«Вырастешь — получится», — сказала тетка. Она спела мне песенку про Австралию, а потом спросила, что я буду делать, когда вырасту. Я ответила, что выйду замуж за Карнеро. Она рассмеялась и сказала, как славно быть молодой и беспечной. Она позволила мне заглянуть в маслобойку, на дне которой уже образовался ком желтоватого масла с капельками на поверхности. Он был похож на вынырнувшего из воды тюленя. Мы взяли деревянные лопатки и стали мастерить разные фигурки. Тетка была ловчее. Она быстро наделала из масла круглых ежиков и сказала, хорошо бы позвать на чашку чая нового викария. Викарий приехал совсем недавно и носил очки без оправы.
На следующий день тетка отправилась в город продавать масло, оставив нас с бабушкой смотреть за домом. Она обещала привезти торт из кондитерской. Какой, будет зависеть от цены. Может, бисквитный, а может, оксфордский чайный или фруктовый — в красивой серебряной обертке. Бабушка надела большую соломенную шляпу, завязав тесемки под подбородком; вид у нее был встревоженный. Ей все время казалось, что на задний двор въехала машина или телега, и она посылала меня поглядеть то из одного окна, то из другого. Потом у нее поднялось давление, и мне пришлось идти с ней к елочкам и сидеть там на скамейке. Мы просидели совсем недолго, потому что во двор вошли трое верзил, и мы сразу поняли, что это бродяги. Нас охватил неописуемый ужас. Я знала, что они имеют обыкновение затаскивать девочек к себе в фургон, прятать под шалями и делать с ними всякие нехорошие вещи. Они били своих жен и детей, пьянствовали, дрались друг с другом, а потом неделями приходили в себя в кутузке. Когда они открыли калитку, я вскочила, а бабушка осталась сидеть разинув рот. Один из них нес ножницы, а другой весы. Они спросили, есть ли у нас овечья шерсть, и мы в один голос ответили нет, овец не держим, только коров. Вид у них был жуликоватый и взгляд недобрый. От них всего можно было ожидать. Потом они спросили, есть ли у нас перья для перин и подушек. Бабушка настолько обезумела от страха, что сказала «да» и повела их в дом. Шагая рядом с ней, я вся сжималась, боясь, что на плечо мне вот-вот ляжет тяжелая рука. Они были пугающе молчаливы. Говорил только один; выговор у него был чудовищный, мама назвала бы его хулиганским. Бабушка послала меня наверх принести из гардероба два мешка перьев, а сама осталась внизу, как я понимала, следить, чтобы они не стащили хлеб, посуду или еще что-нибудь.
Когда я спустилась, она договаривалась, вернее, спрашивала о цене. Тот, который вел все переговоры, ответил, что у них меновая торговля и что она получит кружевную ткань. Когда бабушка спросила, велик ли отрез, он сказал, что очень велик. Один из его спутников тем временем сунул руку в мешок, проверяя, не обманываем ли мы их, не насыпали ли туда травы, опилок или еще чего. Бабушка спросила, где же кружева. Они засмеялись и сказали: в фургоне, который стоит у поворота дороги, мэм. Она поняла, что ее обманывают, и попыталась спасти перья. Она потянула мешок за угол и сказала: «Не дам».
— Не на таких напала, — буркнул верзила, жестом веля взять мешок. Потом все трое посмотрели на нас так, будто собирались изувечить, и я стала молиться про себя святым Иуде и Антонию, прося заступничества. Перед уходом они потребовали парного молока и выпили его большими глотками.
— Боишься меня? — спросил бабушку один из них.
Он был выше остальных, рубашка его была расстегнута на груди, и оттуда торчали волосы. Взгляд у него был бессмысленный и мутный, будто он вовсе думать не умел. Почему-то он мне напомнил кусок мяса.
— А чего тебя бояться? — сказала бабушка, и я так восхитилась ее ответом, что захлопала бы в ладоши, если бы не понимала, что мы обе влипли в историю.
Когда они ушли, бабушка несколько раз перекрестилась и сказала, что мы поступили разумно и что другого выхода у нас не было. Вернувшись, тетя устроила нам перекрестный допрос. Больше всего ее интересовало, как они узнали, что в доме есть перья. Не иначе как им кто-то сказал, справедливо рассудила она, ведь не ясновидящие же они. Когда она обращалась ко мне, я молчала, чтобы не выдать бабушку. Когда же она обращалась к бабушке, та снова и снова описывала бродяг во всех деталях, не забывая о дырах в одежде, о булавках вместо пуговиц, о злодейском виде, а потом говорила о ребенке, то есть обо мне, и намекала на что-то, что они могли со мной сделать; слава богу, ничего страшного не произошло, говорила она, мы счастливо от них отделались. Джо еще долго потом дразнил бабушку мифическими кружевами. Он щупал край черной клеенки на кухонном столе и, притворно восторгаясь, спрашивал: «Это у вас брюссельские кружева или из Каримакросса?»
В воскресенье мы ждали маму. Накануне тетка вымыла меня в алюминиевом тазу. Я сидела в нем и дрожала от страха, как бы двоюродный брат не зашел. Я слышала, как он, бреясь, насвистывает что-то на черной кухне. В субботу он всегда намывался и начищался, готовясь к воскресенью. Тетка обдала меня из кастрюли почти что кипятком. Потом полила дождевой водой, которая по контрасту показалась мне ледяной. Тетка не умела купать так, как мама, но все время повторяла, что я буду блестеть как стеклышко.
Маму ждали после обеда. Мы вымыли посуду, накормили собак картофельными очистками с молоком, и вот тут-то началось мучительное ожидание. Я отправилась к калитке, где раньше ждала Карнеро. Никто не появлялся, и я медленно пошла по дороге к перекрестку. Дойдя до поворота, я сообразила, что подвергаю себя опасности, так как где-то здесь бродяги, по их словам, поставили свои фургоны. Я поспешила назад. Вдоль дороги расцвели фуксии, и на ветках бузины цветы соседствовали с ягодами. С веточек фуксии сережками свисали цветы, а на дороге были бурые пятна от раздавленных ягод бузины. Я спряталась, чтобы напугать маму, когда она подойдет, но она все не шла. Ее не было ни в пять, ни в полшестого, ни в шесть. Я бегала в кухню поглядеть на часы, лежавшие циферблатом вниз на буфете, а потом мчалась назад к своему наблюдательному посту. К семи часам всем стало ясно, что она не придет, но во мне еще теплилась надежда. Их раздражали мои вздохи, а когда я отказалась от пирога, они совсем рассердились. Я не могла есть. А вдруг она еще придет? Они говорили, что я просто капризничаю. Мне запретили бегать к воротам, и я сидела как прикованная к кухонному столу перед нетронутым куском пирога. В воображении я уже тысячу раз подняла щеколду на калитке, тысячу раз видела, как мама легкой тенью проходит мимо окна. К тому времени, как мы преклонили колена для вечерней молитвы, мое воображение совсем разгулялось. Мне стало представляться самое страшное — что она заболела и умерла, что отец убил ее или что она сбежала с другим мужчиной. Все три варианта были невыносимы. Лежа в постели, я сотрясалась от рыданий и, чтобы меня не слышали, вцеплялась зубами в одеяло. Пока я плакала, а тетка то увещевала меня, то бранила, в голове моей зрел план.
Наутро, удостоверившись, что от матери вестей не было, я твердо решила бежать. Я положила в ранец хлеб, расческу и зачем-то запасную пару гольфов. Тетке я сказала, что собираюсь на пикник, и чтобы она ничего не заподозрила, изображала веселье, кружась и напевая. День был сухой, и под ногами вилась пыль. За мной увязались собаки, и мне стоило больших трудов заставить их вернуться. Не обнаружив у поворота дороги никаких фургонов, я совсем приободрилась. Я то шла, то бежала, а потом замедляла шаг и оглядывалась, проверяя, не идет ли кто за мной. Я мчалась, надеясь таким образом избежать опасных встреч с незнакомцами, но как было избежать камней и щебня, которые то и дело попадали мне под ноги на дороге? Дважды я споткнулась и чуть не упала. Если мне навстречу шли двое, я не боялась, но встреча с одиноким человеком сулила недоброе. Он всегда мог оказаться сумасшедшим, пьяным или насильником. Трижды мне пришлось свернуть с дороги в поле и прятаться там, пока пройдет одинокий и потому опасный путник. К счастью, дорога была пустынной, оттого что край был малонаселенный.
Свернувши с проселка на шоссе, я успокоилась. Вскоре меня нагнала повозка, и возница предложил меня подбросить. Это был вполне безопасный на вид человек в дешевом пальто с ворсом и матерчатой кепке. Забравшись на повозку, я с удивлением обнаружила, что под сиденьем квохчут куры.
— Ты не из Линиганов будешь? — спросил возница, имея в виду семейство бабушки.
Я отвечала, что нет, и назвала первую пришедшую на ум фамилию. Он стал засыпать меня вопросами. Стремясь вытянуть из меня как можно больше, он даже попридержал лошадь, чтобы продлить наше совместное путешествие. Время тянулось мучительно медленно. Черная кожаная обивка на сиденье была прикреплена большими черными пуговицами. Он расстелил плед, лежавший у него на коленях, укрыв им и меня. Я поспешила выскользнуть под предлогом, что там блохи и еще какие-то мошки. Дорога была удручающе пустынна, по сторонам лишь иногда попадались дома, сады или кладбища. С деревьев свисали соблазнительные яблоки, каждое чудо как хорошо. Возница спросил, верю ли я в привидения, и сказал, что однажды на болотах он видел лошадь под седлом, но без всадника.
— Если ты из Минноугов, то тебе сходить здесь, — сказал он и натянул поводья.
Я назвалась так, потому что знала одну девочку с такой фамилией. Ее мать ушла от мужа, и они жили вдвоем. Я ей завидовала.
— Да нет, — возразила я небрежным тоном, чтобы не вызвать дальнейших расспросов. Я сказала, кто я, и попросила высадить меня в деревне.
— Я как раз мимо ваших ворот проезжать буду, — сказал он, и я испугалась, что он напрашивается в дом. Моя мама ужасно боялась посетителей, как знакомых, так и незнакомых, потому что любой визит служил отцу поводом напиться; а если уж он напивался, у него начинался один из его злополучных запоев. Мне пришлось изобрести еще одну ложь. Я сказала, что не могу пригласить его в дом, так как мы все гостим у бабушки, и что родители послали меня домой за сменой белья. Он начал было недовольно ворчать, но я поспешно соскочила с повозки, пообещав, что мы обязательно пригласим его поиграть в карты как-нибудь в декабре.
Дома никого не было. Дверь была заперта, а ключ лежал на обычном месте, под окном кладовки. Я поняла, что мама куда-то торопилась, потому что посуда была не убрана, на столе рядом с полупустой пудреницей валялась пуховка и стояла коробка из папье-маше, в которой она держала туалетные принадлежности. Неужели она уехала в город? В моей душе шевельнулась зависть. Как она могла поехать без меня? Я на всякий случай покричала, но в доме по-прежнему было тихо. Я поднялась наверх со смешанным чувством страха, обиды, подозрения и зависти. Постель была застлана. Комнаты показались давяще огромными по сравнению с маленькими, тесными комнатками в бабушкином доме. Заслышав шаги на кухне, я сбежала вниз с бьющимся от волнения сердцем. Это была мама. Она ходила в магазин за шоколадом. Время было военное, и его выдавали по карточкам, но ей всегда удавалось уговорить бакалейщика отпустить ей побольше. Бакалейщик был не женат, и мама ему нравилась. Может быть, поэтому она и напудрилась, отправляясь за покупками.
— Почему ты здесь, сударыня? — спросила она холодно.
Но ведь она же не приехала в воскресенье. Я не смогла сдержать упрека. Она сказала, чтобы я не говорила ерунды — ведь я прекрасно знаю, что должна жить у бабушки до конца августа, пока не начнутся занятия в школе. Она еще больше рассердилась, когда я сказала, что сбежала.
— Что они там подумают? Что ты в нужник провалилась или еще куда? — говорила она. Она сказала, что у меня совести нет и она просто не знает, что теперь делать и как с ними связаться.
— А где отец? — спросила я.
— Сено возит, — ответила она.
Я убрала со стола чашки — старалась показать, что могу быть полезной. Увидев, в каком состоянии мои парусиновые туфли и носки, она спросила, уж не шла ли я часом по реке. Я же твердила свое: почему она не приехала в воскресенье, как обещала. Проколола шину на велосипеде, сказала она, ведь не думаю же я, что с ее мозолями, шишками и волдырями на ногах она в состоянии пройти шесть миль пешком после дня работы. Да, не так я представляла себе возвращение в родной дом — никто не кинулся ко мне, не обрадовался, не обнял. Она налила чайник, а я поставила на стол чистые чашки. Я старалась быть воспитанной и не выдавала своей обиды и горечи. Я рассказала ей, сколько стогов сена мы наметали, и она заметила, что мы их перещеголяли. Она достала несколько ячменных лепешек из шкафа и велела мне есть. Она не стала их разогревать, и это значило, что она еще сердится. Я знала, что к ночи она отойдет, но мне уже было все равно. Все хорошо в свое время.
Я сидела в конце стола и смотрела, как она, хмуря брови, пишет письмо тетке, сообщая, что я дома. Наутро я должна была отдать письмо почтальону и попросить не опускать его в ящик, а передать прямо в руки. Мать все повторяла, что может себе представить, как они там сбились с ног, разыскивая меня целый день. Чернила в ее ручке кончились, и, пока она их набирала, я держала полупустую чернильницу наклонно.
— Сядь на место, — сказала она, и я снова пошла на свой край стола и сидела там оцепенев. Я думала о полях за бабушкиным домом, о гладких камушках, которые оставила на подоконнике, думала о цветниках, о ночи, когда умер дедушка, а я стояла, как на часах, в холодной гостиной. О многом думала. И мне хотелось и здесь быть, в нашем доме, и к бабушке вернуться, чтобы опять скучать по маме. Тоскуя вдали от нее, я полнее ощущала ту мучительную боль, которая доказывала мне самой, как сильно я ее люблю. Я думала о том, что мне лучше быть вдали от нее, чтобы вспоминать о ней и в мыслях превращать ее в совершенство, коим она явно не была. Я решила, что, когда вырасту, обязательно уйду из дома. Мысль эта, исполненная предвкушения мести, утешила меня.
Кукла
Перевод А. Николаевской
Каждый год к рождеству я получала в подарок куклу от одной малознакомой женщины. Она была приятельницей моей мамы, и хотя они лишь изредка виделись или случайно встречались на чьих-нибудь похоронах, она не оставляла своей чудесной привычки — к рождеству присылала мне куклу. Ее обычно привозили вечерним автобусом незадолго до полуночи, и ее появление еще больше разжигало лихорадочный пыл суматошных и беспокойных рождественских дней. Мы пекли картофельную кулебяку, грибные пирожки, пудинг со взбитыми сливками, украшали подоконники венками из ветвей остролиста и блестящей мишурой, мы ждали, что вот-вот нам выпадет какое-то непривычное счастье.
Новая кукла казалась нам загадочнее и красивее, чем ее предшественница, а ее одеяние — пышнее и богаче. Куклы были мальчиками и девочками. Жокей в ярко-красном костюмчике, голландский барабанщик в темно-бордовом бархате, кукла с закрывающимися глазами в кринолине, существо такой хрупкой красоты, что, когда мои сестры хватали ее неловкими руками или начинали дергать за ресницы, чтобы она моргала, я пугалась. Глаза ее, похоже, были фарфоровые, будто два голубых цветочка, отливали ровной глазурью и преследовали навязчивой синью. Ее мы назвали Розалиндой.
Что и говорить, сестры ревновали и дулись: разве справедливо — мне дарят куклу, а им скучный, обычный фланелевый чулок со всякой ерундой, с полезными предметами: карандашами, тетрадками, еще подсыпают туда горстку ирисок и кладут трубочку с лакрицей. Всем своим куклам я дала имена, устроила для каждой место поудобнее — в углу комнаты, на этажерке, в пустой коробке из-под печенья, с каждой у меня были особые темы для бесед, каждую я награждала особыми знаками любви, а если надо было, то и наказывала каждую на свой лад. В отведенный час устраивала им по очереди прогулки, выносила во двор, усаживала на подоконник или в высокой траве и оставляла их там понарошку. У меня не было любимчиков, пока не появилась седьмая кукла, настоящая принцесса. Она тоже была с закрывающимися глазами, но большая, в голубом платье, газовой накидке, голубом берете, в белых лайковых туфельках с пуговичками. Мои сестры — а ведь они были старше меня — были поражены не меньше, чем я. В ней было что-то таинственное. Мы сошлись на том, что она как живая, а если к ней подольститься, она непременно заговорит. Льняные волосики на ощупь напоминали перышки, крошечные запястья двигались на шарнирах, ресницы — блестящие и черные, а взгляд такой завораживающий, что мы часто думали: нет, она не бездушная игрушка, душа у нее есть, и к нам она не безразлична. С ней я говорила о самом важном, самом наболевшем.