Они свернули в арку, проехали мимо дома Мейерхольда, мимо Консерватории и наконец добрались до Малого Кисловского – до ГИТИСа.
– Вот что, Алечка, – сказал Илья, останавливаясь рядом с японским посольством. – Ты уж извини, но подождать я тебя сегодня не смогу. У меня уже через полчаса деловая встреча назначена.
– Ну что ты! – горячо воскликнула Аля. – Ты и так уже…
– Ничего не так уже, – возразил он. – Ничего особенного я не сделал. Сам же виноват, надо было будильник включить. Ну, что теперь… А ты не волнуйся и делай все так, как делала раньше. Ты же у меня умница, все будет в порядке!
«Ты у меня»! Эти слова воодушевили Алю больше, чем любое увещевание.
– Сразу мне позвони, – сказал Илья.
– Ты на работе будешь? – спросила Аля, открывая дверцу машины.
– Это неважно. Из офиса мне на мобильный перезвонят, – ответил он. – Ну, моя Марусенька, – ни пуха ни пера!
– К черту! – улыбнулась Аля.
Глава 10
– Ну, ты даешь, мать! – встретил Алю Родион, когда она, запыхавшись, влетела в холл на третьем этаже. – Я уж думал, ты во МХАТ подалась или в Щуку!
– Нет, – махнула рукой Аля. – Другие обстоятельства.
– Трахалась, наверно, всю ночь, – догадался Родион.
Аля вздрогнула от его слов. Конечно, за время общения с будущими артистами и режиссерами она успела наслушаться всякого, даже от мата ее уже почти не коробило. Но когда Родион вот так, мимоходом, определил то, что происходило с нею… Ведь это было совсем другое, совсем не так!
– Ну, дело житейское, – заключил он. – Тебя уже вызывали, да я попросил Мирру на конец тебя переставить. Что мне за это будет?
– Не бойся, ничего тебе за это не будет, – усмехнулась Аля. – Мерси!
Родя явно был не из обидчивых. Похлопав Алю по плечу, он отошел к кучке абитуриентов, уже прошедших конкурс, и включился в их разговор.
Аля присела на корточки у стены. После бессонной ночи, после утреннего волнения ее вдруг охватила такая апатия, какой она никогда прежде не испытывала. Она готова была лечь прямо на пол и уснуть – или хотя бы закрыть глаза, отключиться от окружающего. Она сама не понимала, почему вдруг впала в такое странное состояние. Не от Родиных же слов? Ей ничего не хотелось, и меньше всего хотелось входить в аудиторию, что-то говорить, изображать какую-то жизнь, которой не бывает.
«С ума я сошла, – подумала Аля – как-то вяло, даже без возмущения. – Надо же собраться, сейчас ведь вызовут…»
Но того яркого, направленного желания, которым определяется все остальное – блеск глаз, пружинная сила в теле, собранность ума, – в ней не было сейчас и помину.
Аля сидела на корточках, прикрыв глаза, и вяло думала, как же ей привести себя в чувство.
«Закурить попробовать, что ли? – мелькнуло в голове. – Может, взбодрюсь с непривычки?»
– Родя! – позвала Аля. – У тебя сигаретки нет?
– Да у тебя сегодня совсем головка бо-бо! – хмыкнул Родион. – Чего это ты вдруг?
– Да что-то… Надо же когда-то попробовать. – Аля не стала вдаваться в подробности своего состояния.
– Может, косячок? – подмигнул Родион. – Пробовать так пробовать!
Косячок Аля пробовать не стала, а сигаретой сразу затянулась поглубже. Но вместо ожидаемой «прочистки мозгов» произошло нечто совершенно обратное. Правда, в глазах у нее действительно потемнело, дыхание перехватило, она закашлялась, дым пошел из носа, и ее едва не вырвало. К тому же Аля забыла, что со вчерашнего дня ничего не ела: они ведь так и не пошли с Ильей в ресторан.
Все это ничего общего не имело ни с бодростью, ни даже со встряской. Она стояла посреди холла, держа в руке сигарету, голова у нее кружилась, тошнота подступала к горлу, и ей не хотелось ничего.
– Алечка! – напустилась на нее вышедшая из аудитории Мирра Иосифовна. – Куда же вы пропали? Нельзя же так! Что Павел Матвеевич может подумать? Заходите, заходите скорее!
Але казалось, что ноги у нее стали ватными, но не от волнения, как это бывало прежде, а от безразличия. Она вошла в аудиторию и села на стул у стены рядом с оставшимися абитуриентами.
Хорошо, что ее пригласили читать не сразу, иначе Аля просто не вспомнила бы текст из «Мастера и Маргариты», который готовила к последнему туру. Ей и не хотелось сейчас его вспоминать… К тому же мелькнули в памяти слова Ильи о том, что роль спутницы Мастера вообще не для нее…
По раскрасневшимся щекам и блестящим глазам Левы Наймана, читавшего как раз перед нею, можно было понять, что у него все в порядке.
«Везет же», – подумала Аля, глядя, как, усевшись на место, Лева потирает ухо радостным щенячьим жестом.
Услышав свою фамилию, она встала рядом с невысокой сценой и сказала, глядя на комиссию, сидящую за столиком в зале:
– «Слушай беззвучие, – говорила Маргарита мастеру…»
Аля произнесла первую фразу и замолчала.
– Ну, слушает он беззвучие – дальше что? – Голос Карталова прозвучал весело и слегка насмешливо. – Что же вы замолчали?
Она взглянула на мастера, сидящего в десяти шагах от сцены. Он улыбался и смотрел на Алю тем непонятным взглядом, который совсем недавно так будоражил ее воображение, заставляя собираться и работать на пределе сил. Теперь она и сама не могла понять, с каким чувством смотрит в его поблескивающие под густыми бровями глаза.
– «Смотри, вон впереди твой вечный дом, который тебе дали в награду»…
Аля с трудом заставила себя произнести эти слова, а за ними – следующие, и еще… Она читала и сама чувствовала, что читает плохо – вяло, монотонно, с полным равнодушием в голосе.
Доброе лицо Мирры Иосифовны вытянулось от удивления. Чуть откинувшись назад, чтобы не заметил Карталов, она несколько раз взмахнула рукой, показывая, что надо читать живее, живее!
Аля отвела глаза. Она не могла дождаться, когда ее остановят.
– Хватит, – сказал наконец Карталов, и Аля вздохнула с облегчением. – Поднимитесь на сцену.
То же самое происходило несколько дней назад, в этой же самой аудитории. Она читала, мастер остановил ее, велел подняться на сцену… Но как же отличалось от этого то, что происходило сегодня! Але казалось, что это не она стоит посередине сцены, не она смотрит на Карталова, не она ожидает задания.
Карталов встал из-за стола и поднялся на сцену вслед за Алей. Он двигался с такой легкостью, которой трудно было ожидать при его сильной хромоте.
– Давайте-ка мы с вами взбодримся немного, – сказал он, останавливаясь рядом с нею. – Попробуем сделать что-нибудь живое, встряхнем чувства! Согласны?
– Да, – кивнула Аля.
Едва Карталов оказался рядом, она и в самом деле почувствовала себя бодрее. Легкий, непонятно откуда взявшийся трепет пробежал по ее душе; она ощутила его физически, как ветер.
– Тогда поехали. Покажите-ка вы мне… Покажите, как вы расстаетесь с любимым человеком, вот что!
Аля вздрогнула, услышав эти слова.
– Почему – расстаюсь? – пробормотала она.
– А без почему! – сказал Карталов. – Расстаетесь – и все. Ну, предположим, вы сами не можете ему объяснить, почему: он просто не поймет ваших объяснений, они покажутся ему слишком сложными. Вы это знаете и не хотите ничего объяснять, не произносите ни слова. Можете себе такое представить?
Представить-то она могла все, что угодно… Но одна мысль о том, что надо будет представлять то, о чем говорил Карталов, привела Алю в ужас! Дрожь прошла по ее телу, апатия исчезла без следа. Вся ее душа была проникнута Ильей, отдана ему, она чувствовала его каждой клеткой своего тела. И любое чувство было сейчас связано с ним…
Сцена расставания представилась ей так ясно, что она зажмурилась и тряхнула головой.
Вспомнилось вдруг, как несколько дней назад она изображала здесь же, на этой сцене, Марусю, и говорила ее голосом, полным звона и веселья. И как потом раздевалась перед Ильей, всем телом впитывая его любовь, восхищение и желание.
Аля никогда не была склонна к мистике, но связь между двумя этими мгновениями была для нее очевидна. И вдруг – сцена расставания…
– Я не могу, – решительно сказала она, глядя прямо в глаза мастера.
– Что – не можете? – спросил он.
Але показалось, что он вглядывается в нее с таким вниманием, словно от ее ответа зависит вся ее жизнь. Да так оно и было, наверное.
– Не могу играть расставание.
– Почему? – спросил Карталов.
Аля поняла, что запутанные объяснения бессмысленны.
– Я боюсь, что тогда это произойдет со мной, – коротко ответила она.
– Что ж… – медленно произнес мастер. – Серьезно! А вы отдаете себе отчет в том, что, если вы станете актрисой, вам постоянно придется сталкиваться с подобными вещами? Вы понимаете, что искусство вообще вещь опасная?
– Я не знаю, – сказала Аля. – Я ничего еще не знаю… Но я чувствую, что не должна этого играть… сейчас.
Карталов молчал. Аля опустила глаза, чувствуя, что слезы сейчас закапают на пол. Она понимала, что он смотрит на нее, но не могла себя заставить поднять глаза, чтобы встретить его взгляд.
– Что ж, – произнес наконец Карталов, – тогда не смею вас больше задерживать.
Аля не помнила, как сошла со сцены, вышла из зала, прошла через холл, как спускалась по гладким как лед лестницам ГИТИСа…
Яркий летний день показался ей чернее ночи.
Она не помнила и того, сколько времени просидела на лестнице у подъезда.
Она дошла до этого дома как сомнамбула – медленно, время от времени останавливаясь и глядя перед собою невидящими глазами. Она вообще не сразу поняла, что уже стоит рядом с подъездом, из которого вышла сегодня днем, и почему-то смотрит на мемориальную доску Немировича-Данченко.
Ильи дома не было. На Алин звонок только Моська залаяла за дверью, а потом притихла – может быть, узнала ее. И Аля снова вышла на улицу, не зная, куда идти, и не находя в себе сил для того, чтобы вообще идти куда-то.
Но сколько можно было стоять посреди оживленной улицы на тротуаре перед подъездом, вызывая подозрительные взгляды выходящих из него людей? Аля огляделась в поисках какой-нибудь скамейки, заглянула во двор. Но сесть и там было не на что, и она снова вышла на улицу, снова беспомощно остановилась у подъезда.
Вдруг она заметила, что справа от двери ведет наверх какая-то лестница – широкая, с балюстрадой и площадкой на втором этаже. Непонятно было, для чего она здесь сделана, но Аля и не могла сейчас об этом думать. Она поднялась до половины пролета и села на ступеньки, скрывшись за фигурными столбиками.
Больше суток она почти не ела и спала всего несколько часов. Но ей не хотелось ни есть, ни спать. И вытягивающего холода, который даже в летний день шел от каменных ступенек, она тоже не замечала.
То, что происходило в ее душе, было сильнее голода, холода и усталости.
Аля не знала, что она чувствует сейчас. Было ли это смятением, или отчаянием, или ужасом, или тоской? Как будто земля вдруг обрушилась перед нею и прямо посредине тихой улицы разверзлась гулкая пропасть. Но ей почему-то не было страшно. Вернее, то, что с ней происходило, не умещалось в понятие страха. Аля чувствовала такое душевное опустошение, которое всегда больше, чем страх – потому что сквозит безнадежностью.
Неизвестно, сколько она просидела бы на лестнице, бессмысленно глядя перед собою или уткнувшись лицом в колени. Аля не могла позвонить Илье. Она должна была увидеть его, встретить его взгляд, почувствовать его прикосновение и нежный, дурманящий запах его волос… Она чувствовала, что не сможет по телефону объяснить то, что с ней происходит, – и ждала его, и не замечала времени ожидания.
– Вы меня извините, – вздрогнув, услышала Аля. – А что вы тут делаете?
Внизу у лестницы Аля увидела женщину с мусорным ведром в руках. Женщина была явно немолода, но как-то не поворачивался язык назвать ее старушкой – то ли из-за аккуратного кружевного передника, надетого поверх платья, то ли из-за тщательно подкрашенных, коротко подстриженных и завитых волос. А скорее всего – из-за живого блеска острых, как иголочки, черных глаз.
– Я жду, – ответила Аля, вставая. – Но если нельзя здесь сидеть, я уйду.
– Почему нельзя? – пожала плечами женщина. – Сидите, если надо. А то я беспокоюсь насчет бомжей – замучили, паразиты!
По внешности этой дамы можно было подумать, что она вот-вот начнет изъясняться по-французски. Но стоило ей открыть рот, как иллюзия мгновенно развеялась. Алина неожиданная собеседница говорила с такими живыми и почему-то удивительно смешными интонациями, что даже не склонная сейчас к веселью Аля едва заметно улыбнулась.
– Сумасшедшие деньги уплатили за домофон! И сколько, вы думаете, он простоял? Ставили код – они номер гвоздем выцарапывают прямо на стене. Пожалуйста, заходи, кому надо! Как только президент позволяет? – спросила Алю женщина с ведром. – Напротив Совет Федерации, любой бомж залазь на чердак и хоть мочись, хоть стреляй в депутатов! Паразиты! – добавила она, неизвестно к кому относя это определение – к бомжам или к народным избранникам. – А вы, извините, кого ждете? – словно между прочим поинтересовалась смешная дама.
– Илью… – ответила Аля. – Который на седьмом этаже живет.
– Ивана Антоновича сына? – тут же спросила она. – Так он раньше ночи редко когда приходит, долго вам еще сидеть! Вот что бывает, когда отец разобьет семью, – без паузы произнесла она. – Между нами говоря, Иван Антонович всегда был ходок, это вам не я одна скажу, он и роли все такие в театре и кино исполнял, если вы видели, и чуть жена на гастроли – тут такие ходили, у-у, только держись! Но я вам скажу, если с умом, так это для мужчины не грех. А если без ума – так вот и пожалуйста, мальчик без отца. Но Илья – хороший мальчик, – поспешила она добавить. – Конечно, тоже развелся, но это, я вам скажу, ничего не поделаешь, яблоко от яблоньки…
Аля поняла, что дама затевает долгий разговор: та и ведро поставила на ступеньку, и удобно облокотилась о перила. Но вдруг спохватилась – может быть, сообразив, что выкладывает все эти сведения совершенно незнакомому человеку.
– Вы меня извините, я пойду, – сказала она, как будто это Аля остановила ее здесь. – Мой Мишенька, старый хрен, ждет газету, так что надо взять, пока не украли из ящика.
Все эти ошеломительные сведения – и про то, что Иван Антонович всегда был ходок, и про старого хрена Мишеньку, и про бомжей с Советом Федерации – свалились на Алю за какие-нибудь три минуты.
– Если Илюшка долго не явится, можете ко мне зайти, – пригласила дама. – Меня Бася Львовна зовут, я на втором этаже живу, направо. Только мы в половине одиннадцатого ложимся и запираемся на цепочку, так что вы пораньше, – предупредила она.
Аля не успела даже поблагодарить за приглашение – Бася Львовна исчезла так же мгновенно, как появилась.
Но ее неожиданное появление оказалось просто живительным! Словно выйдя из летаргического сна, Аля почувствовала, что от голода у нее кружится голова, что она совершенно продрогла. Взглянув на часы, она поняла, что сидит на ступеньках уже часа два, не меньше. Если и правда Илья приходит поздно…
Но что поделать? Мысль о том, чтобы уйти, не увидев его, была для Али невыносима. Она встала, поднялась на площадку второго этажа и, оглядевшись, впервые рассмотрела дом, в котором провела прошлую ночь.
Але никогда не приходилось бывать на этой улице, хотя она часто проходила мимо по Тверской. А теперь она рассматривала мхатовский дом почти изнутри – из-под невысокого грязноватого свода над балюстрадой. С улицы дом был облицован черным гранитом, а со двора выкрашен грязновато-желтой краской. Вход в арку был украшен каким-то барельефом; Аля не разобрала, что за люди на нем изображены.
Ей вдруг показалось, что этот дом – а вернее, целый двор, образованный этим единственным домом – живет особенной, замкнутой жизнью. Даже сейчас, когда давно умерли его прежние жильцы, оставив по себе мемориальные доски да музеи-квартиры… Это была какая-то очень сильная общность, и поэтому память о ней чувствовалась до сих пор.