Конечно, нельзя отрицать, что для разработки знаменитой энской «эмки» были использованы образцы «Ford Motor Company», но, с другой стороны, и нынешняя Россия родилась на территории России старой, а ведь это принципиально иное государство. Так и «эмка» – принципиально новый автомобиль.
Как бы хотела Ольга Аксакова оказаться в числе тех, кто причастен к свершению исторического процесса! Как бы она хотела жить в землянке, своими руками копать котлованы для будущих цехов, возводить их стены, а потом встать к станку и своими руками выточить какую-нибудь основную деталь будущего автомобиля – ну, там, карданный вал или лучше подвеску, модернизированную, приспособленную для российских дорог… Эх, если бы не дед, мама и дядя Шура, которые ее чуть ли не силком заставили закончить школу и поступить в университет (домострой какой-то, честное слово!), она прямиком ринулась бы на автозавод сразу после седьмого класса. Причем среди ее друзей и однокурсников почти все были такие же несчастные отпрыски интеллигентных семей. Счастливчиками считались те, кто успел потрудиться на строительстве автозавода, закончить рабфак – а потом прийти в университет без экзаменов, по особым спискам. Оля, конечно, сдавала сначала на аттестат, потом вступительные экзамены, мучилась, учила, зубрила, как проклятая…
– Ну почему я родилась в такой несознательной семье?! – воскликнула она как-то раз в полном отчаянии. – Все порядочные люди в наше время сначала идут на производство, учатся на рабфаке, а вы меня держите дома, словно елочную игрушку, ватой обернутую!
– А по-моему, непорядочно быть зачисленным в университет, не имея ни знаний, ни желания учиться, – отрезал дядя Шура. – Ваши рабфаковцы плевать хотели на образование – им нужны только дипломы и звания, они будут брать глоткой и партбилетом, из них никогда не выйдет порядочных педагогов и специалистов, они ринутся на руководящие посты, будут вас погонять, а вы, истинные интеллигенты, станете вкалывать в школах и воспитывать детей.
Оля от такого выпада просто онемела. Кто так говорит? Советский журналист? Ведущий репортер «Энской правды»? Так вот какого мнения дядя о советском рабочем образовании!
– А между прочим, Шурик, это не так и плохо, – сказала вдруг мама. – Пусть лучше так, чем наоборот. По крайней мере, у нас будет надежда, что новое поколение будут обучать образованные люди, а не… с позволения сказать, кухаркины дети, которые без ошибок-то и писать не умеют.
– Не умеют – оно бы полбеды, – фыркнул дед. – Главное – не хотят!
Услышав полные нескрываемого презрения реплики, Оля так и ахнула. В ту минуту она поняла, что живет среди затаившихся врагов народа. Нет, ну не столь категорично, конечно… скажем, среди «шатающихся», среди потенциальных врагов. И все же – самые близкие, самые родные люди ей абсолютны чужды классово. Лишенцы какие-то, честное слово!
У нее в семье – совсем как в рассказах писателя Шолохова о Гражданской войне! Там брат видел врага в брате. А здесь дочь видит врага в матери, в дяде и дедушке.
Какой кошмар… Ну и что же ей теперь делать?!
Спроси она кого-то из своих друзей (например, того же Кольку Монахина, который теперь тоже учился в университете и даже стал комсоргом курса), что делать, ее за руку отвели бы в НКВД – написать заявление на родственников. Нет, сначала заставили бы отмежеваться от них, а потом подать заявление на затаившихся врагов. Может быть, даже заговорили бы о перемене фамилии, а то и имени. И назвалась бы она, к примеру, Виленой или Гэсей (от слова ГЭС, а заодно похоже на имя известной народоволки Геси Гельман, сподвижницы Софьи Перовской), а фамилию взяла бы Краснооктябрьская, или Передовая, или Марксова…
Но в том-то и штука, что ни имя менять, ни фамилию (пусть Монахин сначала сменит свою мелкобуржуазную фамилию, пусть станет Бойцовым, Красноволжскофлотилиным или Баррикадновым!), ни отрекаться от своей семьи Оля не хотела. Он их любила – всех: и маму, и дедушку, и Шурика, и тетю Любу, – любила такими, какие они есть. Но после того разговора Оля жила как будто на вулкане. Она постоянно ожидала беды. Каждый день. Она знала, что случится что-нибудь дурное! Но ведь не скажешь об этом никому. Не поймут, не поверят. Ну просто вещая Кассандра, а не Оля Аксакова!
Внешне она, конечно, оставалась такой, как была. Шли дни, месяцы и годы. Оля заканчивала уже университет. Она бегала на лекции и в библиотеку; перешивала старые мамины платья, чтобы не стыдно было из дому выйти на какой-нибудь праздничный вечер; она с подружками ночи напролет стояла в очереди за кожаными туфельками, которые вдруг начали «выбрасывать» по обувным талонам; она подстригла косы и страшно тем гордилась. Ну и, конечно, участвовала во всех субботниках и других мероприятиях, которые затевал комитет комсомола. Правда, она пока еще не вступила в комсомол – была на испытательном сроке, но Колька Монахин, который из комсоргов курса дорос до комитета комсомола факультета, порою снисходительно бурчал:
– Ну что ж, с тебя, Аксакова, очень может быть, получится толк! Очень может быть, что ты окажешься перспективным товарищем!
И значительно косил на Олю своим зеленым жадным глазом.
Она опускала голову и отворачивалась.
Колька, бедняга, думал, что Аксакова до сих пор в него влюблена. Но ей, честное слово, было не до любви!
Она жила под страхом, как под дамокловым мечом.
Особенно жутко становилось, когда в дом приходил товарищ Верин.
Еще с детства запала ей в память реплика, брошенная как-то раз дядей Шурой: «Мурзик – он иглу в яйце видит, при нем надо быть осторожней». Мурзик – это была кличка товарища Верина. Странная, конечно, кличка, но уж такую дали ему товарищи по партии, им было виднее, как его назвать.
Оле казалось, что Верин с некоторых пор смотрит на нее как-то особенно. Словно бы знает о ее тайных мыслях, знает, что она трясется за судьбу родных. Может быть, Верин даже прослышал каким-то невероятным чудом об опасных, можно сказать, контрреволюционных разговорах, которые вели в ее семье?
«Знает, знает, он что-то знает! – так и билось в голове. – Знает, то-то и смотрит на меня так, словно насквозь видит!»
Оля замечала, что маму взгляды Верина тоже пугали. У мамы не yходила тревога из глаз, и вид у нее был такой, словно она хочет Оле о чем-то сказать, но никак не решается.
Оля тоже хотела предупредить маму о том, что скоро в их доме разразится беда, надо быть готовой ко всему, – но все не могла решиться заговорить.
И вот они обе домолчались до того дня, когда арестовали Александра Константиновича!
Странно, конечно, но Оля почувствовала некоторое облегчение. Разумеется, любимого дядю Шурика было жалко до ужаса, а все-таки… словно прорвался давний, болезненный нарыв. Словно хлынул гной и отошло ужасное воспаление, которое не давало ни жить, ни дышать.
Товарищ Верин после ареста Русанова-младшего неделю не приходил, но потом появился снова. Ходил он к тете Любе, которая переехала теперь на «хозяйскую» половину и жила в боковушке, и Оля как-то умудрялась непременно столкнуться с ним в коридоре. А может, это он с ней сталкивался? Верин останавливался перед ней, со странным выражением смотрел с высоты своего роста и молчал. Оля спешила дальше на подгибающихся ногах, но знала, что Верин таращится ей вслед.
Больше всего она боялась, что однажды Верин заговорит о необходимости отмежеваться от арестованного. И знала, что не сможет этого сделать. Хоть расстреливайте – не сможет! Мама, конечно, тоже никогда на такое не пойдет. Про деда и говорить не стоит. Тетя Люба мужа не бросит, ясное дело. Значит… значит, их очень просто может постигнуть та участь, которая постигает семьи врагов народа. Маму погонят из госпиталя, скажут, что она не имеет права делать перевязки красным бойцам и командирам – с таким-то политическим лицом. Еще начнет гнуть свою вредительскую линию и тайно заражать их чем-нибудь! Олю исключат из университета… Правда, товарищ Сталин еще два года назад сказал, что «сын за отца не отвечает», но товарищ Сталин далеко, а в Энске в НКВД сидят такие неподкупные, такие бдительные партийцы, что даже, наверное, товарищ Верин их побаивается, при всем своем героическом прошлом. Вышлют, как пить дать вышлют Русановых-Аксаковых куда-нибудь в Казахстан! Но дед не перенесет дороги…
Однако прошло уже две, потом и три недели после дяди-Шуриного ареста, а Верин никаких таких опасных разговоров не заводил. И никто ни Русановых, ни Аксаковых не тронул. Вообще, если быть слишком уж строгим к семьям, то половину Энска надо в Казахстан выслать. Слишком много народу было арестовано…
Словом, Верин молчал, хоть и продолжал странно (подозрительно!) коситься на Олю. Ну и ладно, мало ли кто и как на кого смотрит! В конце концов, на нее поглядывают очень многие парни и мужчины, да еще как глазами играют! Оля нравится мужчинам – она это давно поняла. Девушка она скромная, никакого кокетства, ни-ни, а все же уверена в своей красоте. А что, если она просто-напросто нравится Верину? И он смотрит на нее, как может мужчина смотреть на понравившуюся женщину?
Мысль ошеломляла. Но ведь Верин старый… Он старше мамы, он лет на десять старше дяди Шуры, значит, ему сколько – сорок семь? Кошмар… Далеко до деда, но все-таки…
Наверное, Оля что-то напутала, напридумывала себе.
А может быть, и нет!
Она сама не знала, хочет ли ошибиться – или угадать. Но с тех пор, как она начала задумываться над отношением к себе Верина, ее словно бы ветерком обвеяло. Жить стало… Интересней? Забавней? Страшней? Острей?
Все вместе!
Давно уже Оля не ощущала по утрам такого наслаждения просто оттого, что просыпалась, вставала с постели, умывалась и торопилась на кухню завтракать. Давно так не будоражили ее мысли о предстоящем дне: на лекции бежать – как здорово! А потом в университетскую читалку – какое счастье! А выйдет она из библиотеки уже в глухую тьму и потом долго-долго будет идти пешком домой, наслаждаясь каждым шагом по промороженной земле. Весна скоро, весна, весна! Какие прохладные, нежные, словно бы умытые звезды встают в вышине по вечерам… Как тонко тинькают синички по утрам… Чудится, тиньканьем своим они пробивают тонкую оледенелую кору, которой оделось было сердце девушки, и теперь оно трепещет, словно и само – птенец, живой, теплый, дрожащий, жадный до жизни!
Вот в таком настроении Оля и проснулась в тот день, на который был назначен снос Петропавловского кладбища. Она не ждала ничего дурного от этого дня, ничего дурного не видела в этом событии. Город растет, кладбище скоро окажется в самом его центре. Здесь ему совершенно не место, а место новому парку. Говорят, рядом еще и кинотеатр выстроят вместо старого храма.
Честно говоря, Оля кладбище ненавидела. С ним были связаны такие страшные воспоминания из детства, что она предпочитала никогда их не ворошить, чтобы не навещали по ночам кошмары, в которых она слышала скрип полозьев по снегу и глухой, тяжелый, промороженный стук…
Нет, нет, не надо об этом! Не будет кладбища – не будет и воспоминаний.
Как же здорово, как прекрасно, что скоро все жуткие картины будут стерты из ее памяти, как Петропавловское кладбище будет стерто с лица земли! Только с такими живучими предрассудками, как у мамы, можно беспрестанно ходить туда и травить душу тоской. Мертвые умерли и ни о чем не знают, им все равно, навещает их кто-то или нет: там, в земле, уже один никому не нужный прах, а того света нет, совершенно так же, как нет и Бога. Могилы поправлять – тоже предрассудок. Ну кому нужны обветшалые кресты и полуразрушенные памятники? Единственный заслуживающий уважения памятник старого кладбища – гранитную глыбу с могилы чоновцев – перенесут на берег Волги и поставят там. А все остальное скоро порастет травой и цветами, поднимутся высоченные деревья, среди которых так хорошо будет гулять летними вечерами… И не страшно будет ничуточки, потому что мертвецы ожить не могут и привидений не существует! Это тоже предрассудки!
У Оли было легко и весело на душе утром – пока не вышла на кухню мама. И радостный птенец, который поселился было в Олиной груди, затрепетал испуганно, сжался весь, когда Оля увидела ее глаза…
С той минуты она знала: давно предчувствуемая беда пришла. Настало ее время. Она пришла и вот-вот грянет, вот-вот разразится.
И она грянула. Она разразилась.
* * *Миновал и день, и другой, а Дмитрий все никак не мог перестать думать о Ренате. И чем больше вспоминал о ней, тем более неловко себя чувствовал. Впрямую назвать себя предателем несчастной, замученной, запутавшейся женщины – до такого он еще не дошел, но находился уже где-то на подходе. И вроде бы к словам Сергея было не подкопаться, но в то же время какая-то опаска так и покусывала душу, словно маленькая, пока еще не набравшая яду змейка, которая научилась пускать в ход зубки, но убивать еще не умеет. А впрочем, очень может статься, что змеи сразу рождаются с зубами, наполненными ядом, Дмитрий никогда не был силен в рептилиях и отравлениях, и если ему приходилось убивать – а куда ж без этого, он ведь как-никак homo belli![13] – то лицом к лицу с врагом.
Не из-за угла. Не тайком.
А как насчет того боевого задания, участие в котором посулил ему Сергей? Устранить предателя… Наверняка намечено тайное убийство, в котором Дмитрию придется участвовать, чтобы, во-первых, заслужить право возвращения в Россию, а во-вторых, сберечь свою семью. Ну не странно ли, что и бегство его с родины омыто было кровавыми реками, и возвращение будет отмечено тем же!
Дмитрий изо всех сил пытался убедить себя, что иначе быть не может, что он должен верить Сергею, иначе… иначе…
Вот именно.
Если бы удалось увидеть Ренату… Узнать бы, что с ней все в порядке, что ее не коснулась месть и Дмитрий не обрек ее на растерзание… Насколько спокойнее он мог бы думать об участи Тани и Риты!
Он просматривал уголовную хронику в газетах, но не находил сообщений о том, что обнаружен труп неизвестной женщины с такими-то приметами, или о том, что приказала долго жить мамам Рената Левина. А впрочем, у нее ведь другая фамилия, по мужу-то.
Покоя не было, хоть тресни. Змейка взрослела и мужала с каждым часом, и Дмитрий уже физически ощущал, что яд подозрительности отравляет его душу.
Прошло три дня. Близился четверг, когда Сергей потребует отчета в первом задании «новобранцев». Однако за минувшее время Дмитрий ни разу не побывал в РОВСе, не встречался и с Шадьковичем. С другой стороны, зачем? Он и так многое мог рассказать о взглядах и умонастроениях своих товарищей по оружию… бывших товарищей… Да, вот именно что бывших, это слово становилось все актуальней с каждым днем!
Настало и прошло воскресенье. Вечером Таня с Лидией Николаевной отправились в cinema, Рита зубрила немецкий, который начисто забыла приготовить к завтрашним урокам, а Дмитрий вышел подышать воздухом. Стоял у подъезда, размышляя, куда пойти. Его пробрал озноб, и Аксаков вспомнил, как пренебрежительно и в то же время заботливо Сергей спрашивал, не зябнет ли он в своей куртяшке.
– Такси, мсье? – окликнул мягкий голос из притормозившего рядом «Рено».
И Дмитрия словно ожгло догадкой!
– Давайте покатаемся, – ответил и быстро сел на переднее сиденье.
– Вы русский, я не ошибся? – повернулся к нему водитель. – Что-то давненько соотечественников не возил.
В голосе его не было ни следа акцента, французский выговор самый утонченный. Дмитрий пригляделся: кепи, длинный пиджак, брюки гольф и краги… седые усики, тонкое усталое лицо. Примерно его ровесник или года на два-три старше, манеры такие, которые никакая эмиграция, никакое убожество жизни вытравить не могли: они не прививались – с ними люди рождались из поколения в поколение, с ними и в могилу сойдут. Что ж, князья-таксисты и таксисты-графы – не досужая выдумка романистов вроде Бориса Поплавского или Жозефа Кесселя, а нормальная парижская реальность.
– Куда вам угодно отправиться? – спросил водитель с той же предупредительной интонацией, переходя на русский.
– Никуда. Я хочу с вами поговорить. Включите счетчик, я оплачу, сколько нужно.
Князь (или граф, какая разница?) без удивления – клиент всегда прав, и слово его закон! – взглянул на Дмитрия: