Владимир Ильич впервые встретился с Крумингом еще в самом начале 1918 года, когда шли переговоры об оставлении завода в руках Мак-Кормиков. Но это была встреча с буржуазным специалистом, с американцем латышского происхождения, приехавшим тогда в революционную Россию с группой доверенных лиц чикагской компании, настроенной отнюдь не доброжелательно по отношению к большевикам. И несмотря на то, что лично Круминг произвел на Владимира Ильича впечатление порядочного человека, желания узнать его поближе, естественно, не возникло. Будет добросовестно выполнять условия договора — хорошо, а сам по себе — интереса не вызывает.
Договор был подписан, Круминг уехал из Петрограда в Москву, на завод, и вскоре забылся. Лишь два года спустя он опять оказался в поле зрения Владимира Ильича, когда кое-кем в партийных кругах Москвы, в том числе и ЦК, вновь был поднят вопрос о недопустимости существования в самом центре страны такого крупного частного предприятия.
«Зачем, в таком случае, принят закон о национализации всех предприятий, имеющих свыше десяти наемных рабочих? — спорили с Лениным „левые“ товарищи из ВСНХ. — В других случаях национализировались маломощные фабрички, а тут оставлен в частных руках, да еще в руках американских миллионеров, завод с двумя тысячами рабочих? И, главное, в то время, когда американские войска находятся на нашем Дальнем Востоке? Если при этом учесть, что один из Мак-Кормиков, возглавляя „Нэйшнл сити бэнк“ и русское отделение „Военно-торгового совета“ США, активно помогал финансированию предпринятой Вильсоном интервенции, то оставление в их руках завода попросту непонятно!»
Тогда же Президиум Всероссийского Совета Народного Хозяйства специальным решением обязал Отдел металла и члена Президиума Рудзутака подготовить вопрос о национализации завода и об аннулировании договоров, заключенных заводской дирекцией с кооперативными товариществами и частными лицами.
Ленин вполне понимал чувства сторонников национализации в тогдашних условиях. Но отчетливо видел и то, что в таких щекотливых делах нельзя поддаваться чувству. Здесь более, чем где-либо, нужен расчет, холодный и трезвый разум. Да — интервенция. Да — монополисты. Да — чувства противятся сохранению завода в руках врагов революции, которые к тому же участвовали и, в сущности, продолжают участвовать в интервенции на российском Востоке, а теперь и в голодной блокаде страны.
Однако это — работающий завод! Производящий машины, позарез необходимые разоренному войной крестьянству. Так что же? Поддаться эмоции, святому и справедливому чувству возмущения бесчеловечностью противника, и в итоге остаться ни с чем? Чувство будет удовлетворено, да. А революция лишится еще одной важной опоры…
— Настроение, революционный инстинкт, разумеется, немаловажная сторона человеческого существования, в том числе и в политике, — говорил он уже не впервые занятому вопросом о национализации завода Рудзутаку, которого высоко ценил за спокойную, умную рассудительность, за несокрушимую преданность делу партии и которого сам предложил назначить членом Президиума ВСНХ, а на Девятом съезде партии рекомендовал избрать одним из девятнадцати членов ЦК. — Все это так. Но первое, что необходимо сознательному марксисту, это ясная, опирающаяся на точное знание фактов мысль. Не самоуслаждение чувством и фразой, а именно волевая мысль, опирающаяся на факты, как бы жестоки и ужасающе безжалостны они ни были. К сожалению, часто приходится наблюдать иное: многие вполне удовлетворяются «благородным» негодованием. Нет, нет и нет! Прежде всего — деловые соображения в интересах революционного развития, а не стихия чувств, как бы благородны сами по себе они ни были, — вот что требуется от каждого из нас! Конечно, завод можно национализировать хоть завтра на вполне законном основании: условия договора требуют неучастия сторон в военных и политических акциях друг против друга. Мак-Кормики нарушили этот договор… ну и что? Закроем? Как любил говорить один знакомый нашей семьи в Симбирске: «Тяп-ляп, есть колесо. Сел да поехал, как хорошо! Оглянулся назад — одни палки лежат…»
Во время одного из таких разговоров он предложил:
— Не согласитесь ли вы, Ян Эрнестович, доложить этот вопрос на заседаниях СТО и Политбюро? Директор завода ваш земляк, поэтому неплохо бы встретиться и с ним, поговорить напрямик. Я бы даже сказал, в известной мере посоветоваться. Во время нашей встречи в Петрограде Круминг показался мне человеком вполне лояльным, здравым…
И встреча Рудзутака с Крумингом состоялась. В кабинете заместителя председателя ВСНХ Богданова они вначале присматривались друг к другу. Потом стали все чаще ловить себя на том, что в голосе, в общем облике собеседника, — с одной стороны, холеного и вместе с тем не кичливого иностранца, с другой, кое-как одетого русского комиссара, — чудится что-то давно забытое, но знакомое, что-то даже по-своему дорогое. Наконец Рудзутак, не выдержав, осторожно спросил:
— Простите, пожалуйста… вы не родственник Крумингов с хутора из-под Риги?
— А вы не Ян… извините, забыл фамилию? — вопросом на вопрос с улыбкой ответил тот.
— Рудзутак.
— Бывший работник с хутора господина Цуани?
— А вы тот самый, простите, Николас?
— Именно я! Тот самый! — весело откликнулся Круминг. — Я вас, пожалуй, сразу узнал…
И, к удивлению Богданова, вместо продолжения деловых переговоров из уст обоих хлынули как волна расспросы, ответы, веселые шутки, воспоминания.
Оказалось, что Круминг родился и провел детство на отцовском хуторе недалеко от Риги, рядом с хутором Цуани, где Ян Рудзутак с детства батрачил вместе с отцом и откуда он, избитый хозяином «за нерадивость», шестнадцатилетним парнем пешком ушел в Ригу — искать счастливую долю. Не раз в юные годы они встречались в поле между хуторами и на усадьбе Николаса, которому было скучно летом без сверстников. Теперь эти встречи вспомнились, и Богданов с невольной улыбкой прислушивался к тому, как всегда невозмутимый, несколько мешковатый Ян Эрнестович и элегантно одетый директор американского предприятия Николас Круминг с необычной для латышей горячностью, смеясь, нередко перебивая друг друга, вновь и вновь вспоминали свою хуторскую жизнь.
Круминг помнил и случай с отбившейся от стада коровой, из-за которой хозяин Цуани избил юного Яна, а тот после этого на другой же день ушел в город: такие события в скудной новостями замкнутой хуторской жизни помнились долго, тем более что в то лето скучавший от безделья студент Николас лишился умного собеседника…
Жизнь развела их по разным дорогам. Юношу Рудзутака в Риге встретили безработица, полуголодное и бездомное прозябание. К счастью, в конце концов удалось поступить на инструментальный завод одной из частных рижских компаний. Здесь он нашел таких же, как сам, бедных, но сильных духом людей, приобщился к индустриальному труду, испытал великую силу классового единства в год первой русской революции, стал коммунистом.
Иначе сложилась судьба Николаса Круминга. К тому времени, когда Ян покинул хутор Цуани, Николас учился в Петербургском технологическом институте. А два года спустя, исключенный из института за то, что под влиянием минутного порыва примкнул к студенческой демонстрации протеста против расстрела рабочих-манифестантов, уехал по совету отца заканчивать образование в Германию. Отец вскоре умер, хозяином хутора стал старший брат Лаурис, и Николас — молодой инженер, полный надежд и сил, решил искать свое счастье в Америке.
Оно далось ему в руки не сразу. Пришлось ловить его и в засыпанном угольной пылью Питтсбурге, и на фабрике Ларкина в Буффало, и у Форда в Детройте, в других городах. В конце концов он нашел свой «шанс» на заводе сельскохозяйственных машин Мак-Кормика и Диринга. Начал он здесь простым рабочим. Потом занял должность сменного инженера. И уж затем — стал помощником главного технолога.
Немалую роль во всем этом сыграли сдержанно-почтительные манеры, приятная внешность рослого голубоглазого блондина, энергия знающего дело специалиста. Мак-Кормик выделил его среди других инженеров, и не удивительно, что именно на Круминге остановился хозяйский выбор, когда завод был куплен «Международной компанией жатвенных машин в России» и потребовался квалифицированный, знающий русский язык и российские условия жизни руководитель предприятия, на прибыль от которого компания возлагала большие надежды.
К жизни в России он постепенно привык. Две его девочки учились в местной поселковой школе. Жена с удовольствием занималась музыкой с детьми служащих и рабочих завода, нередко выступала в клубе в серьезных концертах. И, сравнивая эту новую разоренную войнами Россию с богатой, самодовольной Америкой, где сильные мира сего предпочитают лишь говорить о христианских заповедях добра и мира, а делать совсем иное, — Круминг все чаще ловил себя на том, что в красной России, увлеченной, может быть, утопической, но великой и благородной идеей «свободы, равенства и братства», ему и его семье в нравственном отношении лучше, чем в Чикаго. И хотя дальше таких вот общих «крамольных» мыслей он не шел, все же не без удовольствия думал о том, что, если бы он изъявил желание перейти на службу к большевикам, ему охотно дали бы здесь вполне достойную должность на любом предприятии, пусть работающем пока кое-как, но все говорит за то, что деятельные большевики выйдут в конце концов победителями из разрухи. Выдвинута же Лениным идея электрификации всей страны? Только выскажи желание, только согласись, и ты сможешь, начав с нуля, своими руками довести производство на каком-нибудь крупном заводе до уровня… да, вполне возможно, что и до уровня американской промышленности!
Но одно дело думать об этом, другое — реальность жизни, забота о комфорте, о европейском образовании для девочек, о длительном и квалифицированном лечении больной туберкулезом жены. Наконец, о своей карьере в этом трагически неустойчивом мире, чреватом самыми неожиданными катаклизмами, включая новую войну.
А запахом пороха все еще тянет в Россию со всех сторон…
Встреча с Рудзутаком вдруг заново всколыхнула все эти мысли. Круминг искренно, как другу, обрадовался Яну Эрнестовичу: что-то родное, казалось, всплыло оттуда, из далей прошедших годов, событий и расстояний, тронуло сердце. Круминг в первую минуту готов был даже обнять сидящего перед ним мешковатого крепыша в пенсне, но не обнял, а только слегка прихватил за плечи и отпустил. Тогда-то и начался у них бестолковый, но добрый, дружеский разговор.
— Подумать только, как все изменилось с тех пор! — со вздохом закончил Круминг, когда теплая волна воспоминаний схлынула. — И как причудливо складываются людские судьбы! Я всю жизнь был занят тем, чтобы сделать карьеру. И что же? В сущности, стал слугой богатых господ. А вы? При всех сложностях в разоренной России вы теперь и есть настоящие господа!
— Надеюсь, вы тоже не теряли в Америке времени даром? — Рудзутак сказал это шутливо, но и не без иронии. — Сознайтесь, что какой-нибудь «хуторок» там у вас есть?
— Есть, есть! — в тон собеседнику охотно ответил Круминг и рассмеялся. — Будь жив отец, похвалил бы. Мое американское ранчо и больше и рентабельнее, чем бывший наш старый хутор под Ригой. Иначе нельзя, — серьезно добавил он. — Годы уходят… кризисы… Надо твердо стоять на ногах, быть готовым к самому худшему.
— Ну, вам-то беспокоиться нечего: Мак-Кормики ценят вас.
— Дело совсем не в этом. Можно ценить, но бывают обстоятельства… Я скажу откровенно: хозяева компании все еще надеются на крах большевистской власти в России, ждут его…
— И даже содействуют этому, — подсказал Рудзутак. — Экспедиционный корпус генерала Гревса и морская пехота адмирала Найта на русском Дальнем Востоке — красноречивое тому свидетельство.
— Безусловно. И тем не менее, строго между нами, я постепенно склоняюсь к тому, что надежды компании на скорое подавление революции у вас… а может быть, и не совсем скорое… даже, пожалуй, именно так, судя по многим признакам, — вряд ли оправдаются. Значит, через год, через два… думаю, что не позже, нам — я имею в виду себя и других иностранцев из заводской администрации — вновь придется, не солоно хлебавши, как говорят здесь, возвращаться туда! — Он указал рукой за окно, как бы приглашая собеседника мысленно проделать этот будущий путь из Москвы до Чикаго. — И боюсь, не придет ли в голову господам Мак-Кормикам мысль избавиться от директора-неудачника? Человеку, увы, свойственно искать утешение от своих неприятностей в унижении тех, кто имел к этим неприятностям хоть какое-то касательство и кто, следовательно, может напомнить о них хотя бы просто своим присутствием…
После паузы он добавил:
— Признаки подстерегающих меня испытаний я чувствую все определеннее. Удовлетворение завода сырьем и запасными частями, без чего мы не сможем выполнять соглашение о производстве машин для вашего правительства, с каждым месяцем ухудшается…
— И что же дальше?
— Не поверь Мак-Кормики в крах вашей власти, а теперь особенно, когда интервенция явно провалилась и ваша армия теснит противника к Тихому океану, не поддайся они общему озлоблению — все еще могло бы быть иначе. Дальше, мне кажется, лишь одно: неизбежный отказ компании от надежд. А мне, в связи с этим, увы, предстоит печальная перспектива бесславного возвращения в Чикаго…
Тогда же, в конце разговора, прощаясь, Круминг впервые пригласил Рудзутака в ближние от завода места на охоту.
— А если он согласится, — добавил при этом Круминг, — то, пожалуйста, пригласите от моего имени и премьера Ульянова-Ленина. Он, насколько я знаю, тоже любит это мужское занятие. У меня хорошая псарня, собаки разных пород, — не удержался он от удовольствия похвастаться. — А здешние места богаты дичью…
…И вот теперь, после беседы с Дзержинским, в ближайшее из воскресений, сговорившись обо всем еще накануне, Ленин тихонько, чтобы не разбудить Надежду Константиновну и сестру, прошел коридором в свой кабинет и позвонил Рудзутаку, а затем Крыленко:
— Ну, я готов. Выходите…
Вскоре старенький, громоздкий «делоне-бельвиль» выкатился из ворот Кремля и понесся по безлюдным улицам в сторону Рязанского шоссе.
5Ленин был в аккуратно подшитых валенках, в черной жеребковой куртке. Внимательно оглядев его, Круминг распорядился принести из заводской больницы чистый белый халат.
— Лиса, как вы знаете, очень хитра, — сказал он, старательно выговаривая по-русски каждое слово. — Темная одежда отпугнет ее. А надо и самому быть хитрым!
— И не только на охоте? — как бы вызывая на более значительный разговор, полувопросительной шуткой ответил Ленин.
— Тем более в жизни, конечно! — охотно откликнулся Круминг.
— Особенно если тебя обкладывают со всех сторон. При этом черными пиратскими флажками!
— О, это, разумеется, так!
— И даже выходной прогалины не оставляют, как это делают при обкладе лисы! — добавил Ленин, смеясь.
— Верно, и даже прогалины не дают.
— Тогда, мне кажется, надо делать просто: хорошо рассчитав, смело перепрыгнуть через пиратский обклад!
Круминг понимающе усмехнулся:
— Насколько я помню, один знакомый мне «Лис» всего год назад на глазах у множества вооруженных «охотников» делал это не раз…
— Значит, теперь у него имеется драгоценный опыт в отношении ко всякого рода охотникам до чужого! — в тон полушутливого разговора заметил Владимир Ильич, беря из рук директорской прислуги, миловидной девушки в чистом фартуке, белый маскировочный халат и надевая его поверх черной куртки. — Тем успешнее и решительнее он будет перепрыгивать через обклады в дальнейшем.
Во время завтрака они с Крумингом уже успели довольно подробно и откровенно, как это умел и любил делать Ленин, поговорить — о благоприятных перспективах завода в том случае, если новый президент США мистер Гардинг снимет экономическую блокаду России, и о том, что делать, если блокада не будет снята, завод останется без сырья, будет закрыт и в итоге — национализирован.
Поговорили они и о том, как насущно необходима сейчас разоренной стране поездка заводских рабочих в Сибирь для помощи тамошним крестьянам в уборке урожая, в ремонте уборочных машин и обеспечения голодающей Москвы хлебом. Поэтому теперь, во время всегда волнующих сборов на охоту, между ними шел, конечно, тоже имеющий значение, но уже скорее шутливый, чем серьезный, разговор перед тем, как сесть, наконец, в директорские санки и отправиться в поле — к природе, что само по себе было для Ленина великим благом.