– А у меня сюрприз! Я нашла вам клейщика коробочек!
– Да какой дурак на это согласится?!
– Ну, дурак не дурак, а Иннокентий согласился!
– Иди ты?! – восхищенно воскликнула она, а потом подозрительно спросила: – А он не опасен – этот Иннокентий?
– Да нет. Моя бабушка характеризует его как хорошего, тихого мальчика.
– Ничего себе – мальчик! Лет сорока!
– Не хочешь, как хочешь! А я, между прочим, вчера с ним договорилась обо всем, и он согласился.
– Спасибо, Маш, спасибо. Не знаю, что бы без тебя делала! А у нас столько всего произошло! Просто тьма! – прокричала она и куда-то пропала. – Извини, трубка упала, – оповестила она меня и принялась рассказывать новости.
Первая новость заключалась в том, что Пулькиным родителям, сколько они ни просили, ни обивали ноги о пороги самых разных контор и инстанций (они даже пытались дать взятку одному высокопоставленному чиновнику), эксгумировать труп Гоголя категорически запретили. И Миколе Тарасовичу Яновскому ничего не оставалось, как собрать все свои пожитки (чучела совы с выпученными глазами, лисы, снять со стены летящего ворона, кучу набитых паклей воробьев, которых он окончательно истребил в Пулькином квартале; бинты, веревки, шнурки, иголки, ножницы) в огромный анахронический саквояж и отправиться на Киевский вокзал в сопровождении Вероники Адамовны с Модестом Аполлинарьевичем Дерюгиными и кануть в дивных далях вольной Украины, затеряться на Полтавщине, в одиноко стоящей хате своей, что близ хутора Диканьки, чтобы через некоторое время вернуться в Москву победителем, совершить переворот в литературе и стать Миколой Тарасовичем Гоголем – законным потомком великого писателя, автора бессмертных «Записок сумасшедшего».
– Миколуфка, дорогой ты наф! Мы, как только получим язъефэние на эксгумацию твоего паапаадедуфки, саазу же тебе отобьем телегамму и вызовем тебя, – плача, говорила на перроне Вероника Адамовна.
– Да! И справедливость восторжествует! Непременно восторжествует-с! – патетично воскликнул Модест Аполлинарьевич, уронив скупую мужскую слезу.
Потомок же, взобравшись в вагон, произнес следующую незабываемую речь, которую супруги-гоголеведы по обыкновению записали на диктофон, а Икки, покатываясь со смеху, переписала ее к себе в тетрадь:
– Дулю вам замисто моего прыезду! По печи сракою прыехав я ище сюда! Да шоб вам всю жизть соняшницей да болячкой страдать! (Что в переводе означает пожелание страдать вперемежку всю жизнь то поносом, то золотухой.) Да шоб вам век сивуху не хлистать да галушек с пампушками не жрать! Шоб вам все ноги переломать и в жизть гопака с горлицей (украинские народные танцы) не отплясывать! И шоб сыдили вы туточки пиджав хвост, мов собака! И шоб макитрой (т.е. горшком, в котором на вольной Украине трут мак) вам тут всем по голове стукнуло, и шоб вы тут уси заморозылыся! Будьте вы прокляты, когуты поганы!
Поезд тронулся, а Модест Аполлинарьевич глубокомысленно сказал:
– Нет, Вероника Адамовна, от генетики не уйдешь-с, скажу я вам! Это ж надо так… Так… Не в бровь, а в глаз попасть! Так обличить наше извечное российское чиновничество и бюрократизм! В точности-с как его прапрадед в «Ревизоре»!
– И не говоите, Модест Аполлинайивич! – пылко поддержала супруга Вероника Адамовна. – Миколуфка в точности, как и его великий пьедок, изобазил нам сейчас паазитический и антинаодный хаактей бюокатии! Это ведь надо было не азъефыть нам эксгумацию Николая Васильевича! – Потрясенные грандиозной речью Миколы Тарасовича, супруги напрочь забыли выключить диктофон.
И они побрели прочь с Киевского вокзала в полной уверенности, что Миколушкины пожелания «страдать соняшницей и болячкой, не хлистать сивуху да не отплясывать гопак» относились не к кому-нибудь, а к тем самым бюрократам, которые не дали добро на эксгумацию трупа как, впрочем, и обидное словечко «когуты».
Вторая новость состояла в том, что Пулька с Аркадием Серапионовичем вчера утром вернулись в Москву и наша подруга наконец переехала обратно к родителям (она стащила у предков диктофон с кассетой обличительной речи отпрыска Гоголя и побежала к Икки в аптеку рассказать об их очередной бредовой идее по поводу эксгумации).
У Анжелки ничего нового не было – она по-прежнему жила у госпожи Нины, которая каждое утро таскала ее по экстрасенсам и гадалкам, дабы излечить от пагубного пристрастия к винопитию; вечером «госпожа» принимала клиентов, а Анжелка, запертая в маленькой комнате, умудрялась каким-то непостижимым образом напиться до потери рассудка.
– А как Кузя-то со Стехой?
– А что?! Они как переселились к Лидии Михайловне, так и живут, Анжелкин отец тоже там, помогает.
– На что они живут-то? Анжелка с матерью мнимый долг давно уж растрясли, а Михаилу надо «братьям и сестрам» его вернуть – он ведь перезанял тогда у них, чтобы Огурцовой отдать.
– Крутятся как-то: Иван Петрович работает, Лидия Михайловна пенсию получает, потом это, как его, пособие, что ли, на детей они получают, да и Михаил кое-что им дает, но с Анжелкой надо что-то делать! – с тревогой в голосе сказала Икки.
– Что же?
– Даже не знаю. После торжественного открытия «Эбатова и К*», когда Серапионович с Пулькой привели ее домой пьяную, Нина Геннадьевна никуда Анжелку не пускает. Я ее с тех пор и не видела. Приходи завтра в аптеку часам к трем. Пулька с Серапионовичем приедут. Сто лет не виделись! Все дела, дела! У нас новая проблема – тараканы! Просто катастрофа! Приготовление свечей в помещении с тараканами. Нужно немедленно морить! – Икки снова уронила трубку. – Проклятые коробки! Так ты придешь?
– Да, конечно.
– И Иннокентия прихвати, – сказала она напоследок.
Я снова вернулась к чтению текста.
Дз… Дззззззз… Нет, это просто невозможно!
– Машенька, здравствуй, дорогая! Я приехала! – кричала мама. – Меня привезли вчера утром вместе с подобранными кошками. Очень удобно! Хоть независимо от Коли! Ты себе представить не можешь, как он мне надоел! Выехали тут на ярмарку в пятницу, идем по центральной площади, вдруг он нагибается… Я думаю, что это он делает? Из лужи пьет! Ужас! Зачерпнул грязную воду в ладонь и стоит, пьет посреди площади! Я ему: «Ты что?», а он мне: «В лужах самая чистая вода, потому что с неба сыпется!» У него все сыпется – и сахарный песок, и вода, и суп, и каша. Дуреет с каждым днем! Как тут у вас? Как наша Бесконечность? Как ты? С Власом так и не помирилась? – Маму невозможно было остановить. Такое впечатление, что она все это время молчала, а сейчас ее прорвало, как фонтан, струя которого долго удерживалась чей-то рукой. Когда она наконец устала сама от себя, я вкратце рассказала ей печально закончившуюся историю любви отличницы народного образования с почетным осеменителем коров, на что родительница, захлебываясь от смеха, ответила: – Сдурела на старости лет! Ха! Ха! Ха! Тоже мне, свинарка и пастух! Так, значит, любимый сыночек теперь ее пасет? Ну, тогда поездка к бабушке отменяется, – сказала она и, узнав, что с Власом я не помирилась – более того, что он мне даже ни разу не позвонил после разрыва, обозвала его дураком, бабку его Олимпиаду – старой склочницей и осторожно так, по-матерински, проговорила: – Машенька, а я ведь, собственно, что приехала… Сердцем чувствовала, что у тебя тут не все в порядке. Знала, что страдаешь ты, что тяжело тебе. Это ведь надо, свадьбу отменить! Тебе, детка, нужно отвлечься, сменить обстановку, поехать куда-нибудь… Как у тебя с работой-то? – и когда мамаша узнала, что я дописала роман, категорично заявила: – Я тебя тут одну не оставлю! Поедешь со мной в деревню!
– Нет! – прогромыхала я, и передо мной пронеслись все ужасы минувшей зимы в деревне – Эльвира Ананьевна с детьми, торгующие тухлой селедкой, то, как я чудом унесла ноги от вдовицы, которая едва не поженила нас со своим Шуриком, как я не могла оттуда уехать то из-за лютых морозов, то из-за таяния льдов; многочисленных маминых кошек, на которых постоянно спотыкалась и падала, рискуя переломать все кости, Николая Ивановича, его испепеляющие взгляды, ежевечерние лекции о расположении Полярной звезды на небе, его косноязычные объяснения и однообразные выражения – «Мрак!», «Это ваши трудности!», «Я еще и виноват!», «Чав! Чав!», «Хрю! Хрю!» и прочие. – Ни за что! – отрезала я.
– Ну и глупо, – спокойно ответила мама. – Там сейчас чудесно! Вода в реке теплая, как парное молоко, в лесу полно грибов, малины, черники и земляники! Воздух прозрачен и чист. В огороде, на грядках, чего только нет! И укропчик, и петрушечка, и салат! А сколько в этом году клубники – хоть косой коси!
– Опять врешь? – укоризненно спросила я. – Какая может быть клубника в середине августа?
– Какая же ты глупенькая! Ягоды только краснеть начали! У нас же север! Все созревает намного позже!
– Ну какой север, когда это средняя полоса России!
– Север! – упрямо проговорила она. – Ты что, мне не веришь?! Ягоды только кое-где покраснели! Тебя дожидаются! Они как будто знали, что ты с Власом переругаешься! А закаты! Ты не представляешь, какие в этом году закаты! Какие-то необыкновенные. Солнце гигантским апельсином, причем знаешь, не оранжевым, а бывают такие красные апельсины, сладкие… Так вот солнце красным гигантским апельсином закатывается за горизонт, как глазное яблоко какой-нибудь исполинской рыбы, и небо из чисто-лазурного, безоблачного вдруг окрашивается в плавно переходящие полосы разных цветов – малиновые, искристо-рыжие, алые, нежно-абрикосовые и лиловые. И на фоне этих размазанных, неопределенных полос откуда-то появляются перистые облака самых причудливых форм, подсвеченные в зависимости от расположения их на той или иной полосе. А я сижу в беседке за самоваром, пью мятный чай с пряниками и гляжу на закат. Лиловая полоса темнеет, разливается по всему небу, перемешиваясь с густым благородно-желтым. Становится зябко. Я поеживаюсь и накидываю на плечи тонкую оренбургскую шаль. Вскоре темнеет, одна за другой появляются звезды. Роса на укропе, петрушке и салате переливается бриллиантами в лунном свете, а я иду на речку купаться. Вода в это время суток теплая-претеплая… – Она все говорила и говорила. Я не пыталась ее остановить. Мне было приятно слушать, я даже задремала и увидела в забытьи апокалиптический лилово-желтый закат и гроздья клубники на грядках. Мамаша сегодня была в ударе – даже солнце сравнила с глазом исполинской рыбы! – Поедем, а? – спросила она, описав все прелести деревенской жизни.
– Ну да, приехать-то я туда приеду, а обратно фиг доберешься!
– Это почему? Сейчас ведь лето! Автобусы ходят согласно расписанию. Когда захочешь, тогда и уедешь! Ну? – с надеждой в голосе спросила она.
– Не знаю даже, – почти сдалась я, польстившись на самовар, полосатые закаты и переливающийся в лунном свете укроп на грядках.
– Что тут знать-то! – возмущенно проговорила мама. – Ты замуж быстрее соглашаешься выйти, чем недельку-другую у родной матери отдохнуть!
– Как твой Григорий поживает? – не к месту спросила я.
– Да что ты за человек такой! Нет у меня никакого Григория! – в бешенстве орала родительница. – Поедешь или нет?
– Когда?
– Дня через три, у меня тут еще кое-какие дела, – как ни в чем не бывало проговорила она.
– Поеду, – сказала я, зная заранее, что, согласившись, совершила очередную глупость.
– Вот и умница! – она облегченно вздохнула. – Мать плохого не посоветует. Ну, пока, у меня дел полно, я тебе позвоню.
Стоило мне прочесть две страницы романа, как снова: дз… дзззззззз……
– Мань, привет, до тебя не дозвониться! Ну, когда ты нас с Икки помиришь? Я был у врача, у меня все в порядке, я здоров, и предохранительный период давно закончился, – гнусавил Овечкин.
– А почему бы тебе самому с ней не помириться?
– Робею, – ответил он и запыхтел в трубку.
– Ты знаешь, где находится «Эбатов и К*»?
– Конечно! – без задней мысли воскликнул он.
– Откуда? Значит, ты следил за Икки?
– Ничего не следил, просто пару раз приехал на нее издалека посмотреть. Скучаю я.
– Ладно, подъезжай завтра к аптеке без пятнадцати три. Только внутрь не заходи, дождись меня.
– Хорошо! Спасибо тебе, Мань! Ты!.. Ты!.. – Овечкин не мог найти слов благодарности.
– Я поняла. Пока.
Я решила поговорить еще с одним человеком и вплотную заняться чтением – этим человеком был бывший бабушкин ученик.
– А-алле-е? – вопросительно раздался в трубке женский голос.
– Иннокентий, – неуверенно проговорила я.
– Ой! Это я, Магья Лексевна!
– Ты еще не передумал работать конструктором на сверхсекретном предприятии по изготовлению микроторпед по точному и мгновенному поражению целей противника?
– Не-е, я все вгемя ждал вашего звонка.
– Тогда давай встретимся завтра у метро…
– Не-е, можно я к тому углу подойду, где вы меня обескугажили?
– К какому углу? – спросила я, но тут же поняла, что он предлагает встретиться около моего дома. – Хорошо, подходи в полтретьего и не опаздывай.
– Не опоздаю – я габочий человек! – Он во второй раз прокричал эту фразу нагло, с презрением к окружающим.
После этого я до часу ночи редактировала текст, изредка меняя слова местами. «В общем-то неплохо, – решила я, дочитав его до конца. – Сейчас отправлю его Любочке по электронной почте – и баста, я свободна!»
Я подсоединилась к Интернету, но нигде не могла найти ее адреса. Звонить Любочке домой в час ночи – это верх неприличия и неуважения. Не узнавать же у Кронского! Причем где-то этот адрес должен быть у меня записан. Только вот где? Конечно, можно было бы подождать до утра, позвонить в редакцию и узнать адрес, но мне приспичило избавиться от текста сейчас – когда я сдаю очередной роман, я словно сбываю его с рук и перестаю о нем думать.
Я перелистала записную книжку – нет, перерыла все ящики стола – нет, обшарила карманы одежды – тоже нет, принялась вытряхивать все сумки – и вдруг из одной вылетели бабушкино письмо к президенту, которое она просила меня отправить в день «освобождения» Михаила (над которым Иннокентий, запустив пятерню в свои буйно и беспорядочно растущие волосы, с большим энтузиазмом чесал голову, изгоняя «пегхоть»), и клочок туалетной бумаги, на котором был написан Любочкин электронный адрес. Почему он был написан на туалетной бумаге? При каких обстоятельствах? Убей – не помню.
Я отправила роман и принялась читать письмо, в котором Мисс Бесконечность слезно просила президента Российской Федерации освободить Раечку хотя бы на день от своих прямых обязанностей и направить к ней по причине того, что старушка истосковалась по этой удивительной, отзывчивой, бескорыстной женщине. В середине письма моей рукой были написаны названия препаратов от импотенции: «Чих-пых», «Суньмувча» (китайское), «Трик-трах» (наше) и телефоны, по которым об этих лекарствах можно узнать все в любое время суток. Далее бабушка просила президента прибавить ей пенсию по причине того, что она тыловик и коренная москвичка.
Тьфу! Совершенно забыла, что Николай Иванович просил меня купить ему одно из этих лекарств или все сразу (точно не помню). Я немедленно позвонила по одному из указанных телефонов, и девушка бодро и учтиво принялась объяснять мне механизмы действия всех этих препаратов, но у меня не было ни малейшего желания посреди ночи слушать подобную информацию – я узнала лишь самое необходимое: куда подъехать и сколько иметь при себе денег.
«Нужно будет в самое ближайшее время вплотную заняться этим вопросом», – решила я и легла спать.
* * *На следующий день ровно в половине третьего я выпорхнула на улицу и заметила на углу моего дома Иннокентия. Он тоже увидел меня и замахал руками, как на демонстрации или на концерте какой-нибудь известной рок-группы в момент исполнения медленной, задушевной песни – я еще подумала, что ему не хватает флажков в руках (как на демонстрации) или зажигалки (как на концерте).
– Ой! Здгасте! А я вас уже тут два часа жду!
– Зачем? – удивилась я.
– Боявся, что вы без меня уйдете. – И он поскакал за мной вприпрыжку, бормоча себе что-то под нос, но с каждым словом голос его становился все громче и громче. – Ключи взял, часы взял, воду закгыл, плиту выключил. Двегь, кажется, не закгыл! Или закгыл? – мучился он.