– Уверен, что не поедешь с нами в Голландию? – Марк выжидающе вскинул брови.
– Путешествие вышло весёлым!
Я, смеясь, попрощался с ребятами, уже у подъезда. Запах давно знакомых стен гулко застучал в груди. Я побежал по ступенькам и громко забарабанил в дверь. Соседская собака отозвалась на звук, и я усмехнулся привычным ощущениям. Два оборота ключа. С тихим скрипом открылась дверь. Яркие июльские лучи из кухонных окон полоснули по векам. Меня обдало родным теплом.
– Привет! Я – дома!
* * *
Иван Жердев
Вовчик
«В тюрьме тоже люди живут». Эта цитата в том или ином виде присутствует у любого классика русской литературы. Казалось бы, зачем писать банальность? Ну, люди – и люди. Что тут такого? Были бы звери – жили бы в зоопарке. Ан, нет, не банальность. Есть тут нюансы именно в русском языке…
Вовчик в тюрьму попал как член организованной преступной группировки. При этом он реально был юродивым. Какой-нибудь бес грамотный, дипломированный доктор, без труда поставил бы ему диагноз – сильное отставание в умственном развитии. Следователь же поначалу считал, что Вовчик «косит на дурку». Но уже после третьего допроса его перестали бить и запугивать и стали задавать вопросы, больше относящиеся к смыслу жизни, чем к уголовному делу, и сильно задумываться над ответами.
Дело в том, что Вовчик физически не мог соврать, а когда чувствовал, что чего-то говорить не надо, что словами своими он может предать и причинить зло своим друзьям-подельникам, ему становилось так плохо, что приходилось отпаивать водой и даже вызывать врача. То есть, побои он мог терпеть и с улыбкой, а вот когда наступала необходимость соврать, то вместо слов у него изо рта шла пена.
К бандитам он прибился случайно, когда работал подсобником в ресторане, который бандитам то ли принадлежал, то ли ими контролировался. Вовчик исполнял в кабаке все обязанности, которые начинались словом – «сходи»: «Сходи, принеси… Сходи, купи… Сходи, помой…» Короче всё, что не хотели делать другие, он шёл и делал. Работал он за еду и жильё. Денег ему не давали, а если бы и дали, то он бы не знал, что на них купить. А если бы и купил, то явно что-нибудь совсем не нужное.
В «хате» Вовчик появился утром, получил «пальму» (верхнюю кровать- шконку) и быстро обжился. Ввиду своей не заискивающей услужливости был приближен к смотрящему, Ване-Америке. Поначалу над Вовчиком даже посмеивались и пробовали поизгаляться, но смотрящий попытки быстро пресек, и этим как бы взял его под защиту. А Вовчик защиту принял и к Америке привязался. Но всё также без лести и заискивания, вроде как само собой. Его готовность помочь всем, и даже насмешникам, сначала удивляла, потом обезоруживала…
Решили в тот день забодяжить бражку-однодневку. Через баландёров Америка произвёл нехитрый обмен и получил от Амбара, бригадира обслуги, маленький кусочек дрожжей за весьма приличную сумму. После вечерней проверки замесили мякиш из хлеба на теплой воде, добавили дрожжей и сахара, всё это герметично запаковали в целлофановые пакеты, и назначенный «грелкой» Вовчик улёгся на свою шконку и прижал продукт к животу. Его заботливо укрыли подушками и одеялом и стали ждать.
В тюрьме много «запретов». А брага-однодневка – это не просто хмельной напиток. Это событие, когда лишённые всех прав и возможностей люди произвели и выпили самый страшный запрет – жидкость мутно-коричневого цвета, градусов пятнадцать-шестнадцать…
Рассказывать Вовчик начал уже под конец застолья, почти под утро, когда все уже насквернословили вдоволь. Как-то тихо так начал, а урки замолчали и слушали. И прослушали историю до конца, все двенадцать человек за столом при тусклом свете закрытого картонкой «солнца».
– А меня утка любила, – начал Вовчик, как бы продолжая тему. – А тесть не любил. Я утку Зяблик называл, а она отзывалась. Я как с работы иду, она бежит навстречу и крыльями машет, вот так.
Вовчик встал и показал, как к нему бежит Зяблик и машет крыльями. И даже покрякал немного. Он называл утку то «он», в смысле Зяблик, то «она», в смысле утка.
– Она так подбежит, я ему дам хлебушка, и он рядом идёт до самого дома. А тесть меня не любил, почему-то дураком обзывал. И даже говорил, что Ванька тоже дураком вырастет. А Ванька – мой сынок, ему тогда годик был с небольшим. Он ходить только начал, а Зяблик с ним играл, когда меня не было, и ходить учил. Они по двору когда идут – смешные такие… А Зяблик всё понимал. Он мне навстречу далеко выбегал, и мы пока идем – разговариваем. Ну, я говорю, а он слушает и крякает. Ну, я ему – что на работе было, а он – «кря, кря»… А когда я уходил утром, он меня провожал тоже далеко и не крякал совсем, просто рядом шёл.
Он немного помолчал, будто вспоминая дом, Ваньку и как Зяблик его встречал и провожал.
– А тесть, когда ругаться начинал, я из дома выходил и шёл за огород. Я его не боялся, тестя – просто не хотел, чтоб он ругался. Я всё понять не мог, почему он ругается. И я иду, а он сзади кричит. Всё кричит, кричит, а за мной не идет. За мной Зяблик идёт. Ну, он взял Зяблика и убил. Голову отрубил, когда я на работе был, и его жена, тёща моя, суп сварила. А суп такой жирный получился, наваристый. Утка большая была толстая. А я мяса не ел. Нет, не ел…
Вот и весь рассказ…
Мы с Вовчиком потом много говорили. Он, оказывается, ходил купаться из Краснодара в Джубгу – это километров сто пятьдесят, где-то так. Он просто ходил, пешком. Идёт, идёт, переночует где-нибудь, поест что-нибудь – и дальше идёт. Придёт, искупается – и обратно. Я спрашиваю:
– А когда идёшь, что делаешь?
– Молчу, – говорит…
Мы как-то до утра просидели – о том, о сём. Он очень просто говорил о вещах важных, но я видел, что он не совсем понимает, о чём говорит. И я под
конец не выдержал и спросил, в надежде на простую мудрость:– Вовчик, а что вообще в жизни делать?
Он говорит:
– Идти.
– И что?
– И молчать.
Тогда я этого не понял. Да и сейчас еще не до конца, но уже где-то рядом.
Может быть, и пишу сейчас только для того, чтобы не выбрасывать слова на ветер. Может быть, словам нужны не уши, а глаза. А может быть, и глаза им не нужны. И, наверное, можно дожить до того, что и слова сами уже не нужны будут совсем…
Зяблик, тесть, суп…
* * *
Валерия Зикунова
Шварц
Маленький чёрный котёнок высунул любопытную голову из молодой июньской травы. Он не успел даже оглядеть раскинувшийся перед ним переулок, как чьи-то мягкие руки с въевшейся в кожу землёй подхватили его. Котёнок задрыгал задними лапами, явив миру ослепительно-белые подштанники. Он недовольно дёргал головой, обидевшись на неведомые силы, которые прервали его увлекательное исследование мира. Однако его взлёт прекратился так же внезапно, как начался.
– Пойдем домой, маленький, – раздался совсем рядом ласковый голос, а на голову легла тёплая тяжелая рука и пару раз провела между ушами.
Котёнок приоткрыл глаза и с восторгом пискнул. Теперь все окрестности были как на ладони. Такие недостижимые прежде верхушки оград теперь были совсем рядом: только протяни лапу и держись крепче. Птицы, еще утром дразнившие его с калины, сейчас в испуге разлетелись. И немудрено, ведь он подобрался к ним так близко. Котёнок дёрнулся вслед за свиристелями, но какая-то сила удерживала его, и он лишь медленно плыл по воздуху, упёршись лапами в цветастую тряпку. Чёрный котёнок, наконец, подробно рассмотрел ужасное чудовище за забором, которое всегда громовым голосом разрывало тишину летнего дня, стоило ему только выглянуть из-за потемневших от времени досок. Лохматая рыжая голова сейчас весело отбивала мяч, которые ей бросал пухлый мальчик, и повизгивала вместе с ним, словно никогда и не издавала того жуткого рычания, которое слышал котенок. Он увидел даже поворот, которым заканчивался переулок, и откуда часто доносился страшный шум.
Насмотревшись по сторонам, котёнок повернул голову. Он схватил лапой прядь седых волос, выбившуюся из-под платка, и посмотрел в покрытое глубокими морщинами лицо. Он никогда не видел таких лиц. У девчушки, что приносила им в заброшенный сарай еду, кожа была гладкая, покрытая лёгким румянцем и пятнами смешных веснушек. У прохожих, что он мельком видел издалека, тоже не было ни сморщившейся кожи, ни белых бровей, ни крючковатого носа, ни ласковых смеющихся глаз. «Наверное, так и выглядит дом», – подумал котёнок, не знавший, что это такое.
– Мама, где ты ходишь? Мы тебя потеряли!
– Свалилась где-то? Ну, конечно…
– Аня, платье отряхни!
Громкие голоса испугали котёнка. Он зарылся поглубже в ткань, но его все равно заметили.
– А он откуда?
– Кто же это? Чей такой малыш?
– Смотри, какой смешной!
Удивленно вскрикнув, голоса разом замолчали, чтобы узнать ответ на волновавшие их вопросы.
– Я шла-шла, мне ребята навстречу… Дали… Возьмите, бабушка, говорят! – Руки, державшие котёнка, слегка задрожали, но он ободряюще мяукнул, подтверждая эту милую ложь.
Жёсткие мужские ладони схватили маленький мохнатый клубочек и высоко подняли к небу.
– Такой черный!
– Смотрите, он же в трусах!
– Это же сам Дьявол!
– Это наш котик… Шварциг… Не выбрасывайте только. – Котенок увидел, как в морщинках скопились капельки дождя, хотя на небе по-прежнему ярко светило солнце.
И опять раздались эти резкие голоса.
– Точно ничей?
– Еще раз расскажи, где взяла?
– Если так, то не выбрасывать же ребенка…
И шумная толпа пошла в дом. Шварц оказывался то в одних, то в других руках и рассматривал новые лица. Мелькнули большие очки, загорелая лысина, торчащие уши и снова – глубокие морщины.
Да… Таких лиц Шварц за свой месяц жизни еще не видел. Он всматривался в них и запоминал.
Чёрного котёнка поднесли к блюдечку, от которого пахло свежим молоком. Он жадно набросился на еду. С каждым глотком воспоминания о тёмном сарае уносились всё дальше и дальше, как те безликие прохожие, спешащие по своим делам через переулок.
* * *
Николай Камелин
Мой дом
Я часто повторял про себя, что всё это однажды закончится. Что мне удастся, наконец, вернуться в тебя, мой дом. Я как будто совершал молитву, с надеждой глядя на пожелтевшее от времени фото, на котором мы все были вместе: Нина, я, дети.
Сейчас уже прошло столько времени, что снимок казался нереальным. Сменились века, тысячелетия, моё место проживания... Осталось только фото, маленькое, потрескавшееся фото.
– Тринадцатый ответь центру! – Тишину нарушил треск рации. –
Тринадцатый…
Я поднялся с лежанки, обустроенной в землянке, находящейся в чаще леса, и взял в руки рацию, лежавшую на походном рюкзаке: – Тринадцатый слушает. Центр, прием.
– Выдвигайтесь в третий квадрат для передачи данных, прием.
– Вас понял, Центр. Исполняю.
Разговор вёлся по зашифрованному каналу и сопровождался специально создаваемыми помехами, так что можно было не беспокоиться о перехвате и пеленгации…
Война шла уже давно. Точнее, она давно закончилась, вот только остались люди, не согласные с её результатом. Официально правительство сложило полномочия и отдало власть в руки временного командования. Неофициально – остались мы, небольшие партизанские формирования, которые не могли смириться с таким положением дел…
Тогда всё произошло очень быстро. Я был на рыбалке, когда это случилось, потому и остался жив. Сначала пропало электричество, вместе с ним пропали сотовая связь и интернет. Затем начались массовые бомбардировки крылатыми ракетами, летавшими на сверхзвуке в тридцати метрах над землей, так что их нельзя было остановить никакими средствами ПВО. Они разрушали военные базы, административные здания, склады, огневые точки, казармы – в общем, все цели, которые были известны противнику за время десятилетних наблюдений за нашей территорией со спутников.
Затем в небе появились боевые эскадрильи, которые вели огонь по остаткам боевой техники и ресурсов, не задетых первым ударом. Потом наступило затишье. Оно продлилось около двенадцати часов. Этого было крайне мало, но мы успели взять необходимое и скрыться в лесах. И хоть нас было немного, и мы понимали, что война проиграна, хотелось омрачить неприятелю вкус победы.
Нас выслеживали с беспилотных летательных аппаратов, с помощью тепловизоров, и уничтожали точечными ударами. Наших жён и детей согнали в лагеря. Нас самих становилось всё меньше с каждым днем. Всё было кончено, но мы не теряли надежд.
Я был «спящим» агентом, и сегодня меня активировали. Теперь я смогу поквитаться за все, что мне было дорого. Я бросил взгляд на помятую карточку, оставшуюся лежать на покрывале, быстро убрал её за пазуху, взял рюкзак и вышел по росе в сторону квадрата номер три.
***
На опушке леса были видны следы взрыва. Взрывая землю и торф гусеницами,