Надя вообще последние дни берегла её, как могла, и особенно яростно отгоняла Машку, всё пристававшую с вопросами об американских шпионах.
Таня никому не рассказывала о бомбе, даже Валере. Все знали, что она провела много часов под завалами, и, когда полторы недели назад поздно ночью Калужный привёз её обратно в училище, плакали они все вместе. Валера — та вообще просидела у Таниной кровати всю оставшуюся ночь.
Таня просто не могла рассказать, слишком ясно, закрывая глаза, она видела эти буквы, но Надя догадывалась и, когда девчонки начинали расспросы, резко прерывала их.
Надя Сомова была первой, с кем Таня познакомилась здесь. Она до сих пор помнила впечатление, произведённое Надей на неё: в первый день своего приезда из Москвы среди шума, гвалта, бесконечных смешков и десятков женских голов она вдруг заметила спокойную молчаливую девушку, которая направлялась к ней. Наверное, среди этой безумной толпы какие-то инстинкты помогли им найти друг друга. Таня, переживающая просто ужасно, сразу успокоилась, когда услышала её размеренный, миролюбивый голос:
— Я Надя. Привет. Тоже поступаешь?
— Очень приятно... Я — да... Да, просто немного растерялась, не очень понимаю, что тут делать, — совершенно невпопад сказала она, улыбнулась и протянула руку. — Таня.
И она ни разу не удивилась, когда Надя поступила, а затем стала и замкомвзвода, к огромному неудовольствию Бондарчук, метившей на это место.
А потом, месяца через два после поступления, двадцатилетняя Надя собралась замуж. Парень, с которым она встречалась уже четыре года, сделал ей предложение, но когда она рассказывала об этом Тане, в её глазах не светилось особенной радости.
— И ты его любишь? — подозрительно спросила Таня.
Сомова чуть пожала плечами, подняла брови и отвернулась к окну.
— Да, наверное.
— Наверное?!
— Таня, мне двадцать один, я старше всех здесь. Я взрослая, он взрослый, я хорошо его знаю. Что ещё нужно для семьи?
— Что ещё?! — возопила Таня. — Привычка свыше нам дана, замена счастию она!
— Ты что, опять за цитирование принялась?
— Я думал, вольность и покой — замена счастью! Боже мой! Как я ошибся, как наказан! — гневно продолжала Таня.
— Если ты перескажешь мне всего «Евгения Онегина», суть не изменится.
И всё-таки Таня тогда уговорила её подождать, а потом, буквально через недели две, Надя познакомилась с Виктором, пятикурсником. Через полгода они поженились. Таня не удивилась.
С тех пор, что бы ни происходило, Таня видела в глазах Нади немую благодарность и отчего-то всегда отворачивалась: Виктор ушёл на фронт почти шесть месяцев назад, и от него не пришло ни одного письма.
С середины пары РХБЗ Краевой отпустил её, потому что сдавать зачёт по надеванию ОЗК на время она не могла: слишком болела рука. Спускаясь на первый этаж учебки, Таня, уже натягивая бушлат, вдруг обмерла: уродливая фотография снова заняла своё законное место на доске почёта.
Да что ж такое?! Не веря собственным глазам, она принялась рыться в планшете и быстро нашла смятую в комок выкраденную карточку. Перевела глаза на стенд. Поджала губы, чувствуя прилив злости, и быстро сорвала с него новую фотографию, скомкав её ещё сильней и запихнув на самое дно. Пусть ещё кто-то попробует повесить это уродство сюда, чтобы всё училище любовалось её серым дебильным лицом!
Злая и раздражённая, она громко хлопнула дверью на пятый этаж, всё же радуясь тому, что впереди предстояло минут сорок абсолютно свободного времени. Сессия приближалась неумолимо, нужно было зубрить тактику, РХБЗ и особенно огневую, а делать это в одном кубрике с Машкой было в принципе невозможно. Но сейчас-то у неё будет несколько свободных минут в тишине и уединении. Остановившись посреди коридора, она прислушалась: тихое тиканье настенных часов, размеренный гул шагов где-то на плацу. Господи, пусть так будет всегда. Ну, не всегда, но хотя бы ещё немножко. Пять-шесть-семь минут покоя, когда можно просто закрыть глаза и услышать своё сердце.
Открыв дверь в кубрик, она почти шарахнулась: Калужный развалился на стуле, листая тетради девчонок с конспектами. Закинув ногу на ногу, не потрудившись даже вытереть о коврик уличные берцы. Кто бы сомневался. Фу.
Первый раз за эти полторы недели она видела его так близко. Скулы стали острее, чем раньше, но его это не портило. Чёрт возьми, если и есть кто-то, кто будет выглядеть изумительно с такими синячищами под глазами, будто он не спал целую сотню лет, так это Калужный.
Он неотрывно глядел на неё, как-то пронизывающе и по-зимнему колко, не произнося ни слова, так, что Таню передёрнуло. Что это, игра какая-то? Вроде гляделок? Или как там у детей? Молчанок? Что это такое?
Он скривил губы, встречая Таню одним из тех взглядов, от которых шарахались все и вся, и она невольно замерла, но вздёрнула подбородок — ей-то всё равно — и сделала ещё шаг вперёд. Правда, дальше пройти не представлялось возможным: ноги этого кретина перегораживали всю комнату.
— Если вы выбрали для отдыха наш кубрик, то не могли бы сесть покомпактнее? — она повторила его движение губ, точно так же кривясь, оборачиваясь к нему спиной и сбрасывая на пол планшет.
— Не могла бы ты пойти куда подальше со своими замечаниями? — огрызнулся он. Фантазия нарисовала его сжатые пальцы на уголках их тетрадей и леденящий взгляд в затылок.
«Не могла, не могла, не могла», — слова царапали язык, и Таня только сильнее сжала губы, оборачиваясь и скрещивая руки на груди.
— Это моя тетрадь, — нахмурилась она, кивая на зелёную тетрадку с кошачьими мордочками у него в руках.
— Блещешь интеллектом, Соловьёва, как и всегда, — с расстановкой произнёс он, открывая её конспекты. Прежде чем Таня успела вскрикнуть, котик на обложке расползся пополам вместе с тетрадными листами, и обрывки полетели на пол.
— У тебя. Неровный. Почерк, — Калужный чуть склонил голову набок. Будто дразня, издеваясь. — Перепиши аккуратнее.
Идиот. Самый последний дурак. Она писала эти долбаные конспекты последние три месяца, писала красиво, подчёркивая строчки разными цветами, выделяя заголовки, рисуя разноцветными Валериными маркерами. Кретин. Кретин. Кретин! Таня физически ощущала, как отчаянно краснеет в жалкой попытке сказать хоть что-нибудь, способное задеть его. И видела, как расползаются его губы. Потому что ей нечего сказать, и они оба это знали.
Он рассмеялся. Что?.. У Калужного была красивая улыбка, с ровными белыми зубами. Морщинки разбегались от тёмных глаз к скулам, и это было… странно.
Калужный смеялся, но его глаза не врали. Господи, сколько фальши в этом смехе. Таня закусила губы до боли.
— Вы… Вы просто больной, ясно? — прошипела она.
— Что-что? — он растянул губы в довольной ухмылке.
— Что сказала.
— Замолчи и проваливай, — он сощурился, чуть приподнявшись, и из-под стопки книг у него на коленях на пол выскользнули какие-то листы и её, блин, фотографии. Те самые, уродские.
— Вы… — она чуть не задохнулась, уставившись на него в упор. — Это вы обратно повесили?!
— Нет, это я так с собой ношу, любуюсь. Ни есть не могу, ни спать, веришь? — протянул он, глядя с насмешкой. — Только попробуй снять их со стенда ещё раз.
— Ваши угрозы — это просто шум. Пшик! Жужжание. Понимаете? Пора бы повзрослеть, — процедила Таня.
— Ты меня поняла? — рявкнул он.
— Да вы... вы...
В груди ревела ярость, настоящая, просыпающаяся ярость. Не от этих идиотских фоток — от того, как он смотрел. Как на пустое место. И в глазах — целое море цинизма.
— Есть в вас хоть что-то человеческое? — почти крикнула она, чувствуя, как сердце колотится о рёбра, а спина покрывается мурашками. — Да вы просто…
Он неожиданно встал и сделал шаг к ней, глядя с невыразимым презрением и злобой, бьющей через край почти чёрных ледяных глаз.
— Рот свой открывать в другом месте будешь, ясно? Молчишь? Умница. Всё, что ты можешь. Ну и где все твои словечки, Соловьёва?! Ты не можешь даже ответить! Давай, скажи, что я неправ! — почти по слогам выплюнул он ей в лицо, заорав так, что голос почти срывался, и Таня чувствительно приложилась лопатками о стену, сморщившись и тихо ругаясь от боли на выдохе.
Интонации, от которых она чуть не задохнулась. Кажется, и правда перестала дышать.
Несколько секунд в звеняще болезненной тишине, зажмурившись, перед глазами красные круги; ну, всё, всё, он заткнулся, наверное, он отошёл, всё нормально, и, кажется, пора вдыхать. Восьмое декабря, две тысячи семнадцать, Соловьёва Татьяна, звезда падает, падает, падает, раз, два, три, всё нормально…
Бетонная крошка. Пыль. Рябящие буквы. И воздуха — нет.
То есть совсем.
Таня распахнула глаза, чувствуя нарастающую панику и хлёсткую, давящую боль в груди. Перед глазами стояли искры и плыли какие-то круги, в груди давило, а горло просто не размыкалось.
И лицо Калужного — крупно, неразборчиво, там, где-то на задворках сознания. Я НЕ МОГУ ДЫШАТЬ, Я НЕ МОГУ ДЫШАТЬ, У МЕНЯ НЕ ПОЛУЧАЕТСЯ — но вместо слов хрипы и подступающие слёзы, потому что она правда не может!
— Какого ты?.. — голос Калужного глухо бьётся о стенки черепа. — Соловьёва, мать твою…
Вдохи какие-то рваные, короткие, не приносящие воздуха, ужасно болезненные, и она уже почти не чувствовала реальности вокруг, когда тёплые сухие ладони коснулись её лица и сомкнулись вокруг рта и носа.
— Дыши. Ровно. Медленно.
Круги исчезали. Искры гасли.
— Это просто паника. Дыши нормально.
Линии стали чётче, и она закрыла глаза, закутываясь в спокойную полутемноту и осторожное мягкое тепло. Лёгкие расправлялись.
Она дышала.
И не заметила, когда ладони пропали.
Таня открыла глаза только тогда, когда тихо скрипнула дверь.
Что. Здесь. Только что. Случилось?! Что за ненормальщина творится? Что это было?! Мозги отключались.
Чтобы не смотреть наверх, на человека, силуэт которого она улавливала боковым зрением, Таня уставилась направо, на раскрывшуюся дверь, и чуть не умерла снова: в щель просовывал голову Майор. Потолстевший, сытый и довольный Майор, поблескивая вымытой серой шерстью, непонимающе смотрел на одну из своих пятнадцати хозяек.
Хозяйка смотрела на него в полном ужасе.
Они потратили все свои деньги на ветеринара и лекарства, и теперь вылеченный ото всех глистов Майор, ещё маленький, жил в кладовке. И только ночью выпускался погулять по коридору под строжайшим надзором дневального. Только ночью.
— Это что ещё…
Нужно просто повернуть голову направо и наверх. Просто посмотреть ему в глаза и спокойно, тихо (вряд ли безболезненно) умереть.
Вдох, глубже. Раз, два…
— Ой, какая кисонька! Кто у нас такой маленький? — дверь открылась уже полностью, и на пороге возникла загорелая молодая девушка лет двадцати, одетая в элегантное кашемировое тёмно-зелёное пальто. Глаза до одури тёмные, быстрые и внимательные. Это его сестра?
— Мия, ты что тут делаешь? — раздосадованный голос спереди привёл её в чувство, и Таня поспешила, всё так же отводя глаза в сторону, отлипнуть от стены, обойдя Калужного и улизнув в глубину кубрика.
— Я соскучилась ужасно, — брюнетка чмокнула его в щёку, и Таня сморщилась, отойдя уже на безопасное расстояние. — Какой ты хорошенький, какой красивенький…
— Соловьёва… — глухо, на грани какого-то рычания прозвучал голос Калужного, уже почти начавшего поворачиваться, и Таня сжалась, предчувствуя колючий декабрьский взгляд. Она не вынесет его. Не сейчас.
— Мия, — девушка посмотрела на неё внимательно, но приветливо, быстро подходя и подавая ладонь. — Сестра вашего незадачливого командира. Что это за чудесный котик? Он что, прямо тут у вас живёт? Никогда не видела…
— …что эта дрянь здесь делает? — она слышала, как кровь стучит в ушах. — Я сказал, чтобы ничего подобного…
— Ой, да не обращайте на него внимания, — расхохоталась брюнетка, оборачиваясь. — Тон, ты что, всегда такой злой с ними?
Тон? Таню почти передёрнуло.
— Мия!
— Антон! — шутливо передразнила она. — Вы не обращайте внимания. Знаете, в детстве у Тона был хомячок…
— Мия!!
Девушка только махнула рукой куда-то назад, приобнимая Таню за плечо.
— …ну так вот, он его нечаянно утопил в бочке с водой. Представляете? Так что для нас вопрос домашних животных болезненный. Ну ладно-ладно, — закатив глаза, она повернулась к брату. — Я чувствую, как ты прожигаешь мне лопатки своим яростным взглядом. Не будет он жить тут, успокойся уже, ведь мы… заберём это чудо себе! — улыбнулась Мия. — Вы ведь не против? Как вас зовут?
— Курсан… Таня.
— Чудесно, Таня. Вы не бойтесь, я почти медик, и вашему… как? Майору? Ему прекрасно будет у нас с Тошей. Вы не смотрите на эти пылающие яростью глаза, на самом деле Тон очень милый и будет заботиться…
— Мия!!!
Понедельник — ужасный день.
— Ну, простите меня, пожалуйста. Я вас очень прошу, не обижайтесь, — Назаров шёл рядом, почти заглядывая ей в глаза.
Она ужасно устала: последние полтора часа пришлось потратить на мытьё полов у Сидорчука, а сорок два билета по тактике лежали ещё даже не начатые. Сессия неумолимо приближалась, не оставляя Валерии Ланской ни единого шанса хотя бы на трояк.
Около восьми в класс кто-то заявился, и она уже возблагодарила Бога: наверное, Сидорчук сжалился и прислал хотя бы кого-то в помощь, но, едва Валера обернулась, из её груди вырвался обречённый вздох. Рядом стоял лейтенант Назаров.
Помочь? Помочь? Помочь? Дайте мне помочь, я вам помогу, дайте мне тряпку, ведро, садитесь, отдохните.
Нет, нет, нет, не нужно, спасибо, нет, я справлюсь, не устала, всё нормально, не болит, осталось немного, нет.
А потом она просто споткнулась об какую-то кривую половицу, обругав весь мир, и почти полетела на пол, но осторожные руки подхватили её за талию. На несколько секунд Валера замерла, с ужасом осознавая, что даже не чувствует отвращения, а потом резко вырвалась и, ужасно покраснев, высказала Назарову всё, что думает о нём.
— Я сделал глупость, вы считаете? А что, лучше было бы, если б вы упали?
— Да! — она зло обернулась к нему, зашагав ещё быстрей, а потом резко остановилась. — Послушайте, товарищ лейтенант…
— Макс, — поправил он.
— Товарищ лейтенант, — упрямо продолжила Валера, — мне начинает казаться, что вы за мной следите, и я прошу вас, хватит ходить за мной!
— Просто вы мне очень нравитесь, Лера, — спокойно заявил он, быстро улыбнувшись. У Валеры будто воздух вышибло из лёгких.
— Вы… Это всё равно, — она мотнула головой, снова начиная идти, и непонятно зачем поправила: — Валера.
— Лера.
— В таком случае я ещё раз повторяю вам, товарищ лейтенант, что у меня есть молодой человек.
— Я настойчив! — Назаров провёл ладонью по светлым волосам и заулыбался. У Миши волосы тёмные. У Миши — гораздо лучше.
— Мы вместе уже полтора года.
— Очень настойчив, — наклонил голову он.
— Послушайте, — уже всерьёз разозлившись, прошипела она, снова останавливаясь и уставившись прямо в его доброе, открытое лицо. — То, что Миша уезжает на фронт, ничего не значит. Я его люблю, а вас, простите, нет, и это не изменится. Никогда, понимаете?
Развернувшись на носках, Валера почти бегом направилась к общежитию, но через несколько секунд снова обернулась и продолжила упрямо:
— И скажите этому вашему Калужному, чтобы оставил Таню в покое!
— Тону-то? — рассмеялся Назаров.
— Только пальцем её пусть тронет!
— Для вас, Валерия Николаевна, всё что угодно, — он склонился в шутливом поклоне.
Когда Валера открывала дверь общежития, то услышала:
— Я не шучу насчёт настойчивости, Лера!
Нахмурилась и проскользнула внутрь.
Лисёнок была какой-то особенно молчаливой и даже пугливой в этот вечер. Может, потому, что уже давно написала своим в Уфу, а ответа всё не приходило. Валера не стала приставать с расспросами, просто показала ей задания по РХБЗ, передала кое-какие тетрадки и укрыла тёплым клетчатым пледом, заварив Тане чай. Больше всего на свете Танька любила тепло, горячую воду и сладости.
Несколько секунд Валера думала, показывать ей письмо или нет.