Я беру себя в руки, вспоминая противность братского поцелуя. Посему в ответ я делаю рукой «привет», очень формально делаю, даже без улыбки. Видимо, злость – приличное топливо для хороших шаржей. Мои гостьи у меня получились. В лице Саши я слегка скошенным взглядом в сторону подчеркнула вечное ее беспокойство о подруге, а в лице Маши – безумный вечный вопрос: «Скажи, от меня не пахнет?» Девушки мои смеялись над собой, повергая меня ниц с моей сползшей на ногу повязкой. Они заказали чашки, попросили меня их взять, чтоб потом я их с оказией отправила. Мы собираемся уходить, девушки довольны. Сказали, что вечером позвонят мне, а сейчас им надо успеть по делам. Когда я выхожу с ними и прощаюсь, то снова вижу Игоря. Он сидит в машине и делает мне знаки.
* * *– Садитесь, подвезу, – говорит он.
Он рассказывает, что ездил в Германию, постигал тайны немецкого банковского дела, что поездка оказалась неожиданной, а моего телефона у него не было. Эти подробности мне приятны, хотя не очень я им верю, но хочу верить, а это ведь гораздо больше. Вера сильнее, чем факт, я расцветаю под дождиком нежных слов, хотя мой задний ум или, может, мудрая подкорка и остораживают меня. А! Плевать, думаю я. Не я же его ждала у чайной. Он. Я просто принимаю мячик на своем поле и пасую.
– А я уж думала: был человек и исчез. Бесследно. Знаете, когда разбивается самолет, я внимательно читаю списки. Столько знакомых разбрелось по свету, что кто-то вполне мог сесть в тот самолет.
– Я не сел, – ответил Игорь.
Мы едем ко мне. И снова по дороге заезжаем в магазин и берем всякое-разное. И я почему-то знаю, что сегодня все случится, и у меня сосет под ложечкой от страха и потеет нос. Хотите про нос подробнее? Так вот, когда я шла в первый класс и была поставлена в первый ряд на линейке, мама протиснулась сквозь ряды, чтоб вытереть мне нос! Издали ей показалось, что у девочки под носом капля, и ей стало неловко за неумеху и неряху, а потом она уже дома объясняла папе. «У нее, оказывается, вспотели крылья носа. Капли, почти как слезы». «Ты следи за этим», – это уже мне. С тех пор я вечно промокаю нос платком, салфеткой, концом пионерского галстука. А мышки у меня не потеют, всегда сухие. Кстати, когда я вышла за Мишку, я как-то перестала зацикливаться на этом. Даже не знаю, заметил ли он свойство моих пор. А вдруг он ушел из-за этого? «У нее так крупно потеет нос, будто плачет. И ни с того, ни с сего… Противно стало».
Одним словом, к моменту, когда мы оказались у меня, я уже себя достаточно расчесала.
И мысль о том, что что-то должно произойти, растворилась и исчезла без следа. Просто нежное целомудренное кофепитие с коньяком. Кстати, я не заметила, когда он купил коньяк, пялилась на нарезки, потому что не могу почему-то принять целлофановые деликатесы. Что, конечно, дурь, десять лет тому хватала бы не глядя. Страшное это человеческое свойство так быстро принимать хорошее как должное. Папа рассказывал, как возмутилась его мама, когда через три дня после подключения их дома к газу его отключили на два часа. Бабушка, всю жизнь возившаяся с примусом, кричала, что будет писать об этих безобразиях Сталину. Примус, кстати, был жив и стоял на подоконнике, но три дня голубого огня напрочь увели бабушку из темного царства прошлого, и она нипочем не хотела в него возвращаться. Значит, я в бабушку. Просто мне не вкусен целлофан, а Игорь, будто знал, купил колбасу кусочком и сам ее дома нарезал. Он рассказывает о Германии, о чистоте и порядке немцев, о чувстве вины за фашизм. «Нам бы этого капельку».
– Капельку? – смеюсь я и рассказываю, как поймала сумочкой пулю четыре года тому. Хотя не немцы засели на чердаках вокруг Белого дома. Это были свои, братья-славяне. Оказывается, Игорь встречался там с сыном. Его на свидание к нему привозила жена.
– Он уже почти совсем забыл русский. И мы с ним общались по-английски. Вот когда я обнаружил скудость своих английских знаний. По работе, для компьютера я вполне, а с мальчишкой восьми лет – слабак. Надо учить как следует, а то просто позор.
На этом я замираю. Значит, он собирается встречаться с сыном еще и еще. Была с ним еще и женщина, которую он любил. И с чего ты возбудилась, дура?
– Жена вышла замуж, – слышу как через ватное одеяло, – у нее уже дочь. Они в порядке…
Ну и что? Без забот и проблем, уже есть и дочка. Старая любовь, конечно, может и ржаветь, но случаются и особо прочные антикоррозийные сплавы.
Собственные мыслеобразы – лучший аэроплан на свете, меня уже нет, и голова кружится, и тускнеет взгляд, направленный в себя, и я спохватываюсь от неожиданных слов:
– Я много думал о вас, Инга. О ваших рисунках, о вашей несовременной манере общаться.
– Это почему же? – вскрикиваю я.
– Вот и хочу понять. Мне это интересно. Вы рисовали в кафе двух женщин? Чем они вас привлекли?
– Это мои подруги, – говорю я. – Хорошие девчонки.
– Они ваши ровесницы? – удивляется Игорь.
– Да! А что? – вдруг обижаюсь я за Сашу и Машу, за себя наконец. Я ведь не знаю подтекста слова «ровесницы». А вдруг я по сравнению с ними старуха? Что ни говори, они в экологически чистой зоне природы, а я продукт смога и замороженной еды.
– Я не хочу их обидеть, – говорит Игорь, – провинция у меня самого в крови, я ведь уральский парень. Знаете, по каким признакам я узнаю провинциалок? По вороватому глазу, в котором сразу желание и страх.
– Ничего подобного, – говорю я, – они вполне полноценные девушки.
Я чуть не сказала, что у них есть любовники, раздвоив одного мужчину на двоих. Но вовремя спохватилась, что именно мне не гоже возбуждать эту тему.
Мы переходим из кухни в комнату, и в этот момент Игорь берет меня за плечи. Я вся трясусь от мысли, не рано ли я поднялась из-за стола, не воспринял ли он неправильно мое предложение перейти в комнату. Господи, колочусь я, мне так радостна его рука на плече, но хороша ли моя радость? В конце двадцатого века целомудрие и скромность изгнаны из обихода. Я, может, одна такая, жена-девственница, девственница-разведенка. Я мужчин не касаюсь телом, даже в тесном транспорте я так ужимаюсь, что между нами всегда люфт, всегда нейтральная полоса. Мне страшна мысль, что я могу показаться женщиной, ищущей хоть какой близости, даже случайной. Это оттого, что я ее действительно хочу, хочу этого страстно, но чтобы это показать?.. Да ни за что!
Я плавлюсь под рукой мужчины, у которого ко мне чисто дружеский интерес. Он, видите ли, заинтересован моей несовременностью. А сейчас он меня опробует именно на соответствие современности. И я выскальзываю из его рук.
– О чем вы думали эти последние полминуты, Инга? – Глаза Игоря смеются.
– Не надо меня сразу лапать, – говорю чуть не плача. – Меня надо…
– Я понимаю – завоевать, – отвечает он.
Господи! – восклицаю я внутри. Я имела в виду слово «уговорить». И я ставлю эти два слова рядом. «Завоевать» и «уговорить». Какое я хочу на самом деле?
И я сажусь рядом с ним на диван, хотя напротив пустое кресло, и так естественно было бы…
А потом мы жарко целуемся, и я уже не думаю ни о чем, потом случилось то, что должно было случиться. Я слетала на небо и вернулась и, вернувшись, увидела его глаза, полные удивленной нежности.
– Ты сладкая, – шепчет он мне.
– Я знаю, – шепчу я, хотя кричу другое: я не фригидна! я не фригидна! Ты врал, сволочь Мишка, врал. Просто я не твоя женщина.
Так из комплексов, из желания и страха, которые у меня, а не у Маши и Саши, родился этот роман, и хотя я уже знаю, чем он кончился, я все равно уверена, что Игорь – мой единственный мужчина.
Я не могу говорить о любви, близости, не так воспитана. Не могу я говорить и о деньгах, вернее их отсутствии. Но все-таки о них сказать проще. Это был мой защищенный период жизни. У меня в холодильнике появились продукты, к которым я даже раньше не подходила! Духи! Боже, какое это счастье – хорошие духи. Я помню тот день, когда папа подарил маме синенький флакончик «Клима», и мама пробкой провела у меня за ушами. Мама тогда сказала, что духи – та роскошь, которая побеждает ее классовые принципы. Мы долго тянули тот флакончик, пока не появился другой – «Magi noir». Дешевизна и доступность путали представления об истинной цене роскоши. Казалось, и все остальное придет также задешево и без проблем.
Но когда все пришло всерьез и надолго (?), духи стали для нас с мамой недоступны.
* * *Игорь мне вернул утраченное. Мне до сих пор непонятно, почему я не вскрикивала: «Игорь! Это ведь дорого!» Я все принимала как должное, оказалось, что я стихийная женщина, любящая подарки и готовая их принимать, меня просто надо было отомкнуть.
– Откуда у тебя деньги на все это? – спрашивала мама, оглядывая мой прикид. Мне хочется сделать ей больно и сказать, что у меня любовник, который меня завоевывает. Но зачем говорить, если она только об этом и думает, причем в самом отвратительном виде: со мной толстый армянин, унизанный перстнями, или стриженный наголо качок с цепью на шее. Мама хорошего мнения о своей разведенной дочери. Она «не доработала» со мной. Это все покойный отец, потакальщик дурных мыслей и западной отравы, высадил в дочери порок. Поэтому я бормочу что-то о хорошем гонораре в глянцевом журнале – последний прилагается, об удачной паре чашек для иностранца с нефтяных земель – чистое вранье. К Татьяне иностранцы не ходят, не того класса чаепитие со сдвигом. Сдвиг манит все больше богему из тех, кто просто мимо шел… Я знаю, что бизнес становится Танькиной проблемой. Классное географическое местечко не дает достойного урожая. Ей уже предлагают его продать, но Танька даже слышать не хочет.
Но и это я не рассказываю маме. У нее дома я играю в такую игру: разглядываю себя в зеркалах, в которых была отражена с младых ногтей. Небезынтересно, скажу вам. Это ерунда, что амальгама – вещь бездушная и сиюминутная. Я точно знаю, что не так. Зеркало имеет память.
Зеркало ванной из тех первых, окантованных фигурным, сегодня уже ржавым металлом, которые пришли в шести-семидесятых (так мне кажется) на смену аскетичным зеркальным квадратам. Я помню его маленькой, новое зеркало висело над маминым столиком в спальне. Мне приходилось ставить стул, чтоб увидеть себя в нем. Смешная рожица с торчащими над ушами хвостами с бантиками. Я смотрю на себя ту, что осталась в зеркале, она строит мне рожи. Она не подозревает, что может умереть папа, что сама станет неудачницей. Рядом с ней вырастает мама. Молодая еще мама с задорными глазами. Они смотрят оттуда на меня, как в зеркало, и мама делает это свое трогательное втягивание губ в гузку. Она недовольна своим длинным ртом, минутная припухлость ее утешает. Как же я это забыла? Она совсем этого не делает сейчас. Или все-таки делает перед зеркалом? Или сдалась своим тонким губам безропотно и навсегда? Ведь всегда побеждает не лучшее. Как в жизни, так и в человеке. Глядишь – и не очень красивый нос стал на лице доминантой, победив и искру в глазах, и ланиты. Очень любят побеждать в борьбе бородавки и прочие наросты. То время, время моей школы и мамы с легкой химией, было временем открытых недостатков. Учительница химии в моей школе носила такой отвислый зад, что мне было даже жалко ее, но зад не мешал ей носить короткие юбки с удручающей самоуверенностью. Физик, слушая ответы, языком выдвигал вперед съемный протез, высвистывая сквозь него какую-то мелодию, а потом с жутким щелком заглатывал протез назад, и класс всегда ждал, что протез промахнется и законопатит навсегда горло противного учителя. Людям улицы соответствовала власть, которую показывал телевизор. Плохо говорящие старые пиджаки с такими тупыми лицами, что мне, уже школьнице, хотелось стереть их рукой, когда долго и длинно их показывали на мавзолее или в президиуме. Очень некрасивое время. Его нельзя любить, нельзя по нему ностальгировать, как моя мама. Но девочка в зеркале просто радовалась жизни.
Все есть в зеркале, проживающем долгую жизнь. Надо сказать маме, чтоб купила новое. Хотя что я говорю? Это я должна ей купить новое, купить и повесить. Но зачем? Чтоб видела себя старую, отчаявшуюся до смирения перед длинным ртом? О Господи! И так плохо, и так еще хуже.
Мама зовет пить чай. У нее дрожат руки, хотя держит она заварной чайник. Что это? Начало Паркинсона? На ней чистенький ситцевый халатик с белым воротничком. Она его надевает, когда поит кого-то чаем. Чайный халат. Ему сто лет. Надо ей купить красивый шелковый халат с драконами на спине, как в фильме «Восточный экспресс». Но она ведь спросит, откуда деньги. И я опять совру. Потому что отчаянно не уверена, что у моей сегодняшней истории хороший конец. И хотя наша жизнь проходит на обдуваемом юру, внутренне я ощущаю себя на необитаемом, он же таинственный, острове, у которого нет координат, времени, да и пространства чуть – моя квартира. Игорь заботится обо мне, он ласкает меня, он мой бойфренд, но меня сделали мама с папой, они привили мне понятия порядка вещей. Его уже давно нет, этого порядка, он ушел вместе с некрасивыми людьми, некрасивой Москвой, плохо пахнущими магазинами, сейчас принято жить без обязательств, без обещаний, жить без гарантий. Хорошо – и радуйся. И бери от этого «хорошо» что можешь взять. Можешь взять шелковый халат с драконами для мамы – бери. Но не могу!
Танька спрашивает:
– У вас серьезно?
– Нет, – говорю, – у нас просто так.
– Хороший мужик, Инга! Нельзя упускать. Закрепи.
– Ты знаешь, как? – смеюсь я.
– Я-то не знаю, потому что мне они не нужны во-ще. Лучше, чем мой покойный возлюбленный, у меня не будет. А портить впечатление от хорошего – надо быть дурой. У тебя же не тот случай?
– Не тот, – говорю я.
– Ну и дерзай!
– К-а-а-к?
– Забеременей!
– Не надо так, Таня. Это больное место У меня беременеть не получается. Я всегда хотела ребенка. А как хотел внука папа! У меня все в порядке, как говорят врачи, нет видимых причин, но разве существенны только яйцеклетка и спятившие в марафоне сперматозоиды? Зачатие – это что-то высшее. – Сказала и дернулась. Сколько зачатий у пропойц, у наркоманов, у ублюдков! Какое уж там высшее? Не просто низшее – дно, испод, тло. Клоны уродов, клоны человеческого ужаса. Для меня главное в зачатии – корень «ча», который един и в счастье. А счастье – это не просто сбежавшиеся клетки, это дух, которого может и не быть в случае пьяного зачатия, но может и не быть, если нет совместного разумного желания соучастников. Этот поток мыслей промелькнул и канул, напомнив, что я, дитя мамы и папы, не смогу последовать совету Таньки, – не получится.
* * *Откуда я могла знать, что этот совет Таньки был последним разговором в ее жизни, что после того, как я ушла из чайной, сделав два удачных наброска, в чайную ворвутся ублюдки в масках и расстреляют Таньку в клочья, одновременно ранив бармена за стойкой и случайного любопытного, разглядывающего картинки на стене.
А я в это время ехала домой, ведя мысленный спор с нею, и никаких знаков свыше или сбоку не пришло, более того, победив Татьяну в мысленной дискуссии, я чувствовала себя спокойно удовлетворенной. Мама родила меня в тридцать лет, а мне еще двадцать восемь. Мама говорила, что папа поздно кончал институт, он работал и учился, родители у него были люди небогатые. И надо было с этими обстоятельствами считаться. Один из любимых маминых постулатов: считаться с обстоятельствами. Но одновременно и побеждать, и преодолевать, не покорствовать им. Как же это можно: считаться и не покорствовать? Вот я ехала и думала над мамиными максимами, а Таньки уже не было в природе, не было нигде, и ее душа не догнала меня и не толкнула в бок. «О чем ты? – не спросила душа. – Меня уже нет. Понимаешь?»
Я узнала обо всем из «Вечерних новостей». Преступники, как у нас и полагается, скрылись.
Боже мой, Алиска! Я звоню на квартиру, никто не отвечает. Понятно, она у бабушки, где же ей еще быть? Телефона родителей Татьяны я не знаю, но где же быть еще ребенку? Алиска учится в продвинутой школе, с полным дневным пансионом. Танька ее забирает вечером. Но сегодня она не могла это сделать. Значит, девочку забрала бабушка. Кто же еще?
Игорь не отвечал ни по одному из данных мне телефонов.
Чувство парализующего бессилия. Сто лет не грызу ногти – обгрызла все. Из оторванной заусеницы мизинца сочится кровь.