Лелька с провизгом допела и уткнулась в стакан, как бы горло промочить. У нее и на самом деле саднило в глотке, но вовсе не от пения и не от духоты. И не душно ей было ничуточки. Наоборот, озноб пробирал, и, если честно, сейчас она выпила бы не холодного ситро, а горячего чаю, а еще лучше – водки. Но здесь, в Доме культуры, водки в буфете нет, поэтому мужчины берут себе пиво, а женщинам – приторно-сладкое ситро. И еще пирожные к нему суют – жирные-прежирные эклеры, от них в животе невыносимая тяжесть.
– А ну-ка еще спой! – раздался голос рядом. И немедленно вокруг стало как-то подозрительно тихо.
Лелька повернула голову – и ахнула, приоткрыв губы, когда увидела остановившегося рядом мужчину. Вгляделась в его лицо…
– Чтой-то вы сказали, дяденька? – протянула писклявым, испуганным, девчоночьим голоском. – Спеть? А что? Да мне медведь на ухо наступил, еще когда из мамкиного брюха вынимали…
Кто-то из стоящих поодаль хохотнул, но тотчас испуганно замолк.
– Но ты же только что пела, – сказал высокий человек, остановившийся рядом с Лелькой. – Про жизнь кутежную… Откуда ты такие песни знаешь?
– Простите, дяденька! – заныла Лелька, елозя рукой по лицу, якобы вытирая слезы раскаяния, но в то же время заботясь о том, чтобы не свести румяна, старательно наложенные на впалые, исхудавшие щеки. – Больше не буду. Что с меня взять, я ж дитя окраины, кто меня растил, кто воспитывал? Никто. Ни мамки, ни тятьки, ни брата родного, чтоб заступился за девочку-припевочку…
И она вдруг громко, как-то нарочито задиристо пропела такую забористую частушку, с такими выражениями и намеками, что народ кругом не то что ахнуть не смог – просто дышать забыл.
Тишина воцарилась мертвая, мертвецкая… Нет, настороженный Лелькин слух все же уловил легкое поскрипывание паркета – это крадучись удирали из зала люди осторожные, предусмотрительные, которые нюхом чуяли, что сейчас распоясавшуюся девку, видать, хватившую лишнего и осмелившуюся пропеть такую скандальную частушку, и где – в главном очаге энской культуры, во Дворце имени Свердлова, да еще в присутствии кого – самого товарища Верина, зампреда облисполкома, который почтил молодежный вечер своим присутствием… – сейчас ее выведут отсюда под белы рученьки, сунут в «воронок» – и поминай как звали! Куда более значительные лица исчезали бесследно в эти бурные времена, а уж девчонка сгинет в одночасье – никто и не чихнет вслед.
Лелька чуть покосилась в сторону. Ее кавалеров поблизости уже не было. Эх, ну и мущ-щина нынче пошел! Того и гляди, придется домой в одиночестве возвращаться, проводить будет некому. Вот разве что в каталажку упекут…
– Забавно, – проговорил Верин и чуть растянул губы в улыбке, чтобы показать, что ему и впрямь забавно. – Помню мое босоногое, нищее детство в сормовских переулочках. В ту пору такие песенки там можно было на каждом углу услышать. Сам их певал, каюсь. Дурак был, молодой, безмозглый. Но сейчас же другое время! Как говорится, другое время, другие песни. Верно? – И он пропел не без приятности:
немедленно подхватил жиденьким баском какой-то лизоблюд, по брюшку и костюму видно, что допущенный к закрытому партийному распределителю, и уже начал руками махать, чтобы дирижировать хором, который, предполагалось, должен был немедленно образоваться из таких же лизоблюдов. Но нет, хор почему-то не образовывался, более того – толпа все упорней расползалась по фойе.
– Я этих ваших песен не знаю, – пожала плечами Лелька, играя глазами и то и дело обращая их к синим глазам товарища Верина. Зампред смотрел на нее жадно, горячо, и Лелька купалась в его взгляде, словно весенний воробышек в первой дождевой луже – барахтаясь, встряхивая головой, чистя перышки и охорашиваясь. – Я свои собственные пою. И ежели кому они по нраву или, к примеру, детство босоногое охота вспомнить… – Тут она словно бы прилипла глазами к глазам товарища Верина и медленно проговорила: – Те могут прийти меня навестить на улице товарища Загорского, бывшей Малой Печерской. Возле Варвариной часовни дом, так я там с бабкой квартирую в полуподвальчике. А ежели иным в наши убогие хоромы заглянуть не по чину, то они в машинах меня возле заготконторы, где я по клавишам пишмашинки колочу, поджидают и везут либо к себе на квартиры, либо прямо в авто я их обихаживаю.
– Боже мой! – взвизгнула какая-то дама в длинном синем платье и чернобурке, вся такая, с пергидролевым перманентом, сразу видать, супруга ответработника. – Да как вы можете такие вещи говорить, девушка?
– Девушка… – нагло ощерилась на нее Лелька. – Скажешь тоже! Нашла девушку, тоже мне. Я уж и не помню, когда целкой была. Может, я такой и родилась!
– В милицию ее! – простонала дама. – Надо вызвать милицию!
– Выйдите отсюда, – негромко сказал Верин, подходя к Лельке ближе и сильно сжимая ее руку. – Вы черт знает что несете. Она пьяная, товарищи! – воскликнул он громко. – Она пришла сюда пьяная! А здесь, видимо, пивка добавила, вот ее и развезло. Уходите отсюда, девушка. Идите проспитесь да хорошенько подумайте над вашим поведением. Не позорьте себя перед людьми!
– Виктор Павлович! – Возле плеча Верина образовалась какая-то круглая, донельзя приличная и неразличимо-гладкая рожа. – Позвольте, я и правда милицию вызову. Или сотрудников НКВД прикажете? Нельзя ее отпускать. Кто знает, что у нее на уме! Еще проверить надо, по чьему наущению она пытается своими бесстыжими, непристойными частушками сорвать вечер трудового населения нашего прекрасного города, посвященный…
– Стоп! – властно махнул рукой Верин. – Избавьте меня от чтения вслух газетных передовиц, товарищ Липский. Если мы будем тратить время нашей милиции и органов на всякую подгулявшую девицу, у них не будет времени ловить врагов народа. Ясно?
Липскому было до того ясно, что он аж слов не находил.
– Послушайте, гражданка… – начал Верин. – Как вас зовут?
– Полякова, – ответила Лелька, глядя снизу вверх, и быстро облизнула губы кончиком языка. – Меня зовут Елизавета Полякова.
– Лиза, значит, – кивнул Верин. – Ну что ж, Лиза, вам сейчас лучше пойти домой и…
– Какая я тебе Лиза? – перебила она обиженным голосом. – Поди-ка, назови меня так еще раз, я тебе всю рожу ногтями порву! Меня все Лелькой зовут. Понял?
Верин только что глаза не вытаращил. Очередные ахи-охи ворохом полетели из потрясенной толпы.
– Уходите, Ли… Леля, – быстро проговорил Верин. – Уходите. И чтоб я вас больше в таком состоянии не видел, понятно? Завтра сам проверю, как вы себя ведете.
– Не кисни, ширмач подержанный! – буркнула Лелька и под общий громкий возмущенный «ах!» процокала каблучками вниз по мраморной лестнице, бросив косой взгляд на Верина, стоящего наверху, на площадке, – вид у него был ошарашенный, словно получил бутылкой по кумполу.
А вот интересно, какой бы у него сделался вид, кабы Лелька сказала ему то, что хотела сказать: «В петле бы тебе ногами подергать!» То-то удивился бы! Небось ушам бы не поверил.
Перелив вальса долетел сверху, из распахнувшейся двери колонного зала, обвил Лельку, словно длинный шелковый шарф. И настроение у нее вмиг изменилось.
«На сопках Маньчжурии»! Ее любимый вальс! Любимый вальс отца! Лелька помнит, как при звуках этой мелодии его глаза словно бы уплывали куда-то и он напевал негромко и грустно, ну так грустно, что Лелька не могла сдержать слез:
Теперь слов никто и не знает. Музыка играет, а песню не поют. Война с Японией, кто о ней помнит, кому она нужна, наследие проклятого прошлого…
Мама терпеть не могла этот вальс. Отец при ней и не пел никогда, но Лелька помнит, как он иногда шептал, взяв дочку на колени, прижав к себе и уткнувшись губами в ее волосы:
Ах, как не хочется уходить! Как хочется потанцевать под любимый вальс отца! Вот сейчас вернуться, бросить шубку коротконогой гардеробщице, взбежать на площадку, войти в зал, положить кому-нибудь руку на плечо и полететь, закружиться…
Хотя нет, после того скандала, который она устроила, ее вряд ли кто осмелится пригласить. Вот разве что Верин… Нет, и он, конечно, не решится. Во всяком случае, сейчас.
Спустившись к гардеробу, Лелька обернулась к зеркалу – и увидела отражение Верина, так и стоявшего на площадке. Он следил прищуренными глазами за Лелькой, но каково выражение его взгляда, понять было невозможно.
Ничего, у нее еще будет время это понять. Будет-будет, или она ничего не понимает в мужчинах! А уж в их-то породе она толк знает. Только один человек есть на свете, которого она никогда не поймет, – ее родной брат. Красивый, умный, образованный, на работу устроился такую, что жить бы да радоваться, одеваться в распределителе и продукты по особым талонам получать. Нет же, он живет, словно в узел завязанный, в мертвую петлю, и всех вокруг себя норовит такими же сделать. Никого ему не жаль. Ни няню умирающую, ни сестру… еще живую. Пока живую. Но долго ли она протянет при такой-то жизни?
Лелька незрячими глазами смотрела на плакаты, во множестве расклеенные в фойе: «Сифилис не позор, а несчастье!», «Кто ходит к проституткам, тот подрывает устои мировой революции!», «Если есть в тебе хоть капля революционной сознательности, пройди обследование у венеролога!» – и думала свою думу.
– Эй, – подтолкнули сзади, – не спи, замерзнешь!
Понятно, подошла Лелькина очередь брать шубу.
Сунула номерок в окошко.
Гардеробщица, коротышка коротконогая, с непомерно огромным носом, приволокла Лелькину шубейку, сунула чуть не в зубы, будто вражине какой, ожгла зелеными ведьмачьими глазами:
– Чо тут стала, одеваться вон туда иди, народу мешаешь. Одна ты здесь? Ну, чо выпялилась?
– Чо, чо… – передразнила Лелька. – Через плечо, да по уху! Ясно тебе, чокалка задастая?
И пошла дальше, ловя дальние переливы вальса и мурлыча под нос:
Вышла на крыльцо меж стройных колонн, постояла немножко, словно ждала кого-то. Нет, сегодня он еще не осмелится. После такой свары? Нет! Разве что завтра появится. А может, Лелька перестаралась немножко? Может, следовало вести себя чуть потише, поосторожней быть? Мужчины любят покорных телок…
Ну вот еще, тихих да покорных телок у него хоть пруд пруди, а такую вот, огневую, непокорную, поди поищи!
Придет, никуда не денется. Не сегодня, так завтра. Не завтра, так послезавтра.
Она сбежала со ступенек и подняла голову к небу. Кругом Дома культуры горели фонари, и звезды были чуть видны: маленькие, невзрачные, колючие. А вот у них на улице Загорского, бывшей Малой Печерской, никаких фонарей нет, а звезды есть. Особенно осенью – такой щедрой россыпью они по небу разбросаны, глаза разбегаются, одна другой краше. И с бывшей Дворянской их видно так же хорошо… Эх, звезды, звездочки… Ничего так не любит в жизни Лелька, как на вас смотреть!
Рядом кто-то глубоко, протяжно вздохнул, да так неожиданно, что Лелька ойкнула и подскочила. А, да это лошадь! Наверное, одна из последних извозчичьих лошадей в городе. Теперь все норовят на трамваях да на такси ехать (и не жалко же трудовых денег!), извозчиков мало осталось, еще в Заречной части их худо-бедно найдешь, а здесь, в Верхней, по пальцам одной руки перечесть можно. Лошадь стоит, сунув морду в торбу с овсом, а хозяин, видать, пошел под окна Дома культуры – музыку послушать. Вон сколько народу собралось, всем охота зайти внутрь, но пускают только по пригласительным билетам. А билеты выдают в профсоюзе да в парткоме…
«Ну и что изменилось с вашей революцией? – ехидно хихикнула Лелька. – Как раньше народ топтался под окнами Дворянского собрания, так и сейчас топчется он под окнами Дома культуры имени Свердлова!»
Лошадь снова вздохнула, и Лелька, стянув фильдекосовую перчатку (подарок одного кавалера, тепла с нее никакого, даже вроде бы еще сильней холодит ладони, зато красота неописуемая!), коснулась ее теплой головы с белесой пролысинкой во лбу.
…Когда они жили в Маковеевке (теперь это центральная усадьба колхоза «Беззаветная преданность Ильичу»), у Михайлова, дяди-Гришиного брата двоюродного, который их всех, беглых из Энска, приютил, была кобыла Белянка. Лелька ее обожала. Чуть что не так, чуть глаза на мокром месте, бежала к Белянке. Первое время, когда они только что приехали из города и Лелька никак не могла понять, что за беда обрушилась на их головы и почему так страшно поменялась жизнь, она часто плакала рядом с лошадью и из конюшни почти не выходила. Няне было не до детей: ухаживала за их матерью. Та почти совсем сошла с ума (Лелька помнила еще давние, еще городские разговоры, мол, она всегда была со странностями, ей бы полечиться у хорошего психиатра, в Европе, сейчас очень модно дамам из общества у психиатров лечиться… Лелька, конечно, не знала, кто такой психиатр, но ежели у него лечатся, видимо, это врач такой), и ни на минуту мать нельзя было оставить одну: она так и норовила что-нибудь с собой сделать. По ночам дядя Гриша ее связывал и уносил в пустую конюшню, укладывал в старые пошевни, на сено, прикрывал бараньей шубой, чтоб не мерзла. Ночевать с матерью в одном доме было нельзя – она своими причитаниями никому не давала спать. Днем за ней следила, не спуская глаз, няня. Но как-то раз Лелька свалилась с качелей, которые дядя Гриша повесил для нее под яблоней, няня до смерти перепугалась – думала, она себе кости переломала. Лелька и правда так ушиблась, что почти дух вон, ни встать не могла, ни слова сказать. Пока няня отлила ее водой, пока растормошила, пока убедилась, что девочка жива и вроде бы даже цела и невредима… вернулись в дом, а там пусто. Мать исчезла. А куда? Невесть куда. Искали на берегу реки, думали, утопилась, но спустя неделю нашел ее дядя Гриша в заброшенном омшанике. Где-то раздобыла она осколок стекла и перепилила себе вены на руках. Так и сидела, мертвая, свесив голову на грудь и разбросав изрезанные руки: в лужах свернувшейся, усиженной мухами крови.
Лелька этого не видела – ее жалели, мертвую мать не показали, соврали: мама, дескать, уехала лечиться. Правду ей рассказал Гошка, но много позже, много позже… когда сообщил, что от нее требуется, какую судьбу он ей уготовил. Лелька не хотела. Она хотела учиться и жить – как угодно, плохо ли, хорошо, жить той жизнью, за какую могла зацепиться. Но Гошка – он как протопоп Аввакум, который дал себя в срубе сжечь, а от старой веры не отрекся. Фанатик! Он напомнил Лельке дяди-Гришины рассказы о том, как убили отца. Напомнил, какой смертью умерла мать. Он поведал, почему они носят фамилию няни, а не свою собственную. Открыл сестре, кто такой дядя Гриша на самом деле и почему он тоже носит чужую фамилию. А потом напомнил про Белянку…
Это было, когда семью Михайловых раскулачили. Дядя-то Гриша успел накануне ночью уйти из деревни – уже потом, спустя много лет, он снова нашел детей с няней и привез их обратно в Энск. Сам он жил в землянке на окраине города, вкалывал на строительстве нового автомобильного завода как проклятый, чтобы за жилье семьи платить, чтобы Гошка с Лелькой учиться могли, чтобы обезножевшая няня ни в чем не знала недостатка.