родители, как он жил, что стало с его близкими. Строжайшее табу! Маленький
человек, попавший в сиротское учреждение, превращался в казенного, напрочь
забывшего прошлую жизнь. Или почти забывшего. Когда меня привезли в детский
дом, воспитанники находились в школе. Дежурная воспитательница завела меня в
комнату и оставила одного. Такая тоска взяла, сижу, реву.Услышав плач, зашла
девочка старших классов. Она взяла бумагу,карандаш и начала на листке рисовать
маленьких человечков. Я перестал плакать. Тогда она, показывая на рисунок,
сказала:
– Смотри, сколько здесь детей. Много. Если ты будешь слабым, они тебя
растопчут. Постоянно будут обижать. Забудь, что у тебя были родные: мать, отец,
бабушка,дедушка.Никогда не рассказывайо них. Никому. Чем скорееты
забудешь о них, тем легче будет тебе жить в детском доме. Понял?
Конечно, я не сразу осмыслил, что хотела сказать эта не по годам мудрая девочка.
Понадобились месяцы, пока на горьком опыте не усвоил ее урок выживания в
сиротской среде.
11
Повесть
Теперь же, слушая моих друзей, я недоумевал, зачем вспоминать то, что приносит
боль и унижение? Даже вдалеке я не мог выйти за рамки неписаных законов
детского дома.
– Что было потом? – спросил Данис, подавая разгоревшемуся костру дрова.
Мой друг не испытывал тех противоречивых чувств, что я. Теперь он хотел знать
о прошлой жизни своей подруги все больше и больше.
– Вскоре ее уволили с работы и велели освободить квартиру. Она заселилась к нам с
бабушкой. Потом решили уехать в Уфу, на свою родину. Купили дом на окраине
города. Мама продолжала пить. Однажды зимой ее нашли соседи у себя в сарае
мертвой. Замерзла, не дойдя до дома всего десять метров… Потом мы жили с
бабушкой, пока и она не умерла… В десять лет осталась одна. Так я очутилась в
детском доме.
Думал, что Зухра сейчас заплачет, но она не проронила ни слезинки. Где-то
далеко-далеко залаяла собака, ей ответила другая, и снова наступила тишина.
– Бабушка у меня была очень добрая и порядочная, – продолжила Зухра через минуту. –
Умирая, все сокрушалась, что меня не с кем оставить. Но когда она навсегда закрыла
глаза, нашлись десятки родственников. Перед днем отправки меня в детский дом они
прибежали и начали делить наши вещи. Я сидела на подоконнике и закрывала уши,
чтобы не слышать, как они ругаются между собой, будто дворняжки. Очень бранили
бабушку, что она перед смертью оформила дом на меня и передала документы властям,
чтобы я потом, когда вырасту, могла вернуть его обратно. «Ведь обманут сироту власти,
отберут дом, – плакалась какая-та женщина и добавляла: –Оставила бы мне, у меня сын
скоро женится. Зачем отдавать свое государству? Видать, к концу жизни старушка совсем
тронулась». К вечеру в доме ничего уже не осталось, унесли все, даже мои игрушки и
одежду. Когда одна родственница начала засовывать в мешок мои пальто и ботинки, я не
выдержала, напомнила ей, что это мои вещи. Она, ничуть не смутившись, заявила, что
мне в детском доме дадут новую одежду, а эти пригодятся ее дочери. Но самое
интересное – никто из них не пригласил меня переночевать у себя! Сегодня я бы их так
турнула, не пустила бы даже на порог. Мерзкие людишки. Вот почему бабушка говорила,
что у нее нет родственников. Она их знала. Ночь я провела одна в пустом доме, сидя на
полу, пока утром не подошла женщина, инспектор из отдела образования.
– Твой отец тебя искал? – спросил Данис осторожно.
– Он не мог меня искать. Бабушка рассказывала, что он умер в тюрьме, не дожив всего
четыре месяца до смерти Сталина.
– За что же его в тюрьму? Он же был генералом! – удивился я.
– Не знаю. Бабушку тоже мучил этот вопрос. Даже писала его жене, но получила в ответ
бранное письмо. Бабушка, со слов моей мамы, предполагала, что кто-то из близких к отцу
людей написал донос, может статься, его жена…
Зухра встала, стряхнула с платья траву, постояла, глядя на звезды, и вдруг каким-то
чужим, решительным голосом выдохнула:
– Ни за что не вернусь в этот мерзкий детский дом! Ни за что! Хватит унижений!
Поеду куда угодно, но не вернусь!
Как только стало известно, что нам некуда
бежать, я начал переживать, вдруг моидрузья в конце концов захотят повернуть обратно. Категорическое заявление Зухры
воодушевило меня.
– Я тоже не хочу возвращаться! – сообщил я, обрадовавшись. – Поедем в Красноярск,
посмотрим, а потом попросимся в какой-нибудь детский дом.
– Они отправят нас обратно, – невесело вставил Данис.
– А мы не скажем, откуда сбежали… Имена себе придумаем другие…
Меня поддержала Зухра.
– Я согласна. Куда угодно, только не обратно…
12
Повесть
– Решено! – почти по-взрослому изрек Данис, разрезая кулаком воздух.– Правильно,
Малыш, поедем в Красноярск… Как я вас люблю!
Он порывисто обнял меня, а Зухра подошла и притиснулась к нам. Мы,
связанные одной судьбой, крепко прижавшись друг к другу, стояли в незнакомом
ночном лесу при догорающем костре, по-детски веруя, что обязательно отыщем свое
счастье на этой земле. На небе мерцали миллионы звезд, и мы надеялись, что среди
них есть и наши. Ведь не зря говорят, что когда рождается человек, то на небесах
одновременно загорается и его звезда – звезда счастья.
Проснулся я в хорошем настроении, как будто и не было вчерашних волнений.
Рядом, свернувшись калачиком, спал Данис. Зухра возилась у костра. Увидев меня,
она улыбнулась.
– Иди, умывайся, завтракать будем. Данис еще спит?
– Поспишь тут с вами, – послышался недовольный голос из шалаша. – Полежать бы
еще минут шестьсот на перине…
– Чего захотел! Может, тебе завтрак в постель подавать? – отозвалась девушка. –
Марш умываться!
Утро выдалось солнечное и теплое. Закусив остатками вчерашнего ужина, мы
убрали все улики нашего пребывания. Разобрали шалаш, залили костер и тронулись
в путь. Мы уже не обсуждали, куда нам идти. Раз решили, значит двигаемся по
прежнему маршруту. Делай, что должен, будь, что будет.
Лес заканчивался. Не теряя из виду речушку, которая должна нас вывести на
Ольховку, затем на Акбирды, откуда пойдет дорога на пристань, мы свернули на
кукурузное поле. Хотя стебли еще небольшие, доросли всего до нашего пупка (и в
случае чего, не спрячешься), но мы упрямо шли по нему. Заканчивалось одно поле,
отдыхали минут десять в посадке, а затем шли дальше. Через четыре часа ходьбы по
кукурузному полю даже Зухра не выдержала, начала ворчать: «Они, что, зимой силос
будут жевать, что ли?». – «Самого Хрущева кормить бы каждый день этим сырым
кукурузным хлебом!» – поддержал ее Данис, видимо, вспомнив детдомовский хлеб. Мне
тоже надоели эти однотипные поля. Хотел пить и есть. Поэтому сказал:«Я бы
сейчас слопал целую буханку, пусть даже кукурузного сырого хлеба».
– Хорошо, – согласилась Зухра, – дойдем до посадки, поедим. У меня еще есть
несколько кусочков.
Ноги, исхлестанные листьями кукурузы, начали гореть, когда мы дошли до
посадки. Устало упал под тополь. Кушать уже не хотелось, только пить. А мы еще
на той посадке опустошили фляжку. Зухра демонстративно достала из своего рюкзака
бутылку воды. Пробка из бумаги промокла, но сохранила больше половины
жидкости. Немного покопавшись в волшебном мешке, она извлекла кусочки хлеба и
три печеные картофелины, завернутые в тряпочку.
– Утром, когда вы спали, на углях испекла, – объяснила она, увидев наши
удивленные взгляды.
– Я думал, мы вчера всю картошку съели, – растянулся в довольной улыбке Данис.
– У нас их было девятьштук, я только одну использовала для ухи. Так чтомы
вечером сможем сварить еще, если наловите рыб.
Я был готов расцеловать нашу повариху, но вместо меня это сделал Данис. Он
обнял ее за плечо и хотел уже чмокнуть в щеку, но та отстранилась от него со
словами: «Ты что, люди смотрят!».
– Видел вчера, как вы целовались, – выпалил я, введя их обоих в краску.
Хотя, по правде говоря, это он попытался ее поцеловать, но она успела отпрянуть от
него.
Данис показал мне кулак, а Зухра