Эмма как раз вывернула из-под лестницы и проходила мимо скульптурной группы Жана Батиста Карпо «Танец»: четыре буйные нагие вакханки мечутся вокруг юноши, чресла которого стыдливо прикрыты лоскутком ткани. Лоскуток настолько плотно прилегал к его телу, что создавалось впечатление, будто стыдливость юноши вызвана не тем, что ему там, между ног, надо что-то спрятать, а в том-то и беда, что прятать ему, бедолаге, совершенно нечего! Сначала эта скульптура очень забавляла Эмму, потом она перестала ее замечать. Вот и сейчас она бросила на каменную группу лишь беглый взгляд и с куда большим интересом уставилась на очень красивую женщину, которая стояла напротив с отрешенным выражением лица, – если бы не альбомчик, в который она быстрыми движениями угольного карандаша срисовывала скульптуру, она сама напоминала бы изваяние из разноцветного мрамора.
Эта дама относилась к тому типу, который с легкой руки французских романистов называют «роскошная блондинка», и тело ее поистине было роскошным, особенно в золотистом блестящем пуловере и замшевых обтягивающих брюках – кожаных, «под леопарда», а может быть, даже и не под, а из шкуры настоящего леопарда. Туфельки ее были там и сям усеяны стразами… а может, и не стразами, а точно такими же подлинными изумрудами, какие сияли на ее ушах и шее, на пальцах и запястьях. Яркая, чувственная, экзотичная, она обладала правильным античным лицом, удивительными желтыми глазами и гривой золотистых волос. Разумеется, в ее красоте была изрядная доля вульгарности, но это можно было заметить лишь при более внимательном рассмотрении. С первого же взгляда блондинка производила поистине убийственное впечатление. Она казалась закованной в броню своей ослепительной красоты, и от этой брони безвредно отскакивали все те оскорбления, которыми, точно стрелами, осыпала ее высокая, очень стройная брюнетка с точеными чертами лица и с коротко стриженными волосами. В своем роде эта широкоплечая, узкобедрая дама была не менее экзотичным цветком, чем блондинка, однако выглядела лет на пять старше. Для женщин постбальзаковского возраста пять лет – это очень много. Это почти клинически много! Кроме того, брюнетку очень портила неподдельная ненависть, искажавшая ее лицо.
Эмма невольно вслушалась. Впрочем, и не слушая, можно было догадаться: брюнетка обвиняет блондинку в том, что та отбила у нее любовника. Судя по выражению лица, блондинка отнюдь не чувствовала себя виноватой, и нападки брюнетки, казалось, доставляли ей какое-то извращенное удовольствие. В глазах ее порою мелькало откровенное злорадство. Она невозмутимо выслушивала оскорбления, которые становились все более грубыми, словно приглашая откровенно глазевших на нее посетителей музея любоваться на нее снова и снова, еще и еще. И у каждого человека, который смотрел на эту роскошную красоту и на дерзкую прелесть ее соперницы, невольно возникал вопрос: каким же должен быть человек, из-за которого могли схватиться две такие обворожительные дамы?
Охватило любопытство и Эмму. Она принялась оглядываться – и взгляд ее наткнулся на человека, лицо которого показалось ей знакомым. Он был среднего роста, плотный, но не чрезмерно, довольно стройный, с широкими плечами и крупной головой красивой формы. У него были пышные темно-русые, хорошо подстриженные волосы и серые глаза – светлые, но яркие, невольно притягивающие взгляд. В этом правильном румяном лице чувствовались сила, энергия и то, что называется жутким словом «харизма». Короче, мужчина был очень обаятелен, даже, можно сказать, хорош собой, отлично и дорого одет. И ужасно сексуален. Эмма даже растерялась, перехватив его мельком брошенный взгляд, от которого у нее мурашки по шее прошли. А что же бывает с женщиной, когда он откровенно добивается ее? Эмма таращилась на него с удовольствием и, ей-богу, вполне понимала брюнетку, которая готова ради этого мужчины устраивать площадные сцены в таком храме искусства, каким, без сомнения, является музей д’Орсе.
Между тем терпение блондинки оказалось не беспредельным. После очередного, особенно яростного выпада брюнетки она что-то рявкнула в ответ – столь же беспощадно-базарное, повернулась, подхватила под руку яблоко раздора и поволокла его к выходу. Мужчина, доселе остававшийся к стычке двух красавиц совершенно индифферентным, холодно сказал что-то брюнетке: не то «Брось, Фанни!», не то «Извини, Фанни!» – имя Эмма отчетливо расслышала, а другое слово – нет, тем паче что оно было произнесено с сильным акцентом. Он не француз, он иностранец.
Иностранец?! И тут Эмма узнала его.
Ну конечно! Неудивительно, что его лицо показалось ей знакомым! Этот мужчина идеально подходил под словесный портрет, составленный проводницей Якушкиной.
«Илларионов, что ли?!» – недоверчиво спросила себя Эмма и тут же всплеснула руками: он! Конечно, он!
Илларионов удалялся. Леопардовая задница, увенчанная золотистой гривой, висела на сгибе его локтя и молотила по мраморному полу каблучками невероятных туфель. Женщина, которую Илларионов назвал Фанни, мучительно всхлипывала, стоя в двух шагах от Эммы.
Не стоило большого труда догадаться, что эта бедная Фанни брошена Илларионовым в Париже так же хладнокровно, как была брошена в Нижнем Новгороде Людмила Дементьева. Дай бог Фанни оказаться покрепче, чем Людмила! Конечно, она уже дама в годах, которые видны на лице, и даже ее точеная красота не может их скрыть. Эмме показалось, что они с Фанни примерно ровесницы, а блондинка лет на пять, на семь моложе. И вполне естественно, что симпатии Эммы были сейчас на стороне покинутой Фанни, а не на стороне роскошной – тем более молодой! – блондинки. И под звуки всхлипываний Фанни первоначальный план Эммы изменился.
Не стоит сейчас следить за Илларионовым, решила она, его адрес и так известен. Блондинка явно дорожит тем богатством и тем положением, которое обеспечивает ей любовник. От нее ничего не добьешься во вред Илларионову. Ладно, пусть пока живет. Гораздо лучше проследить за брюнеткой и, если получится, завоевать ее доверие, разузнать от нее о привычках и пристрастиях Илларионова, а может быть, вызнать его слабое место…
Пока Эмма так размышляла, Илларионов со своей спутницей удалились. Из участников скандала в музее осталась только Фанни. Словно надеясь прийти в себя, она немного постояла около чудной коричнево-мерцающей скульптуры того же Карпо под названием «Упоминание о Парфеноне» (Эмма чуть не все экспонаты уже наизусть знала), тупо глядя на нее, но вряд ли что-то видя, а потом резко сорвалась с места и направилась в раздевалку.
Если она надеялась застать там Илларионова, то надеялась она напрасно: ни его, ни блондинки в поле зрения уже не было.
Фанни сразу прошла к выходу, и Эмма порадовалась, что на всякий случай носила с собой только крошечную сумочку и ничего не сдавала в гардероб, иначе можно было бы застрять в очереди и потерять свой «объект». Они вышли на набережную Анатоль, вернулись на Пон-Рояль, прошли между Тюильри и садом Карусель и вскоре оказались на авеню Опера.
Фанни шла очень быстрым, размашистым шагом, сунув руки в карманы (признак одинокой женщины, которая не привыкла приноравливаться к чужой походке и висеть на чьем-то локте), понурив голову. Эмма тоже умела ходить быстро, поэтому ей не составляло никакого труда держаться почти за спиной Фанни и быть готовой в любую минуту вслед за ней вскочить в какой-нибудь автобус или спуститься в метро. Впрочем, Фанни, видимо, решила пройтись. Погруженная в свои печальные мысли, она не обращала внимания на красный свет светофоров, и если бы дело происходило не в Париже, где водители автоматически пропускают всякого пешехода, даже если он идет на красный, а, скажем, в Москве или в Нижнем Новгороде, уже не раз оказались бы под колесами и она сама, и приклеившаяся к ней Эмма. Фанни дошла до площади Опера, свернула на улицу Лафайет и на углу Друо зашла в бистро, которое называлось «Le Volontaire» – волонтер, доброволец.
Эмма последовала за ней, чуть пожав плечами в недоумении: на их пути попадалось с десяток других бистро, почему женщина так стремилась именно сюда? Впрочем, она тут же получила ответ, увидев, как почтительно здороваются с ней бармен и официантка, как ловят ее взгляды посетители. Да она ведь хозяйка этого бистро! Не здесь ли она подцепила Илларионова? А что такого? Зашел он, к примеру, выпить кофе или какого-нибудь абсента, чтобы почувствовать себя насквозь парижанином (ведь, если верить писателям и художникам, особенно Сомерсету Моэму и Пикассо, все парижане чуть ли не круглыми сутками хлещут абсент!), обратил внимание на хозяйку. Он ведь явный бабник, Илларионов, причем, судя по всему, предпочитает дам – не молоденьких девиц, а своих ровесниц или даже женщин старше себя лет на пять, на десять – эффектных, состоявшихся, сильных, самую малость стервозных… «У него если не эдипов комплекс, то определенно комплекс Ореста», – подумала Эмма, которая очень любила античную литературу и все связанные с нею психологические аллюзии. Она и сама страдала одним из таких комплексов, название которого тоже восходит к античности, но не о том сейчас речь…
Эмма села за столик в укромном уголке, около игрального автомата, который, к счастью, сейчас простаивал без дела, заказала салат, фирменный эскалоп «Le Volontaire», а на десерт – жасминовый чай и ломтик своего любимого торта «Опера», напоминавшего ей «Наполеон» в исполнении русских кулинарок, с этими бесподобно вкусными толстыми сметанными коржами, только с кофейным, а не заварным кремом и политый сверху шоколадом. На аперитив попросила принести кисленький кир и, когда поднесла рюмку к губам, вдруг увидела, что из-за соседнего столика ей приветственно улыбается, подняв такую же рюмочку с тем же самым, видимо, киром, какой-то молодой человек – потасканный, небрежно одетый и еще более небрежно причесанный. Очень странно – его облик показался знакомым Эмме. «Не слишком ли много знакомых лиц для одного дня? Неужели он тоже нижегородец?!» – насмешливо подумала она, но тотчас сообразила, в чем дело: парень слегка, весьма отдаленно, но все же походил на Романа. Разрезом глаз, цветом волос, стройностью, легкостью движений, всем типом… Правда, это лицо отмечено печатью страдания и порока, у Романа еще не исчезла из глаз юношеская жадность до всех искушений мира, готовность радоваться и только радоваться всему, что предлагает жизнь, не замечая никаких ее горестей и печалей…
Ну что ж, вспомнить о своем, с позволения сказать, пасынке Эмме всегда было приятно, поэтому она сдержанно улыбнулась в ответ на улыбку парня, покачала в воздухе рюмкой, делая вид, что чокается с ним, и тотчас забыла о нем, вновь обратив все свое внимание к Фанни.
Глаза хозяйки бистро были по-прежнему печальны, однако лицо приобрело выражение озабоченное, на губах порою мелькала улыбка. Она то присаживалась за маленький столик, задвинутый между японской ширмой, расписанной в стиле Хокусая, а может быть, судя по изысканной тонкости, вернее, ветхости ткани, даже им самим, и каким-то мраморным сооружением вроде умывальника, только почему-то уставленного цветочными кашпо, то проходила за стойку, то исчезала в маленькой дверце, ведущей, видимо, на кухню, и появлялась оттуда с подносами, помогая официантке, когда та не успевала обслужить всех посетителей… Эмма ела медленно, тянула время не только потому, что хотела внимательней присмотреться к Фанни, но и потому, что в этом бистро было необычайно уютно. Дивная атмосфера смешения современности и старины, причем красивой старины: все вещи подобраны вроде бы случайно – вернее, никак не подобраны, – но на всем печать изысканного вкуса. И обворожительна сама хозяйка, пусть она немолода и возраст ее виден, хоть и смягчен смелой одеждой, стройностью, ухоженностью, живостью движений, – в Фанни очаровывало то же смешение времен и стилей, которое ощущалось здесь во всем…
Она была приветлива со всеми посетителями, но печаль уходила из ее глаз лишь тогда, когда в поле ее зрения появлялись молодые мужчины, заметила Эмма. Этот интерес был не вызывающе-сексуальным, но и отнюдь не материнским. Возможно, Фанни даже не отдавала себе отчета в том, что преображается рядом с юношами. Эмма понимающе вздохнула: она знала этот тип женщин, она сама отчасти была такой. Потом нахмурилась… какая-то мысль мелькнула…
– А позвольте уточнить, – раздался над ее ухом вкрадчивый шепот, – вы флик или лесбиянка?
Вилка выпала из рук Эммы и упала на пол. Звон показался оглушительным, кое-кто за соседними столиками оглянулся.
– Мао! – послышался насмешливый голос. – Замени вилку этой даме!
Теперь уж к Эмме повернулись все, даже Фанни, которая как раз читала какие-то бумаги за своим столиком. Эмму словно кипятком облили, однако в глазах Фанни было обычное вежливое внимание и больше ничего.
– Одну минуточку, – сказала она, – прошу прощения.
Словно именно она уронила эту несчастную вилку, а не Эмма!
Подскочила официантка, заменила вилку и даже зачем-то нож, безразлично улыбнулась и скрылась на кухне. Фанни снова принялась просматривать свои бумаги. Остальные посетители мигом забыли об Эмме, и тогда она, переведя дух, обернулась наконец к человеку, который так ее напугал.
Вот это да! Тот самый оборванец, слегка похожий на Романа!
– Извините, я не ожидал, что вы так бурно отреагируете, – нахально сказал он. – Что, горячо, да?
Больше всего на свете Эмме хотелось залепить ему пощечину или, на худой конец, отправить на три русские буквы. Но тут она внезапно вспомнила, как они с Романом потешались над названием большущего магазина «BHV» – говорили, что парижане, идя в этот магазин, идут на три буквы, и ярость ее тотчас улеглась. Главное – не выдавать этому придурку своего страха!
– Ни горячо ни холодно, – пожала Эмма плечами с самым равнодушным видом, какой ей только удалось на себя напустить. – Я не флик и не лесбиянка. С чего вы вообще это взяли? Вы сумасшедший, да? И у вас в кармане, конечно, справка из психиатрической лечебницы, в которой сказано, что вы неадекватны и не можете отвечать за поступки, совершенные вами в момент обострения вашей шизофрении?
О, такие моменты обострения шизофрении и спасительные справки – это было для нее одно время жизненно остро, очень остро! Хотя может статься, что такие справки – чисто российские реалии, во Франции их не выдают. Тогда Эмма напрасно о них ляпнула – выдала себя, совершенно как радистка Кэт, которая, рожая, кричала по-русски: «Мама!»
Да ну, глупости, откуда знать о российских реалиях этому бомжеватому придурку? И вообще, он не Борман, не Мюллер, не… Кто там еще был, в том чудном фильме? Его еще Табаков играл… Шелленберг, вот кто! Нет, он не Шелленберг, а она не радистка Кэт. И слава богу. И теперь нужно отвернуться от него с видом самым что ни есть презрительным. Он поймет, что его шуточки здесь неуместны, и отвалит.
– А что, шизикам выдают такие справки? – с величайшим интересом спросил бомжеватый придурок и уселся рядом с Эммой, явно не собираясь отваливать.
Мало того! Из-под того стола, за которым он сидел раньше, выбралась большая белая собака и улеглась рядом с ним, положив голову на его потертую кроссовку. Ну, это уж просто какая-то сказка «Зайкина избушка» получалась – про то, как лисичка попросилась к зайке пожить, да скоро его из дому и выжила!
Собака наглого придурка внимательно смотрела на Эмму. Вообще-то Эмма любила собак, а псина, большая и лохматая, была симпатичная, но почему-то под ее взглядом ей стало не по себе.
– Вы извините! – сказал в это время придурок с обезоруживающей улыбкой, снова напомнившей Эмме Романа. – Я почему решил, что вы флик… Потому что вы переодеты. Типа замаскированы. У вас на голове этот красненький паричок, хотя лицо у вас – женщины совершенно другого стиля. К вашим глазам и коже подходят волосы либо светлые, либо темно-русые. И одежда эта дурацкая совершенно не ваша, манеры у вас не для такой жуткой робы.
Сегодня Эмма была в черных кожаных брюках, аналогичном пиджаке (качество выделки кожи – поганое, одежда при каждом движении ехидно поскрипывала) и черной водолазке. Волосы, по контрасту, морковного цвета. Такая же помада и вообще – макияж соответствующий.
Ну надо же! А Эмма думала, что каждая новая одежда невольно подчиняет и выправляет стиль ее поведения… Значит, маскировка неудачна. Или просто этот тип такой проницательный?
– Я не флик, – повторила она, решив не показывать своего раздражения, и, воткнув принесенную официанткой чистую вилку в эскалоп, отрезала чистым же ножом кусочек. – Отличное мясо! Вы пробовали этот эскалоп?
– Я не ем мяса, – небрежно сказал бомжеватый нахал. – Я вегетарианец.
Эмма смутилась. Она всегда стеснялась своего аппетита, но от вкусной еды и изобилия сладкого она не в силах была отказаться. Ей приходилось прилагать массу усилий, чтобы не толстеть и после таких перееданий устраивать разгрузочные дни. Однако не станешь же это объяснять всем и каждому!
– Кроме того, – беспощадно сказал приставала-придурок, – название этого блюда непременно наводило бы меня на мысль, будто я ем какого-то несчастного, который добровольно согласился, чтобы его мясо было использовано для приготовления вкусненьких экскалопов. Но это еще что! Вот тут неподалеку есть бистро «Le Viking»… Говорят, они были ужасно волосатые, эти викинги, и никогда не мылись…