— Назад! — закричал Ла Форс не своим голосом. — Отступить!
Солдаты отошли. Монморанси остался лежать; его конь дергал ногами в агонии.
Минуты тянулись нестерпимо долго; солнце заслонилось тучей, словно не желая видеть происходящее; налетевший ветер пригнул к земле желтые колосья созревшей пшеницы; заскрипела мельница, возмущенно размахивая крыльями.
— Ну что же они не идут, мерзавцы! — прошипел сквозь стиснутые зубы Ла Форс.
Но мятежники вовсе не собирались спасать жизнь и честь своего командира. Они развернулись и ушли, предоставив убитых и раненых их судьбе.
Выхода не было: пришлось отправить капитанов, чтобы взять герцога в плен. Он был без сознания; из десятка страшных ран сочилась кровь; меч выпал из похолодевшей руки.
— Даст Бог, не выживет, — мрачно сказал Шомберг, глядя, как герцога перевязывают.
Когда его положили на носилки, левая рука свесилась вниз, и из-под окровавленного манжета показался бриллиантовый браслет с портретом Анны Австрийской. Ла Форс остановил носильщиков, подошел и положил руку герцога на грудь, одернув рукав.
Солдаты положили убитых рядком. Проходя мимо этой траурной шеренги, Шомберг вдруг остановился и вгляделся в изуродованное молодое лицо, показавшееся ему знакомым. Это был граф де Море.
— Ваше высокопреосвященство! — капитан гвардейцев упал перед Ришелье на колени и стал целовать край его сутаны.
— Встаньте, встаньте, сын мой, — мягко сказал кардинал, поднимая его за плечи. — Что привело вас ко мне?
— Мое имя Шарлю, я капитан гвардейцев. Верой и правдой служу его величеству… и вашему высокопреосвященству…
Капитан заметно волновался; лицо его пошло красными пятнами; он сжимал и разжимал потные ладони, не зная, с чего начать.
— Вчера я сопровождал его светлость в Парламент, — решился он, наконец, — и наш добрый герцог… господин де Монморанси просил меня увидеться с вами и просить… Ваше высокопреосвященство! — капитан снова рухнул на колени. — Заступитесь за него перед его величеством! Герцог будет честью служить вам до самой смерти! Спасите невинную душу! Возьмите мою, если нужно!
Ришелье отвернулся и не отвечал. Капитан не решался встать с колен и не знал, что ему делать. Вдруг он с удивлением заметил, что плечи кардинала вздрагивают, а вскоре ему послышались приглушенные всхлипы.
Его высокопреосвященство достал из рукава батистовый платок и утер им слезы. Когда он повернулся, его глаза были красными и влажными.
— Вы верный слуга и честный человек, — сказал он капитану приглушенным голосом и прерывисто вздохнул. — Поверьте мне, никто так не опечален случившимся, как я. Я искренне любил герцога… И люблю его до сих пор, — поправился он. — Я непременно поговорю с его величеством…
— Ваше высокопреосвященство! — капитан задохнулся от радости. — Господин кардинал! — он вновь прижал к губам подол сутаны, точно святую хоругвь.
— Будет, будет, — мягко улыбнулся Ришелье и перекрестил его. — Ступайте, друг мой, ступайте…
…Под стенами дворца архиепископа Тулузского день-деньской толпился народ. Когда король проезжал во дворец, толпа опускалась на колени, крича: «Пощады! Пощады!» Эти крики пробивались сквозь толстые стены из розового камня.
— Вы слышите, о чем просит ваш народ? — со сдерживаемым гневом спросила Людовика Анна Австрийская.
За то время, что они жили в Тулузе, она похудела и побледнела. Но ее мало заботило, как она выглядит. Принцесса Конде, сестра несчастного Монморанси, вообще не умывалась и не причесывалась: она почти не спала, чтобы рано утром попасться на глаза королю и вновь попросить о пощаде для брата.
— Нет, — отвечал непреклонный Людовик, — пощады не будет, пусть умрет. Нет греха в том, чтобы предать смерти человека, который это заслужил. Я могу лишь пожалеть о нем, раз он по своей вине попал в беду.
— Пощады! Пощады! — доносилось с улицы.
Утром в Парламенте состоялось заключительное заседание суда. Председателем был Шатонёф. Его отец когда-то служил отцу Монморанси, и теперь в Лангедоке его считали предателем. Всем было ясно, что смертного приговора не избежать, но герцога все так любили, что у судей сердце обливалось кровью. Старейшина парламента не нашел в себе силы произнести роковые слова вслух и прислал запечатанную записку: «Я, Ж. Н., крестник коннетабля де Монморанси, согласен с тем, чтобы герцог Анри де Монморанси был обезглавлен».
— Пощады! Пощады!
Король стоял у окна и барабанил пальцами по стеклу. Придворные в молчании застыли поодаль. Было такое впечатление, будто в комнате покойник.
— Да есть ли у вас сердце! — с чувством воскликнула Анна.
Людовик повернулся и облил ее таким ледяным взглядом, что она отшатнулась.
— Я не был бы королем, если бы позволил себе иметь личные чувства, — произнес он скрипучим голосом и отвел глаза. Ему не преминули донести, какие украшения имел при себе Монморанси во время злосчастного столкновения при Кастельнодари.
В этот момент двери раскрылись, и вошел капитан гвардейцев Шарлю. Медленными шагами он приблизился к королю, держа в вытянутых руках орден Святого духа и маршальский жезл осужденного.
— Пощады, ваше величество! — вскрикнул он вдруг и бросился на колени. Все присутствующие последовали его примеру.
Людовик почувствовал комок в горле. По его щекам потекли слезы, которых он не утирал. И все же обратного пути не было.
— Скажите ему, что единственная милость, какую я могу ему оказать, — это что палач к нему не прикоснется, — велел он капитану. — Его не свяжут, просто отрубят голову.
Монморанси отвели целый день на то, чтобы исповедаться и причаститься. Это была неслыханная милость: обычно между оглашением приговора и казнью проходило не более двух часов. Герцог написал три письма — жене, сестре и кардиналу де Лавалетту, своему доброму другу, но король разрешил передать только записку к жене.
Утром тридцатого октября 1632 года ворота тулузской ратуши были наглухо закрыты; стража получила приказ никого не впускать. Во внутреннем дворе, вокруг наскоро сколоченного эшафота выстроились городские чиновники в парадных одеждах, прево с охраной и гвардейцы во главе с капитаном Шарлю. Здесь же стояли отец Арну, духовник короля, и бледный кардинал де Лавалетт с глубокими тенями под глазами.
Около девяти часов появился Монморанси. Он был в легком костюме из тонкого белого сукна (свой расшитый золотом кафтан он отдал тюремщикам), руки связаны шелковым шнурком. Встал под благословение отца Арну, затем с трудом поднялся по ступеням на эшафот. Памятуя о мучительной смерти Шале, для казни герцога решили использовать итальянскую машину — острый топор, зажатый меж двух деревянных стояков. Палач в красном колпаке шагнул навстречу, но Монморанси остановил его гневным взглядом:
— Не смей ко мне прикасаться!
— У вас слишком длинные волосы, — смущенно пролепетал тот, — позвольте их обрезать…
Монморанси сам завязал себе глаза и лег на плаху. Его тело тотчас пронзила боль от недавних ран, и он не сразу нашел удобное положение. Палач дернул за веревку, топор упал, и голова отделилась от тела. Убитый горем Лавалетт велел положить останки друга в свою карету и отвез их к месту захоронения.
….Король стоял у окна, заложив руки за спину. Заслышав шаги, он быстро обернулся, пошел навстречу отцу Арну и преклонил перед ним колено, склонив голову. Священник перекрестил его и вздохнул.
— Сир, — негромко сказал он, когда Людовик поднялся, — смертью герцога де Монморанси ваше величество преподало большой урок на земле, но Господь в милости своей сделал его великим святым на небесах.
— Ах, отец мой, — отозвался Людовик голосом, в котором звучали слезы, — я бы хотел способствовать его спасению более мягким способом…
…Гастон Орлеанский узнал о казни герцога в Туре. Он облачился в траур и снял с себя ленту Ордена Святого Духа. Помилование Монморанси было главным условием его возвращения ко двору, которое он выставлял на переговорах с братом. Но Людовик согласился простить лишь тех сподвижников монсеньера, что находились рядом с ним. Теперь же принц немедленно выехал в Брюссель, опасаясь за свою жизнь: перед смертью Монморанси ненароком раскрыл тайну, которая казалась ему пустяком, — проговорился, что монсеньер уже давно состоит в законном браке с Маргаритой Лотарингской.
Из Тулузы король выехал прямиком в Версаль, а кардинал вместе с королевой, хранителем Печатей и герцогиней де Шеврез отправился длинным путем через юго-запад: его высокопреосвященство хотел показать ее величеству Бруаж, Ла-Рошель и свой замок, который, как ему сообщали, был просто чудом красоты и роскоши.
Однако в Бордо кардинал внезапно слег в постель, страдая от рези в животе, гнойных нарывов и сильного жара, к тому же у него открылся свищ. Губернатор д’Эпернон, пряча кривую усмешку, предоставил в его распоряжение своего личного хирурга. Не смея задерживать королеву у своего одра, Ришелье поручил сопровождать ее Шатонёфу, дав ему указания и наставления. Едва карета королевы укатила по дороге, скованной морозцем, как кардинал получил известие о скоропостижной кончине старого маршала Шомберга. Мнительный Ришелье не пожелал долее оставаться во владениях своего врага и на следующий же день отправился в Париж в носилках, малыми переходами.
Жители Ла-Рошели устроили Анне Австрийской скромный, но теплый прием, не жалуясь открыто, но все же давая понять, что им пришлось пережить по юле кардинала. Королева со сжавшимся сердцем смотрела на развалины крепостных укреплений, на дома с заколоченными ставнями, так и не дождавшиеся новых жильцов, и долго стояла на молу, глядя в морскую даль, в которой когда-то скрылись английские корабли, увозя ее дорогого Бэкингема к погибели…
Если поначалу Анна и Мари держались с Шатонёфом настороже, то постепенно ледок недоверия растаял, и все трое весело болтали, пока карета везла их вперед под низко нависшими небесами, по которым торопливо бежали тучи. Разменявший шестой десяток министр не сводил глаз с Мари, заигрывал с ней, то как бы ненароком касаясь ее колена, то украдкой пожимая руку, и той стоило больших усилий не рассмеяться ему в лицо. Излюбленным предметом дорожных разговоров был кардинал, о здоровье которого они регулярно справлялись, приказывая гонцам выведывать малейшие подробности.
— Его гнилозадому преосвященству опять делали промывание кишечника! — возвещал осмелевший Шатонёф, ознакомившись с очередным донесением.
— Хвала тебе, Господи! — Мари молитвенно сложила руки, подняв глаза к потолку кареты. — Пока у Франции есть кардинал, никакая иностранная армия ей не страшна.
— Почему? — Анна закусила нижнюю губу, предвкушая веселье.
— Поелику смрадом разиша и всех побиваша.
Королева прыснула.
— Да, кардинал ежедневно проливает свою кровь, — подхватил Шатонёф. — Правда, вместе с мочой.
— Как жалко! — вздохнула Мари. — Парижских девок некому будет удовлетворять.
— Вы лукавите, герцогиня! — сквозь игривый тон Шатонёфа пробивались нотки ревности. — Вы беспокоитесь вовсе не о парижских девках! Сколько раз вы приезжали к его преосвященству домой и, я полагаю, не за тем, чтобы получить благословение!
Анна нахмурилась, но Мари ничуть не смутилась.
— Ах, я всего лишь женщина! — томно сказала она. — Разве я могу устоять, когда в сердце мужчины горит огонь, даже если его руки при этом холодны как лед!
Анна закрылась веером.
— Чтобы вы могли вполне себе представить мои встречи с кардиналом, — продолжала Мари, — я вам скажу, что он пылает ко мне такой же страстью, какую я некогда видела в сердце графа Холланда.
— Как! — притворно возмутилась Анна. — Какое вероломство! Ведь я была уверена, что те же чувства он питает ко мне! Вот уж не знала, что кардинал такой дамский угодник!
— Боюсь, ваше величество, — с напускной серьезностью возразила Мари, — что нам обеим придется отступить перед лицом могущественной соперницы, которая одна только и властна над ним… Святой Церкви!
Последние слова потонули в безудержном хохоте.
Веселое путешествие заставило всю троицу забыть об осторожности; даже при дворе они позволяли себе непростительные вольности. Герцогиня де Шеврез выказывала поразительную осведомленность в том, что касалось заседаний королевского Совета, и не задумываясь называла имя человека, который сменит слабого здоровьем кардинала на посту первого министра. Кончилось все тем, что сам Людовик узнал о тайных встречах герцогини с гонцами из Англии и поручил Ришелье принять меры. Тот действовал быстро: велел допросить пажа королевы Лапорта и перехватил несколько шифрованных писем, прямо указывающих на измену Шатонёфа. В конце февраля бывший министр отправился под стражей в Ангулемский замок, чтобы на досуге поразмыслить об опасностях, связанных с появлением седины в бороде; его место занял суровый и циничный Пьер Сегье, безраздельно преданный кардиналу.
Беззаботная Мари и не подумала прикусить свой язычок или затаиться. Ее безрассудство передалось Анне Австрийской, которая была готова на все ради своей дорогой Мари. Однажды Людовик собрался навестить вечером супругу, но передумал, узнав, что та находится в обществе герцогини де Шеврез. Женщины не придали этому значения и только подняли короля на смех.
Терпению Людовика настал конец, когда он узнал о том, что герцогиня предупредила герцога Лотарингского о готовящемся походе в Нанси. Мари было приказано отправляться в Кузьер вместе с мужем и детьми. Несчастная Анна Австрийская умоляла позволить ей проститься с дорогой подругой. К удивлению короля, о том же попросил и Ришелье.
— Я знаю, что ее посещение не может быть вам полезно; вы знаете, что мне это было бы неприятно; засим поступайте, как знаете, — с досадой сказал Людовик.
Мари приняла кардинала, стоя в дорожном платье, и не предложила ему сесть. Многочисленные слуги выносили один за другим нескончаемые тюки, сундуки, несессеры и укладывали в кареты. Экипажи были слабостью герцога де Шевреза: ему изготовили целых пятнадцать карет, чтобы он мог потом опробовать, в которой мягче сидеть. Ришелье проследил взглядом за лакеем, тащившим очередной баул, и невольно спросил себя, на какие же средства живут герцог и герцогиня, чьи доходы, как ему сообщали, были весьма невелики.
— Ну-с, господин кардинал? — не слишком учтиво обратилась к нему Мари, всем своим видом выказывая раздражение.
— Я осмелился вас побеспокоить, лишь чтобы выразить свою благодарность, — тонко улыбнулся Ришелье. — Благодаря вашим молитвам я все еще могу оберегать Францию от вторжения иноземных армий. Я уверен, что именно об этом вы сообщали герцогу Лотарингскому, хотя он, я полагаю, в большей степени опасается оружия короля и его солдат.
Мари ничуть не смутилась.
— Браво, ваше преосвященство! — насмешливо воскликнула она. — Еще немного — и все французы поголовно станут вашими шпионами. Отчего же вы меня не арестуете?
— Я не воюю с женщинами, — смиренно ответил кардинал. — Но мой вам совет: не обожгитесь на огне, который вы вызываете в сердцах мужчин.
— Ах, так! — Мари гневно тряхнула своими льняными локонами. — Так знайте же, что я объявляю вам войну! И она закончится, когда лишь один из нас останется в живых!
Ришелье еще раз улыбнулся и откланялся. Он не лишил себя удовольствия заказать несколько обидных стишков в адрес герцогини прикормленному им поэту Буароберу.
В августе 1633 года Людовик решил наказать Карла Лотарингского за его ложь. Парижский парламент обвинил герцога в похищении Гастона Орлеанского и постановил конфисковать Баруа — владение французской короны и вотчину супруги герцога Николь. Людовик сам возглавил войска и осадил Нанси.
Первого сентября, в четыре часа утра, из городских ворот выехала карета. Ее остановили французские посты, но, увидев, что карета принадлежит кардиналу Никола-Франсуа Лотарингскому — брату герцога, который вел с королем переговоры о капитуляции, — пропустили дальше. Когда лагерь осаждающих остался позади, из кареты выбрался юноша и огляделся по сторонам. Было еще совсем темно. Сопровождавший его дворянин вывел из высоких кустов спрятанных там лошадей. Оба сели верхом и пустились галопом по дороге на север, в сторону испанских Нидерландов.