Вот оно! Вот решение проблемы!
Фанни не успела додумать: Роман ворвался в спальню, бросился к ней, схватил в объятия, прижал так крепко, что не вздохнуть.
– Ну ты куда пропала? – пробормотал, утыкаясь теплыми губами ей в висок. – Я сбегал маман навестить, вернулся в бистро – тебя нет, и никто не знает, куда ты ушла. Я перепугался! Стал тебе звонить на портабль, а ты его забыла на своем столе.
Ну да, она сорвалась, забыв вообще про все на свете, не только про мобильный телефон!
Так, значит, маман ничего ему не сказала. Или Роман не узнал Фанни по описанию. Уже легче…
– Ну и как твоя маман поживает? Как ее дела? Устраиваются?
– Ее дела? – хохотнул Роман. – Ее дела никогда не устроятся! Если бы она жила, как живется, может, ей и повезло бы, но у нее знаешь какая навязчивая идея? Выйти замуж за миллионера! Ты представляешь?! Тут хоть пруд пруди молодых и красивых женщин, на которых и ловятся миллионеры, а она…
– А она – что? – перебила Фанни. – Она старая уродина?
Роман чуточку отстранился, и Фанни поняла, что обидела его. Да… эти глаза, это нервное, очаровательное лицо… Она какая угодно, его мать, только не старая уродина!
– Ну не обижайся, – испуганно попросила Фанни. – Я же твою маман не видела, я не знаю, какая она.
– Она очень красивая, – ответил Роман все еще с холодком в голосе. – Глаз не оторвешь. На самом деле во Франции кошмарно мало красивых женщин! Я даже удивился, когда приехал. Ну вот ей-богу, моя маман и ты – чуть ли не единственные женщины здесь, на кого я смотрю с удовольствием.
Наверное, Фанни должна была почувствовать обиду за своих соотечественниц. Но не почувствовала. Ну вот такая она не патриотичная оказалась! Тем паче что Роман был прав. Между прочим, есть даже анекдот о том, как Господь распределял женскую красоту. Он решил так: «Я дам итальянкам самые красивые глаза и чувственные губы, испанкам – самые стройные ножки и маленькие ручки, шведкам – самые красивые волосы, англичанкам – самую тонкую талию, немкам – самую пышную грудь… ну а во Франции будут самые лучшие виноградники!»
– Врешь, конечно, – промурлыкала она, проводя губами по шелковистой шее Романа и ловя золотую цепочку от крестика, который он носил не снимая. Фанни, еще когда жила с Лораном, узнала, что русские могут быть отъявленными нечестивцами, праздников религиозных не чествовать и в храм ногой не ступать, однако крестик будут носить непременно, ни на минуту не снимая и придавая ему мистическое значение (в отличие, между прочим, от католиков, которые крестов практически не носят, считая это моветоном, зато свято чтут все престольные праздники… тем паче что они обеспечивают французов добавочными выходными днями!). – Красивых девушек в Париже много! А кстати, твоя маман думает только о собственном браке? Может быть, было бы проще тебе жениться на какой-нибудь барышне из богатой семьи и таким образом поправить ваши дела?
Говоря это, она вонзила иголку в собственное сердце.
– Честно говоря, я о таком варианте думал, – с патологической откровенностью ответил Роман.
Игла вошла еще глубже, Фанни перестала дышать. Черт, что ли, тянул ее за язык?!
– Думал, но раньше, – продолжил Роман. – Раньше… до того, как… – Он запнулся. – До того, как встретил свою женщину! – Слепящий взгляд. – Сказать тебе, о чем я жалею? О том, что так опоздал родиться!
Фанни обмерла. Он не сказал: «Жалею, что ты так рано родилась!», он сказал: «Жалею, что так опоздал родиться!» Разница до крайности субтильна, почти не различима, уловить ее, пожалуй, может только женщина, влюбленная женщина, но какой же бальзам на ее душу прольет эта самая разница!
Фанни ничего не говорила, не могла – боялась, что разрыдается, так она была тронута, так счастлива сейчас.
Сказать ему о своих мечтах, о своих замыслах? Предложить ему…
– А вообще-то маман меня ругала, – со вздохом признался Роман, и Фанни так ничего и не сказала.
– Ругала? Из-за чего?
– Ну, она говорит, что нельзя жить такой бездуховной жизнью, какую веду я, в таком городе, как Париж. Мы тут уже второй месяц, говорит, а ты небось даже в Лувре не был! Гоняешь по улицам без толку… нет чтобы сходить, приобщиться… ну и так далее. Слушай, может быть, нам с тобой и в самом деле… это самое… приобщиться, а? Ты вообще как относишься к картинам и всякому такому?
– Нормально отношусь, – ответила Фанни рассеянно. – Особенно скульптуры люблю. Отлично, давай сходим в Лувр буквально завтра. Я и сама давно хотела сводить тебя туда.
Это просто поразительно, подумала она, до чего же вовремя у его маман прорезалась забота о духовном развитии сына! До чего же кстати! Ведь это именно то, чего хотела Фанни! Да, они уже завтра будут в Лувре!
Если бы она знала, что завтра еще на один шаг подведет любимого к смерти!
А первый шаг он сделал, когда пришел на Пон-Неф.
Впрочем, нет, первый шаг был сделан еще раньше. Раньше, там, в России.
Ибо всякое злодейство должно быть наказуемо.
* * *Бойтесь чрезмерно заботливых жен, господа! Вот вы приходите домой после тяжелого рабочего дня, мечтая поужинать. Против ожидания, жена не треплется по телефону с подружкой и не таращится в телевизор, а на задних лапках бежит к столу, за которым сидите вы, нетерпеливо возя ложкой по клеенке, и тащит вам не просто кучку серого теста с вывалившимися из него кусочками фарша, называемого пельменями магазинными, а несет тарелку невероятного, волшебно пахнущего борща из баранины… Оно вроде бы набивать желудок на ночь для здоровья не полезно, но вспомните, когда вы в последний раз ели борщ с бараниной? Даже и не припоминается! А потому вы начинаете есть, начисто забыв, что очень редко жены бывают добры и заботливы просто так: они вечно норовят в обмен на заботу и ласку что-нибудь от мужа получить. Иногда – ответные любовь и ласку. Но гораздо чаще – наоборот. В том смысле, что в борщок подлит или подсыпан какой-нибудь очень сильный транквилизатор или снотворное, которое заставит вас мечтать только об одном: поскорее добрести до постели и уснуть сном праведника, даже не пытаясь потребовать от жены непременного исполнения супружеских обязанностей. А ей не придется врать насчет несуществующей головной боли, расстройства желудка или бесконечных месячных…
Галине никогда ничего подобного проделывать не приходилось. Однако именно борщ с бараниной был выбран ею в качестве растворителя для некоей жидкости, украденной из отделения. Откушав борща, Константинов сделался хвастлив, болтлив, принялся укорять жену, что она не ценит такое сокровище, какое досталось ей в качестве спутника жизни, а ведь он – сокровище в полном смысле слова! Стоимость его поистине неизмерима! Вот если взвесить и оценить двести восемьдесят пять бриллиантов – тогда, только тогда и можно будет оценить заодно и значимость личности Валерия Константинова…
Галина, женщина очень прозаичная и к фантазиям совершенно не склонная, сначала воспринимала все это как полный бред, ругая себя за то, что поддалась глупым уговорам Эммы, пошла на должностное преступление, нанесла ущерб здоровью мужа, который несет чепуху и, очень может быть, свихнется из-за принятого нейромедиатора (вливала-то его Галина на глазок). Однако, когда она на следующий день пересказала мужнин бред Эмме, та возбужденно воскликнула:
– Вот видишь! Я чувствовала! Я предупреждала! А он сказал, где свой клад держит?
– Нет, – покачала головой Галина. – Не сказал.
– А что ж ты не спросила?! – всплеснула руками Эмма. – Почему не спросила?!
– Не знаю, – простодушно пожала плечами Галина. – Как-то к слову не пришлось.
Эмма взглянула на нее недоверчиво, потом тоже пожала плечами и встала с диванчика, на котором сидела рядом с подругой.
– Хорошо, – сказала она с прохладцей в голосе. – Не хочешь говорить – не надо. В конце концов, это ваши бриллианты, вам и решать, как с ними поступить. Только это очень обидно: когда ты была бедна как церковная крыса, ты мне все доверяла. А как узнала, что твой муж вдруг стал миллионером, так гонишь подругу детства из дому. Ладно, я уйду, мне на ваши бриллианты наплевать. Но я бы на твоем месте поменяла все замки в квартире. Помнишь, вы в прошлом году все втроем уезжали на Горьковское море, в санаторий, а мне оставляли ключ – ходить к вам цветы поливать? Ты представляешь, а вдруг я сделала копии ваших ключей? Обязательно поменяй замки, и как можно скорей!
С этими словами Эмма гордо удалилась, как ни причитала ей вслед Галина, как ни клялась, что и в самом деле знать не знает, куда муженек припрятал сокровище, да и, если честно, не слишком-то верит во всю эту историю…
Итак, Эмма ушла. Но через несколько дней вернулась. Видимо, поняла, что была не права, и захотела помириться с подругой. Однако вот досада: угодила именно в тот вечер, когда Галина ушла на родительское собрание в школу Романа. Близился выпускной, в собрании участвовали и ученики. Дома был один Константинов. Эмма решила подождать подругу и села с Валерием Сергеевичем чай пить.
Разговор сначала не клеился – Валерий при Эмме всегда отчего-то робел и чувствовал себя не в своей тарелке. Все эти годы он никак не мог забыть неловкость, случившуюся на их с Галиной свадьбе: молодой человек, провожавший жениха и невесту в зал регистрации, принял за невесту Эмму, свидетельницу. Галина отошла к зеркалу поправить фату – и вот поди ж ты! Иногда Валерий, незаметно поглядывая на Эмму, пытался представить себе, а вот как бы у него сложилось с ней… в жизни… в постели… Он и сам не понимал, почему всегда терпеть не мог Леху Ломакина, Эмминого мужа, почему так радовался, когда она от Лехи ушла. Глаза у нее были чудесные, такие ясные, светлые, такие чистые! Чудилось, она все понимает, а главное, жалеет Валерия. Но с чего бы ей его жалеть?
Спустя несколько минут он узнал, с чего.
– Валерий… ты себя нормально чувствуешь? – со странной робостью спросила Эмма. – Голова не болит? Это все бесследно для тебя прошло?
– Ты о чем? – непонимающе свел брови Константинов.
– Ну, о том, что Галя… Я хочу сказать, лекарство тебе никакого вреда не причинило?
– Какое лекарство?! – встревожился Валерий Сергеевич.
Эмма попыталась уйти от разговора, вообще попыталась убежать из квартиры, но Валерий поймал ее за руку. Она вдруг уткнулась в его плечо лицом (Эмма была ростом немножко выше Константинова) и тихо заплакала:
– Валерик, бедненький мой… Галина моя подруга, я не хотела говорить, но я боюсь, она еще что-нибудь с тобой сделает, чтобы узнать про эти несчастные бриллианты…
Далее последовал разговор чисто кулинарного свойства – насчет тех приправ, которые любящие жены подливают иногда в борщи с бараниной.
Когда Галина и Роман вернулись поздним вечером домой, они не обнаружили там мужа и отца. Он ушел, собрав все свое барахлишко в чемоданчик и оставив на столе записку: «Не ищи меня, не вернусь. С тобой все кончено. Ромке буду помогать. В. К.».
В. К., то есть Валерий Константинов, хотел еще написать Галине, что он все знает, что никогда ей не простит борща, но Эмма запретила ему делать это. А также она запретила ему писать, куда он уходит и где будет жить. Потому что уходил Валерий к Эмме и жить отныне намеревался с ней.
Конечно, первое время Галине было тяжко. А потом стало полегче… Потому что слово свое Константинов сдержал и сыну помогал. Помогал хорошо. Вообще, с уходом мужа Галина в смысле материальном стала жить куда лучше, чем раньше. Ничего удивительного в щедрости Константинова не было: он открыл свое дело, ту самую небольшую книготорговую фирму, которая до дефолта существовала более или менее, после дефолта – скорее менее, чем более, так что Галина только диву давалась, какие коммерческие таланты вдруг открылись в ее супруге. Может, это Эмма на него так вдохновляюще подействовала?
На самом деле – подействовала! Потому что именно Эмма убедила Константинова начать продавать бриллианты. Она же нашла для него кое-какие каналы сбыта – там давали заниженную цену, конечно, зато все было шито-крыто и надежно. Старый ювелир был приятелем первого Эмминого мужа, у него нашлись покупатели в Москве. За те несколько лет, что Эмма прожила вместе с Константиновым, было продано двадцать бриллиантов. Полудохлая книготорговая фирма помогала оправдывать доходы, которые теперь завелись у Константинова. Обе его жены – первая и гражданская – жили довольно свободно, хотя на жизнь миллионерш это совсем не походило. Галина и Эмма снова подружились – все-таки у Эммы оставалось еще достаточно совести, чтобы не возражать против материальной поддержки первой семьи мужа, а у Галины хватило ума понять: если бы не Эмма, им с Романом не видать бы денег, как своих ушей. Ведь Константинов мог завести себе молоденькую и жадную любовницу, которая все бы из него вытянула и выбросила его, как выжатый лимон. О нет, в интересах Галины было, чтобы отношения Валерия и Эммы оставались как нельзя более хорошими! Поэтому она огорчилась больше всех, когда, после нескольких лет мирного гражданского брака, Константинов вдруг решил от Эммы уйти. Да, Галина правильно понимала ситуацию: если Эмма утратит контроль над капиталами Валерия, больше ничего не перепадет ни Галине, ни Роману.
Прекрасно понимала это и Эмма. Ну и Роман, конечно. Поэтому они поддерживали между собой вполне дружеские отношения, и когда год назад Константинов заболел (от своего прежнего маниакально-депрессивного состояния он так и не избавился, а тут жизнь – жизнь полна неожиданностей! – неожиданно спровоцировала приступ), именно Галина взялась за его лечение.
И нетрудно понять, как все трое перепугались, когда Валерий Константинович вдруг зачастил в Москву и начал продавать камни более активно, чем раньше. Только за последний год ушло еще пять камней – и это помимо тех, которые продавались для «общего блага», как это называлось между Галиной и Эммой. А потом Константинов как-то раз обмолвился, что намерен вскоре вообще перебраться в столицу. Ни первую жену, ни вторую, ни сына брать с собой он не собирался. Компанию ему должны были составлять только оставшиеся двести шестьдесят бриллиантов, которые он держал в… во все том же тайнике, который соорудил еще в 1996 году и с которым не расставался ни на день, ни на час, ни на минуту.
И вот Валерий Сергеевич умер в поезде! А тайник исчез!
Бриллианты исчезли.
* * *– Ты знаешь, я когда-то читал, что понятие женской красоты со временем меняется. В том смысле, что у каждого времени свои вкусы, – сказал Роман, задумчиво глядя на статую Артемиды-охотницы. – Ну убей меня бог, я не стал бы гоняться за этой дамой, как какой-нибудь Актеон, чтобы быть за это растерзанным ее собаками!
Фанни изобразила понимающую улыбку и поскорей отошла от Артемиды. Какое счастье, что в Лувре там и сям натыкаешься на таблички с разъясняющим текстом! Не чувствуешь себя полной идиоткой. Между прочим, в музее д’Орсе этого нет. Когда Лоран только начал водить Фанни туда, она вообще ничего не понимала в сумятице лиц и имен. Ну, с другой стороны, в д’Орсе в основном представлено более современное, более конкретное, более понятное искусство: нарисована женщина – значит, это женщина, а не какая-нибудь там античная богиня, в жизни которой непременно произошла какая-нибудь душераздирающая история. А вот интересно, про этого Актеона Роман только что прочел, как и она, или слышал раньше? Вот будет смешно, если второй русский любовник Фанни окажется таким же знатоком искусства и мифологии, как и первый!
Нет, не таким же. Лоран был на этом совершенно помешан, а Роман здесь только потому, что маман заставила: он смотрит на статуи довольно равнодушно, глаза его загораются интересом, только когда натыкаются на стройненькие ножки или крепенькие грудки мраморных девиц. Ох, распутный мальчишка!
Ну а если говорить о понятиях красоты… Роман, стройный, изящный, как танцор, в тысячу раз прекраснее, чем все эти каменные боги, воины и герои, выставляющие напоказ горы своих мышц и довольно-таки слабенькие, сонные членики! Его плечи гладки, как мрамор, его кожа мягче шелка, его губы слаще меда, его… ах боже ты мой!
Какое счастье, какой восторг любить такую красоту, вдыхать аромат этого чудесного цветка…
Они спустились в нижний зал павильона Сюлли. Там было совсем мало народу: двое-трое посетителей бродили меж статуй, и Роман вдруг схватил Фанни за руку, потянул под прикрытие скульптурной группы – четырех могучих гладиаторов, готовых к сражению, – прижал было к себе… Но тут же и отпрянул, досадливо чертыхнувшись: думали укрыться, а вместо этого оказались на виду у целой толпы народу!