И Мещерский познакомил. В вестибюле толпилось много народа: подъезжали все новые и новые лица. Катя мельком увидела Белкина. Он издали вежливо кивнул – был занят с кем-то разговором.
Потом Катя увидела других мужчин – молодых и постарше. Все ли они были военными историками, нет ли? И кто из них был настоящим терским казаком и кто поддельным? Видела она и женщин. Многие гости пришли со своими женами, подругами. Были среди женщин и красивые, и очень красивые.
К ним с Мещерским подошла молодая пара: сумрачный юноша и девушка, тоненькая, с обильной черной косой, огромными темными глазами, похожая на орленка. Мещерский познакомил их – парня звали Абдулла. «Боже, – подумала Катя. – Если в какой-то другой жизни я стану мужчиной, пусть меня зовут Абдулла… Абдулла, не много ли товара взял, и все, поди, без пошлины? Нет, нет, нет…»
Это был Алагиров. Он пришел на вечер со своей старшей сестрой Верой. Катя из разговора узнала, что она – балерина.
Затем они все перешли в гостиную, и тут уже Катя смотрела по сторонам во все глаза. Штаб-квартира военно-исторического общества Терского казачьего войска была местечком презанятным. В гостиной все стены сплошь в олеографиях со старинных гравюр. А на них портреты войсковых казачьих атаманов от Иловайского и Платова до героев 1812 и 1914 годов. Батальные сценки: например, схватка лейб-казаков с французскими гусарами, нападение казаков-партизан на обоз маршала Нея, поединок казака с мамлюком конвоя Наполеона Бонапарта. Старые фотографии конца прошлого века и времен Первой мировой: офицеры лейб-гвардии такого-то казачьего полка перед отправкой в действующую армию, принятие присяги, конские состязания…
У двери в зал собраний была укреплена мраморная доска, где было выбито следующее: «Пусть же наша полковая летопись – вечный памятник родных имен, подвигами своими прославляющих казачество, свидетель прошлого – послужит залогом не менее славного будущего нам, государевым лейб-казакам на честь, на гордость Тереку».
А внизу было указано, что это слова Державного Шефа полка Его Императорского Величества, сказанные им на высочайшем смотру… Катя смотрела на дату речи – сто лет назад это было произнесено. Выбито на мраморной доске. Она оглянулась и…
Он стоял в дверях. Видение из прошлого. Словно ожила старинная гравюра. Катя не могла сказать, кто это был: атаман, есаул, сотник, хорунжий, нет, она ведь не знала таких воинских отличий. Это был просто мужчина в форме, которую Катя прежде видела только в кино – в черном бешмете и черкеске, украшенной серебряными газырями и наборным кавказским поясом. И лица его Катя сначала не видела – он стоял к ней вполоборота, небрежно облокотившись на дверной косяк. Видела лишь этот полумаскарадный, нарочитый, такой вычурно-странный, несовременный и вместе с тем такой сногсшибательный, блестящий, выделяющий его из всей шумной толпы костюм.
«Такое же впечатление, наверное, производил Хаджи-Мурат на придворном балу, – сентиментально подумала Катя. – Или господин Печорин, когда он забывал про сплин и вспоминал, что явился на Кавказ не хандрить, а рисковать жизнью».
– Сереженька, кто это? – спросила она шепотом.
– Да это Астраханов. Надо же так одеться! Подойдет – я вас познакомлю, если хочешь, – насмешливо ответил Мещерский.
Катя смотрела на Астраханова. А затем увидела, что он не один такой в этом своем терско-казачьем национальном облачении. Были и еще молодые мужчины – белые, черные черкески, алые бешметы, башлыки, серебряные газыри, наборные пояса.
Скуратов некоторых из них подводил к Мещерскому, знакомил. Все это и были «военные историки», «югоармейцы», и некоторым из них предстояло дальнее путешествие. Катя разглядывала их с интересом. И думала: вот окончится вечер, этот летний бал-маскарад. Они снимут свои регалии, терско-казачьи костюмы и снова облачатся в пиджаки, галстуки, джинсы, футболки. Впервые в жизни она убедилась в том, как разительно, иногда просто волшебно меняет мужчину одежда. Когда твой сверстник и современник внезапно становится персонажем с фамильного портрета, копией самого «предка», некогда воевавшего под Плевной и Бреслау, стоявшего в недвижных шеренгах полка лейб-гвардии, которому какой-то там император, который ныне уже прах и тлен, производил свой последний высочайший смотр…
Играла музыка: зальчик, смежный со столовой, занимал небольшой струнный оркестрик: Моцарт, «Гром победы раздавайся», Чайковский – «Времена года» и речитатив полкового гимна: «Аллаверды, господь с тобою – вот слова смысл, и с ним не раз готовился отважно к бою войной взволнованный Кавказ».
Катя не удержалась: прилипла к первому же попавшемуся зеркалу – как она выглядит на этом балу-маскараде? И там, в зеркале, случайно она и заметила; в дверях показалась женщина, которую Катя сразу же узнала – Яна. Та самая художница Яна из музея. «Надо же, – подумала Катя со спокойным удивлением. – И она здесь. Наверное, вместе с Белкиным?»
Но тут она увидела, как к Яне быстро подошел Скуратов. Почти заслонил ее своей квадратной фигурой. Катя отошла от зеркала, оглянулась. Они о чем-то говорили. Точнее, говорил Скуратов – нехотя, с видимым раздражением. А Яна… Она молча смотрела на него снизу вверх. И Катя понимала: нет, я ошиблась, она пришла сюда не с Белкиным. Они со Скуратовым знают друг друга. И, кажется, давно. Только он что-то совсем не рад ее видеть.
А потом все смешалось, появились новые лица, музыка заиграла громче. Яну Катя увидела еще раз, издалека. Теперь возле нее были Алагиров и его сестра. Возле балерины-орленка увивался какой-то тип в отличном костюме.
За столом они с Мещерским оказались напротив Скуратова и Астраханова. Последнего поминутно отвлекали разговорами – то один подойдет с другого конца стола, то другой, то кто-то из охраны, то официанты. Похоже, банкетом, точнее, его полной организацией распоряжался здесь именно он. На столе стояло дорогое марочное грузинское вино и русская водка. Сам Астраханов пил «Твиши», и то немного. Когда никто к нему не обращался, не теребил по пустякам, он редко вставлял в общий разговор слово, больше слушал. Правда, именно он, когда Скуратов их познакомил, сделал Кате вежливый и лестный комплимент, похвалив ее «чудесные волосы».
Катя вздохнула украдкой: как она радовалась посещению французской парикмахерской, как мечтала, чтобы ее оценили те, чье мнение ей было небезразлично. Но обстоятельства сложились так, что Катиных стараний никто не заметил. Кравченко буркнул что-то невразумительно-одобряющее. Мещерский со всеми своими страхами и переживаниями был как слепой. И вот ее заметил и оценил совершенно чужой человек, которого она видит-то впервые в жизни и, наверное, никогда более с ним не встретится.
Ей смертельно хотелось дотронуться до серебряных газырей на груди Астраханова. Точно ли это серебро? А эти штуки старинные? И есть ли там порох и пули? Вблизи, за столом, Астраханов, правда, показался ей иным: массивная, немного рыхлая фигура, одутловатое, хотя и красивое, гладко выбритое лицо. Усталые глаза, серые, как осеннее небо. «Эх вы, генерал Чарнота, – грустно-насмешливо думала Катя, – атаман Семенов, генерал Шкуро. Бледная гвардия… Вон седина на висках пробивается, а все еще тянет вас играть в казаки-разбойники…»
С Астрахановым она почти не разговаривала. Зато со Скуратовым они беседовали. Несмотря на полноту, он показался Кате чрезвычайно симпатичным.
– Сергей, вы плохо угощаете свою очаровательную спутницу, – заметил Скуратов шутливо-строгим тоном. За столом всей своей манерой держаться и, главное, завидным аппетитом он напоминал ей Кравченко. – Вот рекомендую, попробуйте наше фирменное. Маринованные груздики. Не волнуйтесь, Катенька, это не ресторанная стряпня. Свои, домашние, друзья присылают из муромских лесов.
Катя смотрела на маринованные «груздики» в хрустальном лоточке. Рядом стояла вазочка с черной икрой.
– Хороший стол – это уже что-то по нашим временам. А когда еще и компания подбирается…
Скуратова перебили. Настало время тостов. А пить господа военные историки умели красиво и со смыслом. Пили за… Господи, Кате никогда не доводилось слышать столько тостов и по таким разным поводам. Были тут тосты торжественные и патетические, были героические со слезой, державные, патриотические, монархические, проправительственные, пропрезидентские, военные, галантные, были и шуточные, смешные до слез. Кате все хотелось услышать какой-нибудь настоящий фольклорный – «терско-казачий». Особенно ей понравилось, когда мужчины, стоя, пили за здоровье войскового атамана – ей все казалось, вот сейчас осушат бокалы и грохнут их со смаком об пол – только хрустальные брызги веером. Но нет, выпили и аккуратненько поставили бокалы на скатерть.
– Катя, а теперь попробуйте вот это. Старинный грузинский рецепт. – Скуратов потянулся к блюду, намереваясь на правах хозяина в который уж раз угостить их с Мещерским. – Эх, аппетит – враг мой. – Он со вздохом указал глазами себе на живот. – И чего я только не пробовал, чтобы немного сбросить вес.
– Есть одно кардинальное средство, – участливо заметила Катя.
– Какое же? – оживился Скуратов.
Она смотрела на маринованные «груздики». Эх, была не была, назвался груздем, полезай…
– Любовь.
– Серьезно?
– Да. Я вот влюбилась однажды и похудела на пять килограммов.
– Класс! – Скуратов смотрел на нее. – Ну и как же? Что дальше было?
– Ничего. Я просто худела, таяла как свечка.
– И чем же дело закончилось?
– Увы, ничем, – Катя лукаво улыбнулась.
– Значит, только несчастная, безответная любовь способствует потере веса?
– Увы. Но это дело чисто индивидуальное. Не знаю, как у вас, Алексей Владимирович…
– Алексей, пожалуйста…
– Но у меня именно так.
– Надо будет тоже попробовать. Врезаться этак безоглядно по уши в прекрасную нежную девушку… Сколько, вы сказали, кило долой – пять?
Они посмотрели друг на друга и расхохотались. И Кате показалось: она знает Скуратова давным-давно. И тут ей снова вспомнились рассказы Кравченко и Мещерского о нем. И его прозвище Бизон, и выходка с матерью, которую он довел до инфаркта, и то, что он (по словам Мещерского) якобы пусть в шутку, но считает себя потомком злодея Малюты. «Горчица есть такая – «Малюта Скуратов», – подумалось Кате. – Сама в магазине видела. Едкая!»
Когда ужин подошел к концу и официанты сервировали стол к чаю, все покинули столовую. Где-то начались мужские разговоры в сигаретном дыму. Мещерского отозвали в сторону, его снова с кем-то знакомили – с нужными людьми. Катя в одиночестве сидела на кожаном диване в гостиной. Смотрела на носки своих замшевых туфель. На узорный ковер на полу. Она понимала: Мещерского «прописывают» по полной программе. И сейчас не нужно ему мешать. Пусть потолкуют, присмотрятся друг к другу, обсудят дела. Мужчины!
Оркестрик выдохся, умолк. Музыканты отправились перекусить. Катя прошла через опустелый зальчик – пюпитры, на них раскрытые ноты, виолончель, прислоненная к стулу, скрипка, альт…
У окна, закрытого жалюзи, она увидела Яну. На ней тоже было вечернее платье – вишневое, удивительно шедшее к ее смуглой атласной коже и смоляным волосам.
– Здравствуйте, Яна, – светло поздоровалась Катя.
Женщина обернулась. Вроде бы сначала не узнала, потом узнала, приветливо улыбнулась. Однако Катя видела: что-то ей не очень весело на этом празднике жизни и грузинских марочных вин.
– И вы здесь, надо же…. Получается, у нас с вами общие знакомые.
– Получается, – сказала Катя. – Но я почти никого здесь не знаю, кроме Белкина. А с хозяевами дома познакомилась только сегодня.
– Еще узнаете, все впереди. – Яна смотрела в глубину комнат. Там в толпе гостей рядом с Мещерским и Белкиным стоял Скуратов.
– Как продвигается ваша работа в музее? – вежливо осведомилась Катя.
– Так. Ни шатко ни валко.
– А мне ваши рисунки очень понравились. Стильный бы вышел клип, если бы ваша работа была использована.
– Серьезно? – Яна произнесла это с той же интонацией, что и Скуратов.
– Хотелось бы даже еще раз взглянуть.
– Пожалуйста, буду рада. Запишу вам телефон. Где бы записать… – Яна достала из сумочки пачку сигарет «Кэмел», нацарапала номер карандашиком для бровей, оторвала кусочек картона. – Это телефон к нам в студию. Попросите меня, Янину Мелеску.
– Янина. Какие волшебные имена – Янина, Абдулла… Яна глянула на нее – черный, цыганский глаз. Улыбнулась. Намного теплее.
– Приходите, буду рада вас видеть, Катя. Валя Белкин пропуск вам закажет. И мне развлечение. А то сидишь день-деньской одна в этом археологическом склепе, – она говорила все это с показным радушием, но на Катю почти не смотрела. Смотрела вдаль – на Скуратова, который, казалось, совсем ее не замечал.
И внезапно…
Кате показалось – это же ее собственные мысли, только она услышала их со стороны, облеченными в слова.
– Посмотрите на них. Посмотрите на них, Катя. Какие они, когда им не до нас. Когда они даже не пытаются скрывать, насколько мы лишние… Когда они не хотят, а может, просто устают притворяться, что мы им нужны…
Яна поднесла руку к накрашенным глазам и быстро стерла что-то ладонью со щеки. Катя подождала: она пояснит, разовьет мысль дальше. Но Яна Мелеску не произнесла больше ни слова. К ним подошли Алагиров, его сестра и ее приятель – видимо, из «новых», немного еще неотесанно-диковатых, но, к счастью, пока еще скромных, не наглых.
Подошли Мещерский и тот его однокашник, Михаил Ворон, о котором Катя лишь слышала, но видела его впервые.
Потом в столовой опять пили шампанское, грузинское вино, мужчины – водку, коньяк. Беседа то затихала, то разгоралась. Классический оркестрик зачах вконец. Его сменила мощная стереосистема. И немного расслабились, потанцевали.
Катя танцевала с Мещерским. А он, как известно, был ниже ее на целую голову. А затем ее пригласил Скуратов. О чем они говорили во время танцев? У Кати от шампанского кружилась голова. Кажется, о том, что европейской женщине не стоит одной путешествовать по мусульманским странам. Даже в традиционный Египет и Анталию лучше ехать в компании или с мужем, или с другом. А потом они ни о чем не говорили.
Скуратов держал ее сначала вежливо и церемонно. Затем чуть-чуть крепче прижал, положил ее руку себе на грудь, накрыл своей ладонью и уже танцевал только так. Иногда Кате казалось – он нечаянно или намеренно касается губами и подбородком ее волос.
Яна танцевала с Алагировым. Парень был какой-то напряженный, скованный, точно аршин проглотил. А ее смуглые обнаженные руки лежали на его плечах, точно она искала в нем надежную опору. Было заметно, насколько она его старше. Порой Катя чувствовала ее взгляд – не на себе, на Скуратове.
А среди «принципиально не танцевавших» «югоармейцев» Катя заметила Астраханова. Черная-черная черкеска, серебряные газыри. Он снова напоминал призрак из прошлого, Хаджи-Мурата на балу. Но лицо его было усталым и равнодушным. Чувствовалось, что последний хит Селин Дион, звучавший из динамиков, его раздражает, как зубная боль.
И Катя подумала, что некоторые мужчины вдали гораздо более красивы, значительны и загадочны, чем вблизи.
Ну и хорошо, и отлично…
Ряженый павлин…
Скуратов вернул ее Мещерскому. От него Катя с удивлением узнала, что уже почти час ночи и гостям пора и честь знать, убираться по домам. Уже на воле, под ночным небом, на стриженом газоне у машин, все начали горячо, дружно и пьяно прощаться друг с другом. На ступеньках стояли Яна, Алагиров, его сестра и ее спутник. Словно бы в нерешительности – уходить, оставаться?
Алагиров взвешивал на руке ключи от машины. В тусклом свете фонаря Катя заметила, что в качестве брелока на связке – какой-то маленький, продолговатый и вместе с тем увесистый предмет.
– До свидания, – попрощалась она с Яной и ее друзьями. – Буду рада, если мы встретимся в музее.
– Взаимно, звоните, – ответила Яна Мелеску. Но особой радости в ее тоне не прозвучало.
И тут произошло… Алагиров, подбрасывавший ключи на ладони, неловко промахнулся, и связка упала на асфальт, пребольно шмякнув Мещерского по ботинку.
– Черт! Ой, Сережа, извини….
– Что ты, камни с собою, что ли, носишь, Абдулла? – Мещерский морщился от боли.
– Это брелок. Мой талисман. Подарок. Каменная печать, – Алагиров быстро нагнулся, поднял ключи и сунул их в карман пиджака. – Нога болит?
– Ерунда, – Мещерский махнул рукой. – Ну, друзья, кому по пути, можем подбросить.
К ним в машину сел Михаил Ворон. Он был в сильнейшем подпитии и болтал без умолку. Правда, довезли они его всего лишь до Курского вокзала, до Сыромятниковской набережной, где он, по его словам, после развода снимал однокомнатную квартиру.