— Давно ли вы женаты, Алексей Васильевич? — спросила она.
— Так давно, что уже и не помню себя неженатым, — усмехнувшись, ответил Алексей Васильевич. — Я, верно, родился уже женатым…
Два следующих дня они всюду были вместе — в кино, на озере, — и Анна Федоровна все больше нравилась ему. Он даже вроде жалел ее и сам понять не мог, отчего эта жалость. Оттого ли, что у нее влажные глаза и она легко может заплакать, оттого ли, что по печали в глазах и по складкам у уголков рта угадывалось близкое ее увядание.
На третий день знакомства они пошли побродить по лесу.
Недавно шли долгие дожди, и в лесу до высоты роста человека было сыро, а выше, к верхушкам деревьев, разливался зной, и этот напекшийся зной вверху и эта сырость на земле все не могли перемешаться, перелиться друг в друга, и зной звенел, но отдаленно, лишь в верхушках, здесь же была тугая застоявшаяся затхлость.
Лес казался заброшенным, звенели мошки, приставали назойливые шмели, падала на лицо уже летящая по лесу паутина, начали жухнуть травы, желтеть листья, и от начавшегося угасания летней жизни, от звона мошки, от переливающегося жара на дне синего ковша Алексей Васильевич почувствовал оглушение.
На сосне трудился дятел, казалось, он чувствовал на себе чужое любопытство и скашивал на них свой глаз, однако, упоенный крепостью собственного клюва, прервать свой труд и не хотел и не мог.
Они увидели большую муравьиную кучу и, склонившись над ней, долго наблюдали возню муравьев, вернее сказать, их суетливую жизнь.
Анна Федоровна выпрямилась, Алексей же Васильевич все смотрел на копошащихся на сосновых опадках мурашей, на чуть желтеющие, но еще с летним маслянистым блеском сосны, на разорванное соснами небо, и, внезапно подумав, что вот жалкие мураши ничего не боятся, что были они заняты трудом этим и до войны, и во время войны, и потом всегда, и что они не заботятся тем, что вот жизнь выписывает такие-то и такие-то хитрые вензеля, выплясывает немыслимый танец, показывая то прекрасное лицо, то кукиш, а то и голую мякоть, — Алексей Васильевич даже позавидовал им.
И внезапно, мгновенно почувствовал Алексей Васильевич — он живет! Если б сейчас кто-нибудь сказал ему, что когда-нибудь он начнет болеть, стареть и в конце концов исчезнет, Алексей Васильевич этому бы очень удивился и смириться с такой ложью ни за что бы не смог.
Потому что никогда он не смог бы отделить себя от этой затхлости, зноя и мурашей, ему всегда так везло, тело его не успело да никогда и не успеет состариться, душа его еще так весела, заботы били его, но не сумели вывернуть душу, как выворачивают мешок для просушки, так всегда и будет, вот именно и точно — так всегда и будет.
Снизу вверх взглянул он на женщину, стоящую над ним, и увидел ее полные ноги и угадывающуюся под кофтой высокую грудь, увидел ее блестящие, серые, чуть влажные глаза и рывком поднялся, да так порывисто, что хрустнуло и заломило в коленях, и глухим, деревянным голосом сказал:
— Надо бы придумать что-нибудь, Анна Федоровна. Не все же по лесу ходить. — Голос казался ему чужим, губы пересохли, и он провел по ним языком.
— Куда ты спешишь, Алексей Васильевич?
— Я-то не спешу. Вот только времени мало остается, Анна Федоровна.
— Не так чтобы и мало, Алексей Васильевич.
— Но уж и не много. Восемь дней всего. А четыре дня — тю-тю — уже улетели.
После обеда Алексей Васильевич пошел в поселок и нашел женщину, которая согласилась сдать им на неделю веранду, выходящую в сад.
Женщина была крупной, прямой, с маленькой головкой. Она была похожа на ящерицу. Она не спрашивала Алексея Васильевича, зачем ему веранда, она только хотела, чтобы он не скупился, и он не скупился.
Они купили яблок, винограда, вина и, когда над садом осторожно закружились сумерки, начали свой праздник по случаю временного новоселья.
Праздник, однако ж, получался невеселым, потому что Анна Федоровна стеснялась Алексея Васильевича, и, как он ни старался развеселить ее забавными историями, у него ничего не получалось, и она напряженно молчала. Тогда замолчал и Алексей Васильевич.
Он подошел к распахнутому окну. В сумерках виден был покатый склон, расплывающиеся деревья, за ними чернело шоссе, и по нему проносились машины на Ленинград.
В соседнем дворе глухо замычала корова. В саду устало перекликались птицы.
Она подошла к нему и стала рядом. Долго стояли, молча привыкая друг к другу. Осторожно дотронулась до его ладони, и легкого этого прикосновения было достаточно, чтобы Алексей Васильевич резко распрямился и рывком повернулся к ней и рывком же притянул ее плечи к себе. Он не рассчитал силы и ударил ее губы своими зубами. Она подняла руки, чтобы обнять его за плечи, и в движении ее была не страсть, но покорность, он же, потеряв уже голову, с такой силой сжал ее, что ей трудно было дышать, лицо ее побледнело, даже помертвело, он чувствовал на губах сладковатый, солоноватый вкус ее крови и от этого еще сильнее сжимал ее плечи. Шея его заныла от напряжения, в затылке звенело, и весь он был так напряжен, что, режь его ножом, коли топором, он бы не очнулся и ничего бы не заметил.
Так, замерев, стояли они долго, пока полностью не растворились в сумерках.
Как ни был Алексей Васильевич напряжен и звенящ, снимая с подушки чуть пропыленную накидку, он, однако ж, подумал, что хозяйка их, длинный столб с головой ящерки на верхушке, поскупилась постелить им свежее белье.
Пепельницы на веранде не было, и Алексей Васильевич, сделав из старой газеты кулечек, стряхивал пепел в него.
Он лежал, запрокинув голову, глядя в оклеенный старыми газетами потолок, ему сейчас было легко и свободно, и он поймал себя на том, что улыбается.
Он думал об Анне Федоровне — она была застенчива и неопытна, и это нравилось ему. Его бы не испугало, если б она, понимая, что впереди у них мало времени, была бы даже и бесстыдна, но то, что она застенчива и неопытна, трогало Алексея Васильевича. Ему даже было и жалко ее — не так уж много лет до увядания, а она неопытна, как молодая девушка.
Вдруг он услышал слабый всхлип.
— Это что такое, Анна Федоровна? — удивился он.
— Если б дочь узнала, как отдыхает ее мать… — сквозь слезы ответила она.
Это даже и рассердило Алексея Васильевича — он бы хотел лежать молча, чувствуя легкость, свободу и послушность собственного тела, надолго запоминая эту легкость и свободу.
— Но ведь она взрослая, твоя дочь, Анна Федоровна, — сухо сказал Алексей Васильевич.
— Лиза никогда не простила бы мне.
— Но ведь она замужем, — усмехнулся Алексей Васильевич. — Небось у самой скоро будут дети.
Алексей Васильевич был удивлен этим разговором, ему было смешно и досадно, что вот взрослая женщина переживает, что подумает о ней взрослая дочь, он даже со злостью подумал, что та в подобных случаях не стала бы заботиться мнением матери.
Ему хотелось лежать молча, запрокинув голову, прислушиваясь к ночной жизни сада, однако он все же поборол свое раздражение.
— У меня никогда никого не было, кроме мужа, ты уж поверь мне, Алексей Васильевич. И ты не думай, что я какая-нибудь такая.
— Я и не думаю, — с досадой ответил он. — Ты успокойся.
— Нет, не успокаивай меня, Алексей Васильевич. Я не должна была.
— Да что уж теперь говорить, должна, не должна… — Досада его все росла. — Перед дочерью тебе стыдно, перед мужем тебе стыдно…
— Да, и перед ним тоже, — горько сказала она.
— Что ж сделаешь, если его давно нет. Не ты же в этом виновата. Его уже нет, а я есть. Не моя в том вина, если разобраться.
— Нет, ты этого не понимаешь, — упрекнула она его.
— Да, я этого не понимаю.
Спорить ему не хотелось, и вскоре он заснул.
Проснулся он рано — спать мешало солнце. Он осторожно подошел к окну, сел на табуретку, упершись подбородком в тонкий подоконник, и замер. Замер оттого, что внезапно и близко увидел солнце.
Это было огромное, ярко-красное с черной бахромой по краям, распухшее солнце. Оно лениво висело над поселком. Все утро вбирало оно в себя туман и росу и теперь было рыхлым и водянистым. Небо же вокруг него стало обнажено и сжато.
В саду оживились птицы. В соседнем дворе замычала корова, и мычала она не сонно, лениво, как вчера, но бодро, радуясь новому утру и этому рыхлому солнцу.
Алексей Васильевич под суету птиц, под возню кур под окном закрыл глаза и, пригревшись на солнце, совсем было задремал.
Однако ж он не спал, он лишь кружился в плавной розовой полудреме, он вроде бы забыл о себе, но вместе с тем помнил, что он в чужом доме, с ним вместе малознакомая женщина, и его даже радовало сознание, что вот сейчас, ранним утром, он не зол и не утомлен, но бодр, легок, и снова, как вчера днем, была в нем мысль, вернее сказать, не мысль даже, а так, сквозь полудрему тлело в нем все то же соображение, что вот он живет, и уверен в этом, как и в том, что никто и ничего не может с ним поделать. Так уж он устроен — вот он живет, и все тут, так уж получилось, что он имеет волю к жизни, жадность к ней, он любит все это — работать до полной усталости, по лесу ходить, мясо есть, обнимать женщин.
Он такой, какой есть, ему всегда везло, теперь же должно повезти особенно — судьба не только отпустила ему волю к жизни, она теперь подарит ему еще много лет этой воли. Он всегда жил так, чтобы ничто из радостей не проплыло мимо него. Потому что, может, кто-нибудь еще раз увидит такое же кровавое и распухшее солнце, а он нет — не увидит. Может, кто-нибудь и будет еще раз сидеть на жаркой веранде в незнакомом поселке, но только не он. И кто-нибудь будет обнимать такую же красивую женщину, но не он, не он. Он — никогда больше. И это точно.
Алексей Васильевич поднял голову, чтобы еще раз увидеть эту женщину. Анна Федоровна спала, укрывшись простыней. Видна была ее крепкая шея, полные плечи, лопатки, ямки под лопатками у самого позвоночника.
Между лопаток упало розовое пятно солнца, и оно особенно осветило белизну ее кожи. В этом розовом пятне Алексей Васильевич увидел розовую же каплю пота, и капля эта сверкала и, вобрав в себя другую каплю, струйкой поползла по плавному желобу между лопаток. Анне Федоровне, понимал он, жарко, но она даже во сне стесняется его и не смеет сбросить с себя простыню.
Словно почувствовав взгляд Алексея Васильевича, она повернулась, и теперь он увидел ее лицо. Она лежала, положив правую руку под ухо, левой же как бы поддерживала волосы. Солнце залило ее лицо розовым светом, рот ее был приоткрыт, и видны были некрупные белые зубы, она улыбалась во сне, и всего-то больше хотел сейчас Алексей Васильевич, чтобы она улыбалась именно ему.
Он рывком поднялся и, поскрипывая половицами, подошел к этой женщине, и, больно ударившись о пол коленями, лбом ткнулся в ее влажную подмышку, он до боли зажмурил веки поскрипывал зубами, поахивало, постанывало где-то в груди, в затылке и позвоночнике, а она обняла его голову, и прижала его лицо к своей коже, и гладила его волосы, и что-то говорила, но так тихо, что он ничего-то и не слышал.
Когда позавтракали и собирались возвращаться в дом отдыха, Анна Федоровна вдруг сказала:
— Мне здесь не нравится, Алексей Васильевич.
— Чем же здесь плохо? — удивился тот.
— Не нравится, и все. Вот, может, кто уже и спал на этих простынях.
— Ну, как говорится, не до жиру.
— Послушай, Алексей Васильевич, а что тебе этот дом отдыха?
— Это как же?
— А так, что мне уже и все равно. Я, пожалуй, сейчас ничего не боюсь. Даже и тебя.
— Так и что?
— А возьмем и уедем отсюда.
— Это куда же, интересно бы знать?
— А ко мне.
— Вот так так. А мне есть где приткнуться?
— У меня и будешь.
— А у тебя что — квартира отдельная?
— Дом.
Алексей Васильевич присвистнул от неожиданности. Постоял у окна в задумчивости, поглядел в сад.
— Да, — рывком повернулся к Анне Федоровне, — конечно. Раз и бывает. Вот так. Но только сразу, чтобы не передумать. Берем паспорта. Все! Гори огнем эта ящерица. Ай да Анна Федоровна, — восхищенно сказал он. — Да это же семь дней. Это же целая неделя.
Уже собрав вещи, взяв паспорт, ожидая Анну Федоровну в вестибюле главного здания, Алексей Васильевич обнаружил, что его ждет письмо от жены, от Клавдии Денисовны.
Надрывал он конверт со смутным тревожным чувством. Даже поймал себя на том, что не так боится за то, что дома неприятности, как скорее за то, что неприятности эти потребуют его присутствия и, следовательно, сорвут поездку к Анне Федоровне.
Сначала он бегло просмотрел письмо и успокоился — дома все в порядке, — и прочитал письмо еще раз, уже внимательно.
Клавдия Денисовна писала, что начала бы скучать по нему, да скучать мешает Ленька, любимый внук Алексея Васильевича, Машин сын. Чтобы сидеть с внуком, Клавдии Денисовне пришлось бросить работу, благо пенсия приличная и позволяет не работать. Дальше жена писала о соседских новостях, и снова о Леньке, что он мешает ей писать, дергает за ногу и тянет в рот ее комнатные туфли. Дальше Клавдия Денисовна передавала приветы от родственников и просила, чтобы Алексей Васильевич прихватил в городе колбасы, если будет хорошая, а также купил Леньке теплые рейтузы и колготки.
Прочитав и порвав письмо, Алексей Васильевич снова стал ждать Анну Федоровну, однако мысли о жене уже не покидали его, и мысли эти были ему неприятны.
Женился он рано, восемнадцати лет. Даже тогда Клавдия Денисовна не была красавицей, да и старше его на три года. Встречался он с ней просто так — верно, подошла пора с кем-нибудь встречаться, а Клавдия Денисовна всегда к нему тянулась. Потом она сказала, что ожидает ребенка, а от собственного ребенка Алексей Васильевич бегать не собирался, и он женился. Она родила Виктора, а через год и Машу. А тут началась война, и молодой жизни пришел конец.
После войны же — что говорить — жить надо, и детей растить надо, есть и пить, и на работу ходить надо. Для того же, чтобы жить и растить детей в голодные те годы, лучшей подруги, чем Клавдия Денисовна, быть не могло. Вот это Алексей Васильевич понимал всегда.
А дети ее обязательно будут одеты не хуже других детей, и муж у нее всегда будет ухоженным, никогда не окажется, что он собирается, скажем, в баню, а белья чистого нет, или же в бане выясняется, что на носке, скажем, дырка. Вот этого быть не могло.
Да и сейчас, если смотреть со стороны, так у них отличная семья. В своем автопарке Алексей Васильевич был на хорошем счету, всегда неплохо зарабатывал, а в последние годы так и вовсе хоть куда. Давно прошли времена, когда они ютились в маленькой комнате в деревянном доме, давно у них трехкомнатная квартира, и дети устроены. И кажется — пусть так жизнь идет всегда.
И если иногда, хоть и очень редко, случались короткие знакомства, Алексей Васильевич всегда был им рад. Потому что, встречаясь, люди понимали, что жизнь не такая уж веселая штука, и если хоть иногда, хоть на миг малознакомым людям станет весело и теплее, это уже не последнее дело, это уже и дальше катить можно, и у Алексея Васильевича никогда не было печали и горькой памяти об этих коротких встречах.
Жена его, может, и догадывалась о таких его знакомствах, однако ж прямого повода к упреку он не давал, и Клавдия Денисовна не могла его упрекать, довольствуясь и тем, верно, что он с ней рядом, не обижает ее, не упрекает за то, что она старится быстрее него, заботится о ней, жалеет ее долю, любит детей, а теперь эту любовь перенес на внуков и ничего-то для них не жалеет. Так худо ли женщине такую жизнь прожить?
Увидя спускающуюся по лестнице Анну Федоровну, Алексей Васильевич вскочил и нетерпеливо рванулся ей навстречу. И это нетерпение напугало его. Принимая из ее рук чемодан, свободной рукой обнимая за плечи, кротко и даже покорно заглядывая ей в лицо, словно век не видал, Алексей Васильевич догадывался уже, что знакомство это вряд ли будет коротким и без слез в этот раз, пожалуй что, и не обойтись. И испуганно подумал, как бы не загорчила и его собственная слеза.
Однако отмахнулся — а, была не была, где наша не пропадала, семь дней впереди, срок не такой и малый, если разобраться серьезно.