Он и понять не мог, почему сей мотив не имеет над ним власти. Всю его жизнь в тех случаях, когда он считал правильным тот или иной вектор действия, желание следовать ему являлось автоматически. Что происходит со мной? — гадал Риарден. Немыслимый конфликт чувств, нежелание исполнять правильное решение — не это ли основная формула морального разложения? Признавать собственную вину, не ощущая при этом ничего, кроме хладного, глубочайшего безразличия — не в этом ли предательство сути, двигателя его жизни и гордости?
Не теряя больше времени на поиски ответа, он оделся — быстро и без жалости к себе.
Не сгибая спины, ступая с неспешной и естественной властностью, с безукоризненно белым платком в нагрудном кармане черного фрака, он неторопливо сошел по лестнице в гостиную с видом истинно великого предпринимателя — к вящему удовлетворению собравшихся пожилых дам.
Лилиан стояла возле подножия лестницы. Благородные линии лимонно-желтого вечернего платья в стиле ампир подчеркивали изящество ее тела, и держалась она как человек, полностью довольный окружающим.
Риарден улыбнулся, ему было приятно видеть жену счастливой; ее радость оправдывала весь прием.
Однако, приблизившись к ней, он замер. Лилиан всегда обладала хорошим вкусом в отношении драгоценностей и никогда не надевала их больше, чем нужно. Однако в это вечер она устроила целую выставку: бриллиантовое ожерелье соседствовало с алмазными серьгами, кольцами и брошками. Руки ее по контрасту казались подозрительно обнаженными. Лишь правое запястье украшал браслет из риарден-металла. Сыпавшие искры бриллианты превращали браслет в подобие дешевой побрякушки из грошового ларька.
Переведя взгляд с запястья жены на ее лицо, Риарден поймал на себе ее встречный взгляд. Она прищурилась, и он не мог истолковать выражение ее глаз; взгляд Лилиан был замкнут в себе и сосредоточен, он скрывал в себе нечто, старавшееся спастись от разоблачения.
Риардену хотелось сорвать браслет с ее руки. Но вместо этого, покоряясь ее веселому голосу, приветствовавшему очередную гостью, он с бесстрастным выражением лица поклонился стоявшей перед ними даме.
— Человек? Что есть человек? Всего лишь горстка наделенных манией величия химикалий, — обратился доктор Притчетт к группе находившихся на противоположной стороне комнаты гостей.
Взяв двумя пальцами канапе с хрустального блюда, доктор Притчетт отправил бутерброд целиком в рот.
— Метафизические претензии человека нелепы, — провозгласил он. — Этот жалкий комок протоплазмы, полный уродливых и мелких концепций, посредственных и не менее мелочных чувств, воображает себя значительным! Именно в этом, на мой взгляд, и коренятся все горести мира.
— Но какие же концепции, профессор, вы назовете не мелочными и не уродливыми? — с искренним интересом спросила матрона, мужу которой принадлежал автомобильный завод.
— Таких нет, — ответил доктор Притчетт, — просто нет, в рамках человеческих способностей, разумеется.
Молодой человек нерешительным тоном спросил:
— Но если у нас нет никаких добротных концепций, как можно назвать уродливыми те, которыми мы располагаем? Какие здесь существуют критерии?
— Их не существует вовсе.
Слушатели невольно притихли.
— Философы прошлого судили поверхностно, — продолжал доктор Притчетт. — И на долю нашего столетия выпало заново определить цель философии. Она заключается вовсе не в том, чтобы помочь человеку определить цель жизни, но в том, чтобы доказать, что таковой не существует.
Привлекательная молодая женщина, дочь владельца угольной шахты, негодующим тоном спросила:
— Но кто может утверждать это?
— Я пытаюсь, — проговорил доктор Притчетт. Последние три года он возглавлял факультет философии в университете Патрика Генри.
К нему подошла Лилиан Риарден, сверкая бриллиантами в свете ламп.
Выражение ее лица, легкая улыбка казались вышедшими из-под рук того же парикмахера, что укладывал ей волосы.
— Таким трудным человека делает его стремление к смыслу, — продолжил доктор Притчетт. — И когда он поймет, что не имеет абсолютно никакого значения в огромной Вселенной, что всякая деятельность его бессмысленна как таковая, что не имеет никакого значения, жив он или умер, то он сразу сделается существенно, покорней.
Пожав плечами, он потянулся к другому канапе.
Бизнесмен недоуменно произнес:
— Но, профессор, я спрашивал вас о том, что вы думаете в отношении Билля об уравнении возможностей.
— Ах, это? — проговорил доктор Притчетт. — Но, по-моему, я дал ясно понять, что поддерживаю его, поскольку являюсь сторонником свободной экономики. А свободная экономика не способна существовать без конкуренции. Посему людей следует заставить конкурировать. Итак, следует управлять людьми, чтобы заставить их стать свободными.
— Но, видите ли… разве вы не противоречите самому себе?
— Нет — в высшем философском смысле. Необходимо научиться обходиться без рамок статичных формулировок, присущих старомодному мышлению. Во Вселенной нет ничего статичного. Все течет.
— Однако разум говорит, что…
— Разум, мой дорогой друг, является самым наивным из предрассудков. Таково ныне, во всяком случае, общее мнение.
— Но я не вполне понимаю, как мы можем…
— Вас мучит популярное заблуждение: вы предполагаете, что все можно понять. Вы не осознаете того факта, что сама Вселенная представляет собой колоссальное противоречие.
— С чем же? — спросила матрона.
— С собой, с самой Вселенной.
— Но… как это возможно?
— Моя дорогая леди, долг мыслителей заключается не в том, чтобы объяснять мир, но в том, чтобы доказывать, что объяснить что-либо невозможно.
— Да, конечно… только…
— Предназначение философии заключается в поисках — но не знания, а доказательствах того, что человек не может обладать знанием.
— И что же останется, — спросила молодая женщина, — после того как мы сумеем доказать это?
— Инстинкты, — с глубокой почтительностью промолвил доктор Притчетт.
Собравшаяся на другом конце комнаты группа внимала Бальфу Юбэнку. Он сидел, выпрямившись на краешке кресла, стараясь удержать в целости свой облик, в расслабленном состоянии имевший тенденцию растекаться по горизонтали.
— Литература прошлого, — вещал Бальф Юбэнк, — представляла собой мелкое жульничество. Она лакировала жизнь в угоду денежным мешкам, которым служила. Моральные принципы, свободная воля, достижения, счастливый конец, героизм в изображении человека — все это теперь выглядит откровенно смешно. Наш век впервые наделил литературу глубиной, обнажив истинную сущность жизни.
Очень молодая девушка в белом вечернем платье робко спросила:
— А какова истинная сущность жизни, мистер Юбэнк?
— Страдание, — ответил Бальф Юбэнк. — Поражение и страдание.
— Но… но почему? Люди же бывают счастливы… хотя бы иногда… разве не так?
— Это заблуждение исповедуют натуры поверхностные.
Девочка покраснела. Состоятельная дама, унаследовавшая нефтеперегонный завод, спросила виноватым тоном:
— Но что мы должны делать, мистер Юбэнк, чтобы улучшить литературный вкус масс?
— В этом заключается великая общественная проблема, — проговорил Бальф Юбэнк. Его считали литературным лидером века, невзирая на то, что ни одна из написанных им книг не была продана в количестве большем, чем три тысячи экземпляров. — И лично я полагаю, что Билль об уравнении возможностей в применении к литературе позволит разрешить эту проблему.
— О, так вы одобряете этот билль и в отношении к промышленности? Я не знаю, что и думать об этом.
— Конечно же, я одобряю его. Наша культура погрязла в болоте материализма. В погоне за материальной выгодой и технологическими трюками люди утратили все духовные ценности. Мир сделался чересчур комфортабельным. Но люди возвратятся к более благородному образу жизни, если мы заново научим их терпеть лишения. И поэтому мы должны положить предел личной жадности.
— Я никогда не воспринимала эту проблему под таким углом, — виноватым тоном произнесла женщина.
— Но как вы намереваетесь применить Билль об уравнении возможностей к литературе, Ральф? — спросил Морт Лидди. — Это какая-то новая идея.
— Меня зовут Бальф, — недовольным тоном буркнул Юбэнк. — И идея эта кажется вам новой, потому что принадлежит лично мне.
— Ну-ну, я не пытаюсь затеять ссору! Я просто спрашиваю. — Морт Лидди улыбнулся. Нервная улыбка почти не сходила с его лица. Он был композитором и писал старомодную музыку для кино и модернистские симфонии, исполнявшиеся в полупустых залах.
— Все очень просто, — сказал Бальф Юбэнк. — Необходимо выпустить закон, ограничивающий продажу любой книги десятью тысячами экземпляров. Эта мера откроет литературный рынок перед новыми дарованиями, свежими идеями и некоммерческой литературой. Если запретить людям раскупать миллионные тиражи какой-нибудь дряни, они волей-неволей начнут покупать более качественные книги.
— Что-то в этом есть, — промолвил Морт Лидди. — Однако не отрицательно ли повлияет подобная постановка дела на банковские счета писателей?
— Тем лучше. Позволять писать следует только тем, кто делает это не из корысти.
— Мистер Юбэнк, — спросила юная девушка в белом платье, — но что в таком случае делать, если купить какую-то книгу захотят больше десяти тысяч человек?
— Десяти тысяч читателей вполне достаточно для любой книги.
— Я имею в виду совсем не это. Я про то, что если они захотят?
— Это совершенно не относится к делу.
— Но если книга содержит интересное повествование, которое…
— Сюжет в литературе следует считать примитивной пошлостью, — презрительно бросил Бальф Юбэнк.
Доктор Притчетт, пересекавший комнату, направляясь к бару, остановился, чтобы заметить:
— Именно так. Так же как логику следует считать примитивной пошлостью в философии.
— А мелодию примитивной пошлостью в музыке, — добавил Морт Лидди.
— О чем шум? — осведомилась Лилиан Риарден, остановившаяся возле них, сверкнув бриллиантами.
— Лилиан, ангел мой, — пропел Бальф Юбэнк, — я не говорил еще, что посвящаю свой новый роман вам?
— В самом деле? Спасибо, мой дорогой.
— А как будет называться ваш новый роман? — осведомилась состоятельная дама.
— «Сердце — поилец мой».
— И о чем же он будет рассказывать?
— О разочаровании.
— Но мистер Юбэнк, — отчаянно краснея, произнесла девушка в белом платье, — если вокруг одно сплошное разочарование, зачем тогда жить?
— Ради братской любви, — мрачным голосом ответствовал Бальф Юбэнк.
Бертрам Скаддер сутулился за стойкой бара. Его длинное и узкое лицо словно бы втянулось внутрь тела, за исключением глаз и рта, мягкими шариками выкатывавшимися наружу. Он издавал журнал, носивший название «Будущее» и опубликовал в нем статью о Хэнке Риардене, озаглавленную «Спрут».
Взяв опустевший бокал, Бертрам Скаддер молча подал его бармену для новой порции. Получив его наполненным и сделав глоток, он заметил пустой бокал перед стоявшим рядом с ним Филиппом Риарденом и движением большого пальца дал безмолвное указание бармену. Скаддер решил не заметить пустой бокал Бетти Поуп, стоявшей по другую сторону от Филиппа.
— Вот что, приятель, — сказал Бертрам Скаддер, ориентируя свои зрительные шары приблизительно в сторону Филиппа, — хотите вы этого или нет, но Билль об уравнении возможностей представляет собой огромный шаг вперед.
— Что заставляет вас думать, что он не нравится мне, мистер Скаддер? — смиренно спросил Филипп.
— Ну что ж, его применение окажется болезненным. Длинная рука общества основательно сократит перечень имеющихся здесь шедевров. — Он указал рукой в сторону бара.
— А почему вы считаете, что я буду возражать против этого?
— Так значит, не будете? — поинтересовался Бертрам Скаддер без особого любопытства.
— Не буду! — с пылом воскликнул Филипп. — Я всегда ставил общественное благо выше любых личных соображений. Я отдавал свое время и деньги обществу Друзей глобального прогресса, ведущему крестовый поход за принятие Билля об уравнении возможностей. На мой взгляд, совершенно нечестно, когда все шансы достаются одному человеку, не оставляя ничего другим.
Бертрам Скаддер задумчиво, но без особого интереса посмотрел на Филиппа и молвил:
— Что ж, это необыкновенно мило с вашей стороны.
— Некоторые люди относятся к моральным принципам весьма серьезно, мистер Скаддер, — проговорил Филипп подчеркнуто гордым голосом.
— О чем он говорит, Филипп? — спросила Бетти Поуп. — Мы не знаем никого, кому принадлежало бы больше одного предприятия, правда?
— Да бросьте говорить ерунду! — протянул Бертрам Скаддер полным скуки тоном.
— Не понимаю, откуда взялось столько шума по поводу этого билля, — с воинственной интонацией знатока экономики произнесла Бетти Поуп. — Не знаю, почему бизнесмены так ожесточились против него. Ведь Билль об уравнении возможностей преследует их собственную выгоду. Если все вокруг бедны, предпринимателям некуда сбывать свои товары. Но если они ограничат собственный эгоизм и поделятся накопленной собственностью, у них появится шанс произвести новый товар усердным трудом.
— А я не понимаю, почему вообще нужно учитывать интересы промышленников, — проговорил Скаддер. — Когда народные массы обнищали, но товары остаются доступными, лишь полный идиот будет рассчитывать на то, что народ удастся остановить бумажкой, назвав ее Актом о собственности. Право собственности представляет собой чистое суеверие. Собственность остается в чьем-нибудь распоряжении только из любезности тех, кто не захватывает ее. И народ всегда может сделать это. А если он может сделать это, то почему бы ему, наконец, не перейти к делу?
— Непременно перейдет, — вступил в разговор Клод Слагенхоп. — Он нуждается. И нужда является единственным оправданием. Когда нуждается народ, он сперва берет свое, а потом обговаривает свое приобретение.
Незаметно появившийся Клод Слагенхоп каким-то образом втиснулся между Филиппом и Скаддером, незаметно отодвинув последнего в сторону.
Крепыша Слагенхопа нельзя было назвать высоким или тяжеловесным, лицо его украшал сломанный нос. Он являлся президентом общества Друзей глобального прогресса.
— Голод не будет ждать, — продолжил Клод Слагенхоп. — Идея — это всего лишь воздух. А пустое брюхо — это материальный факт. Во всех своих речах я говорил, что всякие разговоры излишни. Общество в настоящее время страдает от отсутствия деловых возможностей, и потому мы считаем себя вправе захватить существующие возможности. Законом следует считать то, что служит благу общества.
— Но он же не копал эту руду собственными руками, так ведь? — вдруг воскликнул Филипп пронзительным голосом. — Ему пришлось нанимать сотни рабочих. Они-то и сделали это. Почему же он так доволен собой?
Оба собеседника посмотрели на него, Скаддер — чуть приподнял бровь, Слагенхоп — без какого-либо выражения на лице.
— О, Боже мой! — припомнила что-то Бетти Поуп.
Хэнк Риарден остановился возле окна в затененной нише в конце гостиной. Он надеялся, что сумеет урвать несколько минут отдыха.
Риарден только что избавился от женщины средних лет, решившей поделиться с ним свои парапсихологическим опытом. Он посмотрел вперед. Вдалеке в небе полыхало привычное красное зарево над «Риарден Стил». С чувством облегчения он позволил себе долгий взгляд в сторону завода.
Он повернулся лицом к гостиной. Риарден никогда не любил свой дом; облик его создавала Лилиан. Однако сегодня поток ярких вечерних платьев затмевал собой комнату, наделяя ее весельем и блеском. Ему нравилось видеть, как веселятся люди, пусть сам он и не понимал их манеру развлекаться.
Риарден посмотрел на цветы, на искры света в хрустальных бокалах, на обнаженные женские руки и плечи. За окном над осенними просторами задувал холодный ветер. Тонкие ветви близкого дерева показались ему молящими о помощи руками.
За деревом светилось зарево далекого завода.