Катя пожала плечами, заметила с чувством:
– Любовь возраст игнорирует. И потом, никакая она не щучка.
– Любовь! Это вы, девчонки, все о ней трещите. Один у вас свет в окошке. Она на сколько его старше?
– На семь лет, по-моему.
– На семь?! А ты говоришь – любовь! – Кравченко презрительно скривил губы. – Это ж по ихним меркам отцы и дети сейчас. Семь лет! Эх, Катька, ничего-то ты в таких делах не смыслишь.
– Ты много смыслишь, такой прямо великий мыслитель.
И вот так, препираясь от скуки, они и добрались до Братеевки.
Павлов, веселый, загорелый, довольный, улыбающийся, встречал их у распахнутой настежь калитки. Видно было, что они с Мещерским уже легонько клюнули за встречу. Чен Э, нарядный, яркий, как бабочка, вертелся тут же, возбужденно жестикулируя. Катя вручила ему подарок – гоночную машинку (специально заставила остановиться по дороге у магазинчика с игрушками).
– Это теперь ему на целый день забава, – заметил Павлов. – Катюша, проходите, располагайтесь, чувствуйте себя как дома. Эх, во мне хищник просыпается!
Дело спорилось. Кравченко, раздевшись до плавок, кичливо играя бицепсами, отправился к поленнице колоть березовые дрова. Мещерский – тот прямо священнодействовал: что-то бормоча, укладывал шашлык в пластиковое ведерко мариноваться, обильно поливая его специально припасенным кислым «Цинандали». Катя же решила бездельничать: позагорала на лавке, осторожно покачалась на веревочных качелях, послонялась по саду. Понемногу ее начали охватывать покой и ленивая истома: «А ну вас всех. Нет никого и не надо. Я-то что могу сделать?»
– Мяса у нас маловато, не по аппетиту, – констатировал Павлов, критически оглядывая свои запасы. – Что-то я не рассчитал. Слушайте, братцы-кролики, дайте ключи от машины, кому не жалко. Мигом сейчас слетаю подкуплю. Там, в магазине на площади, бараньи ребрышки были.
– Лови, – Кравченко бросил ему ключи.
– Виктор, я, пожалуй, с вами поеду. Мы по дороге в одно место заглянем, – тут же решила Катя.
– Ох, опять начинается. Ну что ты все суетишься? – Кравченко примерился, и – трах! – огромный березовый чурбан разлетелся на мелкие щепки под его топором.
– Попрошу меня не учить, господин Железный дровосек. – Катя уже мчалась к машине. – Колите дрова своей умной головой, как Брюс Ли.
– Ну что ты? – удивился Мещерский. – Что тебе неймется?
– Может, Жуковы уже вернулись, – шепнула ему Катя. – Мне ну просто обязательно надо с этим мальчишкой увидеться.
Павлов сел за руль кравченковской «семерки». Его опередил Чен Э, уже угнездившийся на заднем сиденье. Он сопел от радости и нетерпения.
– И этот с нами как хвостик. Кататься любит – спасу нет. – Павлов завел мотор. – Эх, партизан, давно мы с тобой не рулили, правда? Сейчас с ветерком девушку прокатим. Только пристегнитесь.
Машину он водил первоклассно. Катя заметила и то, что он прекрасно ориентируется в Каменске. Они заехали в магазин на центральной площади, где Павлов купил «ребрышки», винограда и бутылку сухого мартини для Кати. Странно, но такие, прежде неслыханные блага цивилизации, теперь преспокойно пылились на полках этой тесной сельской лавчонки.
– Мартынку мы сейчас в холодильник определим, – сказал он. – Заморозим, и можно за милую душу употреблять. А я вам еще клубники соберу, там на грядках кое-что осталось.
– Спасибо. А сейчас на Речную улицу, пожалуйста. Это отсюда прямо, потом поворот направо и…
– Я знаю.
Катя вдруг умолкла.
Павлов петлял по Каменску очень уверенно.
– А что, вы, Виктор, бывали прежде на Речной улице?
– Да, – он встретился с ней взглядом в зеркальце. – Там булочная хорошая.
– Да, там булочная… Вы Каменск здорово знаете, вот не думала я.
– Не думали? А что тут такого?
– Ну, мне казалось, что, когда вы дачу тут снимали, вы вроде бы попали в незнакомую для себя местность.
– Почему незнакомую? Я тут и прежде бывал. По делам. Городишко славный, тихий, как могила.
Катя снова поймала в зеркальце его дымчато-рассеянный взгляд. Чен Э тряс перевернутую бутылку мартини, пытаясь вызвать в ней пузырьки.
– Э-э, партизан, это не про вашу честь. Тебе вон кола. – Павлов, не выпуская руля, ловко вскрыл жестяную банку и протянул ребенку. – Предложи даме сначала, садовая голова. А вот и Речная улица. Здесь остановиться?
– Да, если можно.
Катя вошла в сумрачный прохладный подъезд. На миг замерла. Потом вошла в лифт. В квартире Жуковых снова никто не открыл, и она позвонила соседям. Вышла полная дама в бигудях и летнем открытом платье.
– Так Марья Николаевна еще вчера в Москву уехала сестру попроведать. Сегодня же у нас Родительская, сказала, на кладбище сходят. А мальчишки ихние не знаю где носятся, наверное, как всегда, – пояснила она Кате. – Вы хотите им что-то передать?
– Нет, благодарю вас. Извините за беспокойство.
Когда она вернулась к машине, Павлова за рулем не оказалось. А возле багажника, покачиваясь на нетвердых ногах и заглядывая сквозь заднее стекло на притихшего Чен Э, маячила какая-то подозрительная личность в опорках и прожженной в нескольких местах фетровой шляпе. От личности разило перегаром за версту.
– А вот и мамаша пожаловала. Что ж, мамаша, ребенок-то у тебя такой косоглазый? С какой чуркой прижила? – прохрипел пьяница, упираясь в Катю бессмысленно-мутным взглядом.
– Убирайтесь вон.
– А ты поговори, поговори еще… Ишь, подстилки, мало вам своих мужиков… Настоящих русских мужиков… Все за конревтирован… Ой… ты чего?!
Павлов, неожиданно появившийся откуда-то сбоку, нагруженный еще какими-то пакетами, сгреб пьяницу за грудки и отшвырнул к багажнику.
– Пошел отсюда.
– Но-но, крутой, да? Видели мы таких. Руки распускать!
– Я сказал: пошел отсюда, русский, настоящий, ну! – Часть свертков упала на асфальт, а следом за ними туда же с силой шлепнулась и личность в шляпе. Павлов, казалось, просто толкнул его, выпивоха, отлетев этак шагов на пять, заорал, заголосил:
– Ты че, крутой, охренел? Ой-е, ты ж руку мне сломал вконец, ой, ребро сломал, паскуда!
– Ничего, заживет, потерпи. – Павлов сел в машину. – Я в булочную заскочил, – сказал он Кате, обернув к ней слегка побледневшее лицо. – Ну, все целы? Сливы в шоколаде любите?
– Люблю.
– Что… этот придурок, он напугал вас?
– Н-нет, я никого не боюсь. Вообще. А как вы его ловко. Это что, такой прием, а?
Павлов покачал головой и протянул Кате и ребенку по шоколадной сливе.
– Ну, куда теперь? Домой?
– На Канатчики. – Катя уже не стала объяснять дорогу. А он и не спросил. Словно знал.
Через полчаса, никого не застав у старой пристани, они вернулись на дачу.
– Ну, нашла своих байкеров? – спросил Мещерский – потный и перемазанный сажей. Он елозил на коленях вокруг сложенного кострища, пытаясь раздуть едва тлевший огонь. – Сырые, что ли? Никак не возьмутся. Мне ж угли нужны!
– Какие там сырые? – Кравченко принес и с грохотом сгрузил еще одну партию дров. – Ты как костер-то зажигаешь, господин Пржевальский? Кто ж так делает-то? Вот поедешь в свою Африку, ведь помрешь там с голоду!
– Ну, я не знаю, на попробуй ты.
У Кравченко костер разгорелся мгновенно. Пламя взметнулось вверх.
– Ну все, амба. Теперь купаться. Наломался я с этим лесоповалом, ополоснуться трэба, – сказал он, поглаживая широкую грудь. – Ой вы косточки мои разудалые. Все, братва, кончай труды. Айда к яхт-клубу, там в заливчике вроде почище. Кать-ка, ать-два, одна нога здесь, другая…
– Мне не хочется купаться, Вадя.
– Ну и фиг с тобой. Капризничает еще, принцесса. За это будешь вечным вестовым при огне в пещере. Серега, Витька…
– Я бараниной займусь. Угли скоро будут готовы, как раз для ребер подойдут. Так что, ребята, вы езжайте, купайтесь, только через час чтоб были тут. А то солнце уже высоко, а мы ни в одном глазу. – Павлов пошевелил носком кроссовки дрова в костре.
– Это за нами не заржавеет, – пообещал Кравченко, и они с Мещерским отбыли на канал.
Катя побродила по саду, бесцельно трогая шершавые стволы яблонь, срывала листочки, подносила к губам. Она украдкой то и дело посматривала на костер, сверкавший подобно аленькому цветку среди буйной зелени. Солнце припекало все сильнее и сильнее. Катя скинула соломенную шляпку – свою итальянскую обновку, распустила волосы, подставила зною лицо, зажмурилась. Потом чуть приоткрыла глаза: высоко на ветке, прямо у нее над головой, висело желто-розовое яблоко. Она встала на носки, потянулась к нему, собираясь сорвать и надкусить: интересно, кислое оно или уже сладкое? Вдруг она почувствовала чье-то присутствие, но не обернулась.
Яблоко, уже сорванное, кто-то протягивал ей через плечо. Она не взяла. По спине прошел странный холодок. Павлов (она снова не слышала, как он подошел к ней сзади) легонько провел пальцами по ее шее. Затем наклонился, вдыхая аромат ее волос. Ладонь его, точно легкую паутинку, смахнула с ее обнаженного плеча бретельку сарафана.
Катя слышала его сердце: удар, еще удар, еще…
– Не надо, пожалуйста. Прошу вас. Не надо, не смейте!
Он тут же отстранился. Она оглянулась. Павлов вернулся к костру. Постоял секунду, глядя на языки пламени.
– Не буду, все, – посмотрел на свои руки, – пальцем больше не коснусь. Это глупость моя.
Катя прислонилась к стволу. Затылок стягивало все сильнее. Внутри, где-то у самого желудка, ворочалось что-то тяжелое, неприятное, чему еще, однако, не было точного названия.
– Ничего, – ответила она как можно мягче, стараясь, чтобы голос не фальшивил. – Я все понимаю, ничего, Витя.
Павлов ушел в дом. Затем вернулся и начал возиться с мясом, с углями, шампурами и шашлыком. Катя разыскала Чен Э, делала вид, что поглощена игрой, пыталась с ним объясниться заученными жестами: «сердце мое», «не прыгай». Когда вернулись Кравченко и Мещерский, «ребрышки» были уже готовы. Павлов принес из холодильника несколько бутылок водки, Катино мартини.
– Я дурак, – шепнул он ей и подал горсть крупной клубники. – Не держите зла, что с кретина-то взять?
Она улыбнулась ему, опять же стараясь, чтобы это получилось не слишком фальшиво.
И шашлык, и баранина удались на славу. Пир вокруг костра шел горой. Катя созерцала пустые бутылки, торчавшие тут и там из травы: да, вот тебе и пикничок.
А тут вдруг сумерки накатили незаметно и стремительно. На небе все выше поднимался зеленовато-прозрачный диск, потянуло свежей прохладой, и еще уютнее затрещали в костре сухие сучья.
Павлов принес с террасы гитару, но сам петь не стал. Ею завладел Мещерский, меланхолично перебирал струны аккорд за аккордом, тихо покашливая.
– Я вам спою романс, – объявил он томно. Посмотрел на Катю и уже более решительно добавил: – О любви и соловьях.
– А я на качелях покачаюсь, Сереженька, – объявила она, поднимаясь. – Издали у тебя лучше резонирует голос.
Качели между двух старых лип мерно двигались: вверх, вниз. Мещерского и его гитару отсюда было едва слышно – слава Богу. Катя следила за луной, как она тоже покачивается на своих небесах – от мартини, наверное… Где-то в траве квакали лягушки.
Вдруг ночную тишину нарушил резкий звук – треск мотоцикла. Где-то рядом, совсем близко! Катя вскочила, путаясь в траве, побежала к калитке, выскочила на темную пустынную улицу – никого. Она постояла, подождала – нет, если кто и ехал, она опоздала. Кто же это был? Жуков? Помедлив, вернулась в сад.
– …Ну, купил я эту машину, ну, сморозил глупость. – Павлов лежал в траве и объяснял что-то красному Мещерскому, облокотившемуся на поставленную торчком гитару. – Ну, не казни ты меня, сам уж сколько раз себя за это дубасил.
– Тебе б надо было с самого начала не деньгами на иномарки швыряться, а вложить их в дело да прокрутить годика три. Глядишь бы, Витюша, сейчас и…
– Понял я, понял я все, Сережка. Все правильно ты это говоришь. Вложил бы тогда, не пришлось бы сейчас с долгами побираться. Но ты и меня пойми тоже. Во-первых, я не торгаш. Ну не дано, понимаешь? Туп. Ни черта я в этих аферах не соображаю. А во-вторых, эх, да, может, я о такой тачке всю свою жизнь мечтал! Как сел я тогда за руль, так меня прямо и вдарило. Ну летал, понимаешь? Не ходил, а летал, словно это женщина у меня, которую я…
– Слушай, Вить, я давно тебя спросить хочу, а чего это с Ленкой у вас произошло тогда? – подал голос Кравченко, и по голосу его Катя тут же определила, что драгоценный В.А. был под страшнейшими шарами. – Может, тебе вспоминать неприятно, тогда ай эм сорри.
– Нормально все. Не получилось у нас просто, вот и развелись.
– Вы сколько вместе-то были?
– Года полтора. Мало?
– Ты с банкротством-то погоди пока, официально-то, – бубнил свое Мещерский, – тут с юристом надо помозговать, а потом уже о ликвидации заикаться. Фирма это все же твоя как-никак.
– Да, Виктор, женщины сейчас капризные пошли, – Кравченко едва ворочал языком, толкуя тоже о своем. – Чуть не туда ветер подует, сразу на попятный. Силу уважают – это да. Мощь. Я тут фильм старый смотрел про шахтеров. Борис Андреев там – ну просто загляденье. Вот мужик, а? Силища… Я ведь тоже из шахтеров, между прочим.
– Это из каких же это ты шахтеров? – Катя присела на траву возле него. Неожиданно ранившее ее слух слово «фирма« билось в ее мозгу настойчивой осенней мухой. Хотелось ударить себя по голове, прикончить эту проклятую назойливую тварь, но… никак не получалось. – Это из каких же это шахтеров? – повторила она.
Мещерский подошел и заботливо подал персик и бокал, наполненный чем-то, пахнущим весьма крепко.
– Из каких, говоришь? Да из донецких. Крав-чен-ко. Самая наша шахтерская фамилия. Прадед мой из забоя не вылазил. А маладо-о-го-о коново-о-да… – пропел вдруг Кравченко, – несут с разбитой голо-вой.
– Сегодня мы уже потомки шахтеров. Только вчера о Запорожской Сечи толковали. – Катя взглянула на Павлова и неожиданно для самой себя хлопнула стакан единым махом и… едва не задохнулась. В стакане был чистый коньяк! Что они, с ума посходили? Напоить ее решили, в самом-то деле?
– Эх ты… барышня… упрекаешь еще тоже… Гудки тревожно загуде-ели-и, команда двинулась в забой… Да ты хоть знаешь, что такое коновод-то, а? Видишь, Вить, морщится. Ничего родного, исконного не знает. А разбуди среди ночи, спроси фамилию какого-нибудь наполеоновского маршала занюханного, с ходу отбарабанит. Ну, скажи ты мне, что есть… их бин… коновод, а?
– Отстань ты от меня.
– Это в старину на шахтах лошади возили вагонетки с углем. А погонщик звался коноводом. – Павлов подбросил в костер сучьев. Пламя осветило его лицо.
– Эх ты, Катька-Екатерина, ничегошеньки-то ты не знаешь. Жизни не знаешь, одни фантазии у тебя, – Кравченко потянулся было к ней.
– Ты в огонь сейчас свалишься. Ты уже и на ногах-то не стоишь, – она отодвинулась.
– Кто это не стоит? Я? Ты посмела усомниться?
– Вадь, ладно, давай лучше выпьем, а? – Павлов тронул приятеля за руку. Но Кравченко только упрямо мотнул головой.
– Во мне сомневаются. Эй ты, девчонка! Ну-ка, дай сюда руку!
– На лучше мою, – предложил Павлов.
– Твою? А-а, ладно. Ну, давай свою. Молодость вспомним, Витюша. – Кравченко медленно поднялся. – Армрестлинг, значит. Ну, пусть будет так. Нэхай его. Серега нас рассудит.
Он и Павлов тут же уселись за ветхий дачный стол, сцепили руки, пробуя кто кого. Катя только щурилась на огонь: Павлов против верзилы Кравченко явно не тянул. Что он вдруг так?
– Ну и лапища у вас, Вадим Андреевич.
– Ти-хо. Разговорчики в строю. Ну, князь, считай. Начали.
Катя встала и, слегка пошатываясь, направилась к дому. Если они это так перед ней выкаблучиваются, она найдет способ огорчить их невниманием. На террасе в полном одиночестве тихо посапывал раскинувшийся на диване, застеленном чистым бельем, Чен Э. Возле его изголовья горел ночник. На клетчатом одеяле Катя заметила свой подарок – гоночную машинку. Малыш так и не расстался с ней. Она взяла машинку, отодвинула с окна занавеску, собираясь положить ее на подоконник. Там что-то белело. Коробочка с лекарством. Катя поднесла его к глазам, прочла название на этикетке: «Берлидорм». Сильнодействующее успокоительное снотворное… Она слыхала, что такие вот коробочки частенько изымают вместе с другими «седативными» снадобьями у торговцев синтетическим наркотиком. Берлидорм нельзя приобрести без рецепта врача, а те приобретают…