Но его надо вернуть. Он должен вернуться!
– До свиданья, Эмма, – выдавила Фанни с трудом. – Я приду вечером. Вот, возьмите визитку моего бистро. – Схватила ручку, написала на визитке несколько цифр. – А это номер моего портабля. Если что-то будет от Романа – звоните. Я пробуду здесь весь день. А теперь, ради бога, уходите!
И, чувствуя, что еще мгновение – и она зарыдает, Фанни вышла из зала на кухню. Наверняка Симон и Симона снова лаются. Может быть, это ее отвлечет, успокоит, встряхнет!
Эмма какое-то мгновение постояла, глядя ей вслед и утирая слезинки, скатывающиеся с ресниц на щеки. Потом, поймав любопытствующий взгляд худощавого брюнета, рядом с которым сидела большая грязно-белая собака, резко повернулась и вышла из бистро.
Она помедлила за дверью, словно не могла решить, куда ей идти: назад, по улице Друо, или вперед, по Фробур-Монмартр, или повернуть налево, по рю Лафайет. Наконец она все же пошла назад, на Друо, однако не свернула к углу Прованс к дому номер три, где ее ожидала каморка под крышей, а направилась прямо, мимо аукциона Друо и многочисленных витрин, заполненных антиквариатом, к бульварам. Раз или два она оглянулась, повинуясь какой-то безотчетной тревоге, но ничего подозрительного не заметила. И все же она приостановилась, достала свой мобильный телефон и набрала номер, который значился на визитке «Le Volontaire». Нет, не тот, что приписала Фанни, а именно телефон бистро.
– Алло? – почти сразу послышался встревоженный голос Фанни. – Алло! Это бистро «Le Volontaire». Вас слушают! Говорите, пожалуйста.
Эмма усмехнулась, удовлетворенно кивнула, выключила мобильник, сунула его в карман и двинулась вперед, уже не оглядываясь.
Эмма дошла до станции метро «Ришелье-Друо», что между бульварами Осман и Монмартр, но не остановилась, а направилась дальше, через бульвары Пуссоньер, Бон-Нувель, Сен-Дени и Сен-Мартин до площади Республики. Респектабельность близлежащих к «Опер» кварталов после Бон-Нувель резко потускнела и сменилась расхлябанностью и замусоренностью: почему-то здесь селились исключительно арабы и черные. Мелькнули даже витрины одного или двух секс-шопов и игровых заведений, хотя в Париже это зрелище редкостное – подобные «торговые точки» сосредоточены поближе к пляс Пигаль, в районе бульваров Клиши и Рошешар. Пляс Републик с ее огромной, белесой, пугающей статуей Марианны чудилась вообще какой-то кипящей клоакой: машины летят, едва давая себе труд притормозить на светофорах, пешеходы снуют туда-сюда, несколько станций метро, множество бистро, кафе, магазинов, в том числе дешевые магазинчики «Tati», куда стекается огромное количество народу…
Наконец Эмма перешла пляс Републик и двинулась по бульвару Вольтера. Этот район выглядел пригляднее, чище. Впереди открывались длинные скверы, за которыми уже поблескивала вдали золоченая легконогая статуэтка на самом верху колонны Бастилии.
На углу улицы с неблагозвучным названием Оберкампф Эмма свернула к красно-белому нарядному дому с непременными жардиньерками, из которых торчали горшки с цикламенами: эти волшебные цветы предпочитали теплу откровенный холод, не пугались даже снега. Скоро их время отойдет, на смену им хозяйки выставят горшки с красной геранью.
Подойдя к этому дому, Эмма чуть замешкалась, доставая из сумки ключ от электронного замка подъезда, и вдруг…
– Ну надо же, какая приятная неожиданность! – раздался за ее спиной приветливый мужской голос. – Оказывается, мы с вами почти соседи…
Эмма обернулась.
Перед ней стоял молодой, лет тридцати, худощавый мужчина с небрежно падавшими на лоб черными волосами, с лицом изможденным и испитым. Какие красивые у него глаза… И какие острые, цепкие!
Эмма сунула руки в карманы и стиснула в кулаки. У нее вдруг пересохло во рту.
– Вы меня не узнаете? – спросил молодой человек, улыбаясь как ни в чем не бывало.
Большая грязно-белая собака отошла от угла дома, где знакомилась с автографами своих родичей, и плюхнулась на мостовую у его ног. Хвост приподнялся, ударил об асфальт раз и другой. Карие глаза собаки приветливо смотрели на Эмму.
– А, ну да, – с усилием сказала Эмма. – Я видела вас сегодня в «Le Volontaire». Всего доброго. – И она снова повернулась было к двери, но молодой человек не унимался:
– А вы, оказывается, любите дальние прогулки? Мы со Шьен даже притомились, следуя за вами.
Эмма глянула мрачно, исподлобья, спросила его откровенно грубо:
– Ну и какого черта вы за мной следовали?
– Я же сказал, что здесь живу, – с невинным видом вскинул он брови. – А вот вы что здесь делаете, госпожа моя? Насколько я понимаю, ваше обиталище – это комнатка для прислуги на рю де Прованс, дом три.
– А вам-то какое дело, где я живу, мсье? – все так же грубо спросила Эмма, еще надеясь, что он обидится. И уйдет, и оставит ее в покое.
– Мсье? – повторил он. – Вы забыли, что меня зовут Арман? Я называл вам свое имя. Помните? Вы тогда были в черном костюме, да и прическа… – Он усмехнулся. – Прическа у вас была совсем другая! Но я еще тогда говорил, что ваш подлинный стиль совершенно иной. Помните?
Эмма стояла, не поднимая глаз, потому что взгляд ее был полон ярости.
Конечно, она помнила!
Помнила, черт бы его побрал.
* * *Это случилось примерно через месяц после того, как Эмма и Роман приехали в Париж. Для начала они обосновались на улице Оберкампф. Здесь жила давняя подруга Эммы, француженка Бриджит Казимир. Они познакомились сто лет назад… ну, сто не сто, а лет сорок – точно, когда двенадцатилетняя Эмма прочла в журнале «Пионер» адреса французских школьников, детей коммунистов, которые посылали братский привет детям из советской России и выражали желание с ними переписываться. Надо думать, сначала эти десять юных парижан получали корреспонденцию мешками. Другое дело, что девяносто процентов этих посланий сразу можно было отправить в мусорный ящик, потому что они были написаны на русском языке да еще с огромным количеством грамматических ошибок. Однако Эмма Шестакова училась в специализированной школе – с изучением французского, была отличницей, а потому написала письмо очень старательно. И получила ответ.
В 1964 году это было что-то невероятное: переписываться с настоящей француженкой! Правда, мама твердила, что из-за этой переписки у них телефон на прослушке и вообще они «под колпаком», однако Эмма не понимала, что это значит, и продолжала писать Бриджит.
Девушки росли. У каждой была своя жизнь, но они уже не могли отделаться от привычки обмениваться письмами. Для каждой эти письма стали чем-то вроде дневника, страстной исповеди, а потому Бриджит была осведомлена обо всех влюбленностях Эммы, о ее замужестве, разводе, о новом браке, ну а Эмма все знала о страстной любви Бриджит к единственному мужчине, которого она считала достойным этого: Иисусу Христу. Стать Христовой невестой, уйти в монастырь было заветной мечтой Бриджит. Однако она училась на медицинском факультете в Сорбонне, а уж потом приняла постриг и уехала с миссией Красного Креста в Африку. Бриджит то возвращалась в Париж, где у нее оставались родители, то снова уезжала. Все это время девушки, потом молодые, потом немолодые женщины переписывались. Эмма побывала в Париже, и подруги смогли наконец-то увидеться. Встреча не разочаровала их, а наоборот – еще сильнее привязала друг к другу. В последний приезд Эммы Бриджит изготовила для нее копии ключей от своей квартиры и вручила со словами: «Мало ли что может случиться, вдруг ты приедешь в Париж неожиданно, так вот – я хочу, чтобы ты жила именно здесь, именно в моем доме!»
Это приглашение оказалось более чем кстати, когда Эмме и Роману с помощью Людмилы Дементьевой (царство ей небесное, бедняжке!) удалось выйти на след Андрея Илларионова. Он находился в Париже. Он жил на авеню Ван-Дейк! Эмма с изумлением вспомнила, что бывала на этой улице. Во время последнего приезда Эммы Бриджит сводила ее на рю Дарю, в знаменитый храм Александра Невского – русскую церковь в Париже. Они приехали сначала на площадь Мадлен, а потом долго шли по бульвару Мальзерб до очаровательного парка Монсо. Прошли сквозь него и оказались на прелестной улочке, застроенной особняками дивной красоты: авеню Ван-Дейк. Здесь был один из престижных районов Парижа. В этих домах находились личные резиденции дипломатов некоторых государств, однако Бриджит с лукавой улыбкой сказала, что этот район почему-то очень полюбили русские миллионеры, которые скупают здесь квартиры. Стоимость каждой из них равна стоимости целого дома в другом районе или даже какого-нибудь небольшого замка. Причем эти квартиры – хорошее вложение капитала, ибо район близ парка Монсо навсегда останется престижным и дорогим, цены на недвижимость здесь будут только расти. Разумеется, Эмма немедленно забыла об этом разговоре, однако немедленно же и вспомнила, как только услышала, что Илларионов живет на авеню Ван-Дейк. Номер пять… Номер пять!
Этот адрес донимал ее, снился ей, пока она созванивалась с Бриджит и просила выслать приглашение ей и ее пасынку Роману Константинову для приезда в Париж, пока они оформляли визу, собирали вещи… Их здорово задержало вступление Романа в права наследства после отца. Эмме ни гроша не досталось, ведь ее брак с Константиновым не был зарегистрирован. Но Роман не делал ничего и не тратил ни рубля, не посоветовавшись с ней. Фирму ликвидировали, старую родительскую квартиру продали. Роман перебрался в последнюю квартиру Константинова, поближе к Эмме. А вырученные деньги обменяли на евро – они пригодятся в Париже для поиска Илларионова и пропавших бриллиантов.
В первый же вечер в Париже, едва бросив вещи в квартире Бриджит, они отправились на авеню Ван-Дейк. Улица оказалась коротенькой – несколько домов по одну сторону, несколько по другую. А вот и номер пять! Роману даже дурно сделалось при виде трехэтажного особняка в барочном стиле. Он решил, что в эту вызывающую, невероятную роскошь обратились бриллианты Валерия Константинова! Его бриллианты! Вернее, его и Эммы…
Насилу она Романа успокоила, воззвав к элементарной логике: даже если Илларионов открыл тайник, он еще не успел спустить его содержимое. Ведь, как им стало известно из последнего его письма Людмиле Дементьевой, он купил эту квартиру два года назад. А бриллианты у него только с января. Есть шанс, что они еще целы.
Они долго разглядывали ряды освещенных и темных окон. Какие огромные! Какая лепнина вокруг! Такое ощущение, что они смотрят на окна музея. На котором этаже живет Илларионов? Дома ли он? Вдруг раздвинутся тяжелые, присобранные шелковые шторы на одном из окон – и оттуда с вороватым видом высунется благообразная румяная физиономия некоего русского господина?
Неведомо, сколько времени проторчали бы Эмма и Роман на авеню Ван-Дейк, когда бы не припустил вдруг дождь, не повеяло студеным, каким-то, право слово, волжским, а не парижским ветром, а главное, не вышел бы из сада, окружавшего особняк, неприметный дяденька в сером плаще и надвинутом на глаза кепи – типичный флик, какими их изображают во французских полицейских фильмах. Аналогичная фигура маячила у ворот парка Монсо, и, кажется, второй флик говорил по мобильному телефону. Может быть, вызывал полицию для задержания двух подозрительных личностей? Наблюдатели сочли за благо ретироваться на улицу Курсель, дошли до рю Дарю, до храма Александра Невского и, поскольку он уже был закрыт, попросили помощи у русского Боженьки, глядя на церковные купола.
Как вспомнишь, сколько тысяч, нет, десятков, сотен тысяч русских просили здесь помощи у вышеназванного, да как прикинешь, сколько из них эту помощь получили, так поневоле усомнишься – нет, не в существовании Господа, спаси нас, Боже, от греха! – а в том усомнишься, что молитвы русских людей до него доходят. Как правило, он дает им с точностью до наоборот… и в этом скоро придется убедиться одному из двух просящих.
Впрочем, какое счастье, что в отношении грядущего мы – всего лишь слепые котята! Да и тайны свершившегося нам прозревать вредно. Как не раз уже было сказано, меньше знаешь – лучше спишь.
Вечным сном.
Помолились, стало быть, Эмма да Роман русскому Богу – и поехали на метро к себе, на станцию «Оберкампф», на улицу с одноименным названием.
Этой же ночью был разработан стратегический план слежки за Илларионовым. В письме Людмилы мелькнула фраза: «Ты будешь шляться по своему любимому д’Орсе и даже не вспомнишь обо мне!» Значит, есть шанс увидеть Илларионова в этом знаменитом музее. Но не станешь же караулить его там с утра до вечера! Наверняка он посещает в Париже множество других мест, бизнесом каким-то занимается. А торчать под его окнами на улице, где полно фликов, не полезно для их дела. Оставалось надеяться только на везение, и потому Эмма и Роман сделались завсегдатаями музея д’Орсе, а покупка билетов туда стала чуть ли не основной статьей их расходов. Оно конечно, семь с половиной евро – не слишком большая сумма. Но умножьте-ка их на тридцать дней… Впрочем, нет, на двадцать шесть, ведь по вторникам в музеях Парижа выходной. И все равно – дороговато. Вот если вам впереди светит кучка бриллиантов, тогда, пожалуй, можно смело тратить эти семь с половиной евро… А если не светит?!
О том, что она, может быть, и не светит, старались не думать. Эмма была убеждена, что бриллианты у Илларионова, а Роман, как обычно, верил ей безоговорочно.
Эмма подошла к делу с фантазией. Главное было не примелькаться охране музея и не вызывать подозрений. Поэтому в дешевых магазинах «Tati» и «Sympa» был закуплен целый арсенал одежды, косметики, париков, шарфов и головных уборов, как мужских, так и женских, позволяющих менять внешность до неузнаваемости. Когда дошло дело до применения грима, Эмма оказалась на редкость несведущей: она ведь почти не красилась и с косметическими наборами обращалась неуверенно и неумело. Пришлось походить в дорогие магазины вроде «Галери Лафайет», «Прантом», «Сепфора», где на первых этажах, в отделах косметики, визажисты бесплатно демонстрировали свое мастерство. Кое в чем поднаторев, Роман и Эмма целый день посвятили закреплению навыков, гримируя друг друга, а назавтра приступили к слежке.
Скоро они знали экспозицию д’Орсе наизусть, получше музейных работников, однако если для Романа необходимость ежедневно (ну ладно, через день!) таращиться на произведения современного искусства скоро стала тяжелейшим на свете наказанием, то Эмма получала истинное удовольствие и от хождения по музею, и от беспрестанных переодеваний. Это была игра, дивная игра в другую жизнь, каждый день новую. Эмма в бесформенном холщовом балахоне, цветастой бандане и тяжелых башмаках на рифленой подошве, в круглых очках с простыми стеклами; Эмма в узеньких джинсиках, обтягивающем алом свитерке и в черном, гладком, лаково блестящем парике; Эмма в строгом костюмчике «настоящей леди» и с псевдокрокодиловой сумочкой в руках; Эмма в седых кудельках и невзрачной одежде какой-то провинциальной учительницы, наконец-то выбравшейся в Париж, чтобы приобщиться к шедеврам Руссо, Сезанна и разных прочих Ренуаров; Эмма в рыжем косматом парике и кожаных брюках, обвешанная бижутерией, напоминающая жрицу с пляс Пигаль, невесть каким ветром занесенную к алтарю муз, – это были разные Эммы. Слишком долго она жила однообразной, унылой жизнью Эммы Шестаковой-Ломакиной и осточертела самой себе. Теперь была совершенно другая жизнь – вернее, другие жизни, и от каждого нового образа Эмма получала несказанное удовольствие. Если Роман относился к слежке как к нудной работе, то для нее это была игра. Поэтому неудивительно, наверное, что именно она и выиграла приз: увидела Илларионова.
Впрочем, потом Эмма признавалась себе: она заигралась! Она переувлеклась самим процессом перевоплощения и порою забывала о конкретной цели слежки. Да и сам музей, расположившийся в залах бывшего железнодорожного вокзала, ее очаровывал. Какое это счастье было – стоять на верхней галерее и сквозь окно-часы любоваться совершенно невероятным видом Парижа! Город всегда, даже в самый яркий день, чудился ей подернутым некоторым туманом, как бы романтическим флером. С высоты он казался чуточку ненастоящим, а великолепный храм на холме Сакре-Кер придавал этому сверхъевропейскому городу что-то загадочно-восточное.
В тот знаменательный день, вдоволь наглядевшись на Париж сверху, Эмма немножко прошлась по залам импрессионистов, полюбовалась на «Ненюфары» Моне и «Звездную ночь в Арле» Ван-Гога (по ее мнению, это была единственная красивая картина Ван-Гога) и начала спускаться вниз по длинной и неудобной лестнице. Она внезапно почувствовала, что очень устала – захотелось спать, как часто бывает в музеях. Чтобы взбодриться, Эмма решила пройти в самое начало главного зала и посмотреть на своего любимого Густава Моро. Чтобы не толкаться среди народа, которого в центральном проходе главного зала оказалось очень много, она свернула в галерею и, честно сказать, пропустила бы Илларионова, просто не заметила бы его, если бы не та сцена, которая разыгралась вокруг него.