя показала рукой от земли, каким был Стасик. – Ну что, дальше? Дальше тебе?
Байкеры загалдели. Кто-то крикнул: «А мы-то тут при чем?»
– Тихо, – предводитель в третий раз усмирил всех крикунов. – Тихо, я сказал.
– А мне сказали, – Катя выпрямилась, – что ты и говорить-то со мной не станешь.
– Мы уже говорим. А почему тебе так сказали?
– Потому что вы – Свободный Народ. А Свободному Народу не черта слушать чужих. И Акела так говорит.
Предводитель медленно перекинул ногу через руль. Поднялся. Он был чуть ниже Кати. Немного – на полпальца всего.
– Пойдем, – сказал он и начал спускаться по отлогому откосу к реке.
Потом они стояли у самой воды.
– Тебя как зовут? – спросил он.
– Екатерина.
– Зря ты, Екатерина, это все…
– Что?
– Все, – он пожал плечами. – Вот это самое.
– Может быть. Наверное. – Катя смотрела на реку.
– Почему ты ко мне-то…
– Обратилась? Потому что знаю: ты – это ты. И они, твои стайники, или как там у вас, тоже это знают.
– Но мне ничего не известно. Про Зеленого. Жуки вон больше порассказать могут.
– Они не хотят. Все вы не хотите.
– Да я не знаю ничего! – Он снова полез за сигаретами, не нашел и только похлопал по карманам безрукавки.
– А мне все равно больше не к кому обращаться. Стасика нашли на свалке. Он пришел, или его привезли туда. Никто не видел, что там произошло. И потом шел дождь… проливной… Мне просто не к кому больше идти.
– Но почему ко мне? Ты меня даже не знаешь.
Катя окинула его взглядом.
– Не знаю почему. Но мне показалось, – она готовилась сказать то, что хотел, должен был хотеть услышать тот, кто вбил себе в голову, что он похож на героя «Бойцовской рыбки», и всеми силами старался не разочаровать других в этом обманчивом сходстве, – когда я услышала про Свободный Народ, я и действительно подумала…
– Что?
– Что вы – Свободный Народ.
Байкер усмехнулся.
– От этого, – он сунул руку в карман и вынул пригоршню мелочи, – да. Не могу, к сожалению, сделать красивый жест и порвать, как пижон, пополам сто баксов – нету таких денег. Но в пределах суммы… – он царским жестом швырнул мелочь в реку. – От этого дерьма я и они свободны. Точнее, пытаемся быть свободными. Но от другого – нет.
– От чего?
Он снова усмехнулся.
– Значит, ты хочешь, чтобы я тебя защищал?
– Да.
– От кого?
– От того, кто убил мальчика. И не только меня.
– Но почему я?
– Потому что ты.
Он потер подбородок.
– Между прочим, я этого пацана видел только однажды.
– Когда?
– Чиль как-то братана и его сюда привозил, давно, весной еще.
– И что было?
– Ничего. Щенок готов утопиться, чтобы укусить луну в воде, – он пожал плечами. – Я не помню его… почти не помню…
– А он тебя запомнил. Бредил тобой, хотел вместе с тобой на мотоциклах вот под этой самой луной… Ты забыл, наверное, каким ты сам был лет пятнадцать назад?
– Семнадцать. Я был пай-деточкой. Ходил в музыкальную школу, пиликал на скрипочке, зубрил уроки.
Теперь улыбнулась Катя.
– Как ты их всех держишь… В прежние времена из тебя вышел бы чудный пионервожатый. Стая… Как там все у вас начиналось? «Было семь часов знойного вечера в Сионийских горах…» Так?
Байкер звонко расхохотался.
– Не совсем. Но близко.
– А кого вы бандерлогами зовете? – полюбопытствовала Катя. – Ведь наверняка кого-то, а?
– Тех, кто в телевизоре.
– А милиция – это, по-вашему, наверное, рыжие псы Декана?
– Почти угадала.
– Ну, выходит, я – сука. Легавая или как там у вас…
Он смотрел на нее. Долго смотрел.
– Ладно, – сказал, как отрезал. – Ладно. Понял. То, что просила, – получишь. Но я не знаю. Понимаешь ты? Если это кто-то из… Ну, в общем – ладно. Наши дела – это наши дела. Я сказал, ты поняла.
– Я поняла, – покорно согласилась Катя. – Еще один вопрос можно?
– Какой?
– Почему ты всем этим занимаешься? До сих пор, в твои-то годы… мотоцикл – это даже немодно сейчас. Байкеры – немодно ведь, все прошло, «Безумный Макс» там, и вообще. Что-то другое ведь сейчас, ну я не знаю…
– Мне нравится жить так, – он присел на корточки, поболтал рукой в воде. – Теплая. Грязно только тут, все за… А на мотоцикле я от всей этой грязи могу уехать так далеко, как мне понравится. И потом, скорость… это надо почувствовать. Мои родители знаешь кем хотели меня видеть? Зубным врачом. Зубодером. А я дал деру с третьего курса. И из дома тоже – сел на мотор, и гуд бай, бэби. В задницу весь этот дирол с ксилитом. Вот так. Бродяга – это ведь тоже стиль жизни, разве нет? Негигиенично только. Вот что меня убивает. Я все же в белом халате ходил.
– А где ты теперь живешь?
Он указал рукой на луну. Жест явно был позаимствован из арсенала Микки Рурка. Катя отвернулась, чтобы скрыть улыбку.
– Я все поняла, – сказала она. – Но как я узнаю, что ты…
– Жук все к училке с Победы клеится? Это про нее ты там говорила?
– Про нее.
– Она знает, как тебя найти?
– У нее мой телефон.
– Ну и славно. Пойдем-ка, – он поднялся и направился туда, где их поджидала стая.