— Давай уже, что там, — тихо улыбнулась Таня, и Валера, засмеявшись, плюхнулась рядом с ней на кровать и развернула смятый конверт. — Читай вслух.
— Откуда: Военно-Морской Госпиталь Тихоокеанского флота. Так, адрес пропустим… Вот, смотри: ваш запрос принят. Калужный Антон Александрович, 24 года, дата рождения 02.09.1993, в списках не числится, в ВМГТФ за медицинской помощью не обращался.
— Значит, в личном деле какое-то враньё, — Таня поджала губы и задумалась.
— Это странно. А если… Нет, конечно, Машка временами несёт бред, но что, если…
— Если Калужный — шпион? — договорила Таня, сложив руки на груди. — Нужно обдумать. Давай пока не будем говорить Широковой, а?
— Если скажем, то завтра об этом будут болтать даже офицеры, — хмыкнула Валера. — Подозрительный тип этот Калужный, тут не поспоришь.
С Мишей они будто договорились не говорить о войне вообще. Наверное, это было бы слишком больно, но сейчас, когда до того самого дня оставалось двое суток, Валера, вглядываясь в бесконечно родные, чуть резкие черты, не могла не сказать:
— Удивительно. Иногда я думаю, как сильно мне повезло.
Миша чуть поднял бровь, улыбаясь бесконечно тепло и совсем чуть-чуть с болью.
— Нет, правда. Только посмотри на меня: я не стала идеальной подругой для лисёнка, не сумела превратиться в идеального курсанта, не смогла стать идеальной девушкой даже для тебя… Но ты здесь, ты со мной, хоть во мне нет вообще ничего идеального.
— Я люблю тебя и без этого глупого слова, — Миша наклонился ниже, и её окутал родной, мягкий голос. — Люблю твою глупую ревность, твои психи… Даже твоё отчаяние я люблю.
Его ладони скользнули по рукавам Валериного бушлата, чтобы добраться до её запястий и осторожно сжать их. Миша осторожно дотронулся губами до её губ, почти невесомо, на грани какого-то чувства.
Она знала, что эти минуты запомнятся ей надолго. Навсегда. Потому что если и есть на свете кто-то лучше Миши Кравцова, благородней его, умнее, смелее, любящее, то она… она… она просто не желает его знать. Никто ей больше не нужен.
«Ничего, ничего», — успокаивала она себя. «Это не в последний раз, ведь у нас есть ещё завтрашний день; а потом, после войны, ещё много, много, много-много дней».
Девятое декабря стало каким-то тревожным днём. Ещё с утра Валера чувствовала беспричинную (хотя вообще-то очень даже причинную) тоску и постоянное беспокойство, будто что-то должно было вот-вот случиться. Напрасно лисёнок уверяла её, что отъезд только завтра, да и то вечером, что сегодня ночью Миша снова придёт на лестницу и они поговорят — всё это было напрасно, и всё, что могла Валера, это только нервно сжимать Танины пальцы и поминутно кивать головой в ответ.
После обеда они вернулись в общежитие, чтобы переодеться перед рукопашным, и, бросив взгляд на телефон, Валера увидела три пропущенных смс-ки от Миши. Чёрт, наверное, что-то серьёзное, а ещё и в коридоре дневальный что-то орал, и, кажется, всех строили, но Валера всё же успела открыть самую последнюю. Она похолодела.
От: Миша
Не плачь, стой спокойно. Люблю тебя
— Что случилось, что за шум? — раздражённо спросила она у Тани, залетевшей в кубрик. Соловьёва была бледной, как смерть. — Лисёнок, ты чего?..
— Валера… Они… Мы строимся на плацу, всё училище, не знаю, как так вышло, но пятый курс уезжает сегодня. Сейчас. Это… парад. Прямо отсюда на поезд.
Она плакала, и ледянющие, заползающие под одежду порывы ветра тут же сушили слёзы, воспаляя кожу. Валера плакала, высоко подняв голову и смотря на то, как под торжественные звуки оркестра мимо них проходит торжественным маршем пятый курс. Мишино лицо мелькнуло где-то в глубине и снова исчезло; Звоныгин, начальник училища, говорил что-то с трибуны.
Валера обернулась направо и налево: девчонки плакали почти все.
И всё-таки прямо сейчас она была выше их всех. Даже Тани. Нади, Маши, Ленки, Вики — всех. Даже Калужного.
Просто потому, что там был он — её Миша.
Напрасно она тянула голову: через всю эту толпу не разглядеть было ничего. В конце концов, ей сказали, что пятый уже погрузили и что они поехали на вокзал. Прозвучала команда «разойтись». Валера стояла, подняв подбородок и слизывая слёзы с губ.
Таня хотела обнять её, но она совершенно непроизвольно выставила вперёд ладонь, предупреждая прикосновения.
— Прости. Не сейчас. Прости, — прошептала Валера, и Таня чуть отошла, всё же не оставляя её. Валера откашлялась, стирая с лица остатки влаги, и громко позвала:
— Товарищ старший лейтенант!
— Чего тебе, Ланская? — устало обернулся он, закатывая глаза. Всё равно.
— Отпустите меня на вокзал.
— Отпустить… что? — хохотнул он.
— Отпустите меня на вокзал.
— Иди-ка в общежитие, Ланская, пока я тебя не отпустил мыть полы по всей учебке, — он обернулся, собираясь уйти, но Валера просто схватила его за рукав.
— Ты что, совсем обалдела?! — рявкнул Калужный, встречаясь с ней ошалелыми глазами.
— Отпустите меня туда, — едва слышно прошептала она. Почувствовала — не увидела, как в глубине его тёмных глаз что-то мелькнуло.
Через час она отчаянно протискивалась сквозь толпу, ища глазами военные шинели, и, наконец найдя их, пролезла через какое-то ограждение, побежала вперёд, не слушая криков за спиной.
— Миша! — ни одного знакомого лица, только свист, гудки, топот, грязь и крики. — Миша, Миша!
— Валера? — тихий голос прямо у её уха заставил Валеру вздрогнуть.
Голос сорвался, и ей сказать бы хоть что-то, но тело била крупная дрожь, руки бессильно падали, и всё, что смогла сделать Валера — это просто наклониться вперёд и упасть в мягкое марево тёплых рук.
— Не плачь, — Миша осторожно прижал её к себе, поцеловав в волосы над виском.
— Не плачу, — тихо, полушёпотом ответила она. — Я люблю тебя.
Послышались какие-то крики, началось движение: курсанты, а вернее, уже лейтенанты, грузились в поезд.
— Валера, — он обхватил её лицо руками и быстро заговорил: — Послушай меня внимательно. Слышишь? Я передал Назарову своё термобельё, спроси у него. Надевай его обязательно во все полевые, поняла? Ещё оставил немного денег, тоже Назарову, не экономь. Главное — хорошо кушай и одевайся тепло. Слушай свою Соловьёву, у неё мозгов побольше, чем у остальных, ясно?
— Ясно, — она всхлипнула, вжавшись в шершавую шинель щекой.
— И самое главное, — Миша поднял её лицо за подбородок, заставляя смотреть в глаза. — Жди меня оттуда, поняла? Жди моих писем и никогда не отчаивайся.
— Кравцов, где тебя носит?!
— Я люблю тебя.
Через секунду она осталась одна.
Все курсантские приключения, как известно, начинаются одинаково, и если Таня когда-нибудь, как мечтала раньше, соберётся написать книгу, то начинаться она будет со слов «однажды я захотела есть».
В пятницу, после сгоревшего, абсолютно несъедобного даже для них ужина, к двенадцати часам вечера, когда, по всем подсчётам, Калужный уже укатил домой на своём лексусе, у второго курса свело желудки. Все, как одна, честно порылись в своих запасах, но максимум, что нашли — это неприкосновенные запасы пряников и печенья, скапливаемые уже две недели к Машкиному дню рождения.
Лена Нестерова покорно предложила смириться и лечь спать, но второкурсницы решительно отказались, усевшись в Танином кубрике в кружок, и крайне напряжённо размышляли: оказывается, урчащий желудок заставляет мозги работать куда эффективней, чем книги преподов.
О том, что они сделали вчера, не говорили. Было страшно.
Через минуту мёртвой напряжённой тишины Машка выпрямилась и многозначительно подняла палец.
— Полевой, — торжественно произнесла она.
А всё дело было в том, что во время прошлого полевого выхода в октябре им выдали пятнадцать сухпайков, содержащих крайне соблазнительные крекеры, тушёнку и разводной компот. Но девчонок на полевом было восемь или девять: кто-то болел, кто-то принимал участие в каких-то соревнованиях и остался в Петербурге. В общем, едва одним прекрасным вечером они решили разжиться оставшейся едой, разделив её на всех, как нагрянула Мымра и забрала их, увезя в тот же день обратно в Питер. Вряд ли сама она польстилась пайками, забрала-то просто из вредности, а значит, забытые сухпайки ещё могли быть живы.
— Если стоит искать, то только в канцелярии старлея, — расстроенно выдохнула Машка. — Мымра ж там работала.
— Калужный наверняка смылся, половина двенадцатого уже, — хмыкнула Таня.
— Хотя я бы наведалась к нему ночью… — протянула Бондарчук, хихикая.
— Ой, да не в этом проблема, — перебила её Машка. — Что-то я сомневаюсь, чтобы Калужный оставил свою бесценную канцелярию открытой на ночь. Не зря же он такой весь таинственный. Я вам вообще уже сто раз говорила, что он наверняка шпион…
— Маша! — в один голос, закатив глаза, прервали Широкову несколько человек.
В кубрике повисло печальное молчание: проваливался просто идеальный план. В наступившей тишине Надя извлекла из кармана связку ключей.
— Каждый уважающий себя курсант, — поучительно начала она, — должен иметь при себе дубликаты двух ключей: от кладовки… и от канцелярии, конечно.
Таня хихикнула, а девчонки тут же принялись за разработку нового плана по добыче еды, так как этот мог ещё не оправдать себя.
— Ты пока не сходишь? — вполголоса спросила Машка.
— А больше ничего не сделать тебе? — укоризненно перебила её Надя, трепетно оберегающая свою подчинённую все эти дни. — Человек, вообще-то, недавно из госпиталя, могла бы, Широкова…
— Всё в порядке, я схожу, — Таня улыбнулась.
Тащиться на неосвещённый шестой этаж ей не особо хотелось, тем более поиски сухпайка в довольно обширной комнате грозились превратиться в «пойди туда, не знаю куда, найди то, не знаю что». С девчонками, укрывшимися одеялами, сидеть было веселей и теплей, но посылать наверх кого-то ещё не хотелось тоже, поэтому Таня, скрепя сердце, всё-таки взяла протянутые ключи и, накинув на плечи одеяло, вышла в коридор.
— Ну, не спи. Может, сейчас еду раздобудем, — подбодрила она стоящую на тумбочке сонную Вику, худую и бледную, как тень. — Чего ты, Вик?
— Артур совсем не пишет, — жалобно протянула она, и Таня с трудом подавила в себе волну ненависти, поднимавшуюся к горлу при упоминании этого мудака, из-за которого Вика стала такой. Просто однажды он заявил милой, крепкой, улыбчивой Вике, что она чересчур толста, и через несколько месяцев от неё осталась только тень. Крамской не решался бросить её, что, в общем, не мешало ему спать со всеми подряд. Вика об этом не знала. «Она никогда не узнает, — однажды строго сказала им Надя. — Пусть ждёт этого дебила с войны, если хочет. Надеюсь, он не вернётся».
Таня скользнула на холодную и мрачную лестницу. Два пролёта, восемнадцать ступенек — она считала всякий раз, поднимаясь к Калужному.
Металлическая входная дверь, как и обычно, открылась совершенно бесшумно, и Таня сразу почувствовала запах свежей штукатурки и краски. Практически без противного ноющего чувства в животе (это уже был прогресс) она потянулась к ручке знакомой двери с табличкой «Канцелярия», а чуть ниже — «Калужный А.А».
Тихо вставила ключ, но он не повернулся. Таня чертыхнулась, попробовала ещё раз, но у неё снова ничего не вышло. Уже готовая бросить безуспешные попытки и отправиться к Наде за объяснениями, она вытащила ключ и снова зло надавила на ручку: дверь вдруг подалась вперёд, и она удивлённо оглядела знакомое пугающее помещение, слабо освещённое фонарём.
Чёрт, да что ж он не закрывает дверь?!
Мамочки, что ж за холод такой? Что он, через окно, что ли, сбежал, или закаляться решил? Форточка была распахнута настежь, и внутрь, колыхая занавески, вместе с ледяным ветром залетали противные моросящие капли.
— Это что ещё такое, — пробормотала Таня, направляясь к окну. Плотно закрывая его, она закуталась в одеяло сильнее и направилась к шкафу в поисках сухпайков.
В следующую секунду она возблагодарила небеса за то, что научилась не кричать, потому что прямо под её ногами возникла мертвенно-бледная рука. Для верности прикрыв ладонью рот и прерывисто вдохнув, она попыталась вжаться в стену, а лучше — выскользнуть из комнаты, подальше, обратно на пятый, куда угодно, но это оказалось не так-то просто: стоило Тане дёрнуться, как человек на диване пошевелился, и она разглядела его лицо.
Перед глазами как-то сразу вспыхнули звёздочки, а лёгкие (или рёбра, кто там разберёт) предательски заныли.
Калужный был бледен, лежал раскинувшись, задрав голову. Серая футболка на груди промокла насквозь, закрытые глаза совершенно измучены. Его мешки под глазами неудивительны, если он спит так каждую ночь. И он… он метался по этому узкому дивану, бормоча что-то.
Её обдало пониманием и непониманием одновременно. Ему снятся кошмары. Ему снится всякая жуть, и, наверное, это, чёрт возьми, нормально после всего того, что Калужный увидел там. Таня с трудом соображала, что делает. Она просто знала, что должна во что бы то ни стало вытащить его из той крови, в которой он тонет, из огня, в котором горит, из дыма, в котором не может дышать. А может, из всего этого вместе, как вытащил её он. И ей, вообще-то, всё равно, потому что на секунду его боль стала почти осязаема, и Таня поняла: каждый из его кошмаров реален. Ещё чуть-чуть — и он правда сгорит, утонет и задохнётся. Если она не вытащит, не сможет — будет много раз видеть во сне измученное мертвенно-бледное лицо.
Ну кого, кого ты обманываешь?! Не поэтому. Нет. Просто потому, что ему хреново сейчас.
— Так, давай, послушай. Это всё неправда, — тихо и нерешительно проговорила она, подходя ближе боком и осторожно протягивая руку. Нужно просто коснуться плеча. — Давай, проснись… — пальцы всё-таки дотронулись до мокрой ткани футболки, и он мгновенно дёрнулся, сильно, резко вдохнув, и ошалело посмотрел вокруг.
Ей правда на секунду показалось, что его глаза будут красными, налитыми кровью, как в самых страшных фильмах, но, когда Калужный взглянул на неё из-под бровей, обдав декабрьским холодом, они оказались просто почти чёрными.
Ладно, с оскорблениями, которые вот-вот обрушатся на неё, и всем остальным она разберётся потом. Быстро скинув одеяло с плеч ему на колени, она обернулась в поиске чайника и заметила на стуле сухую чистую тельняшку. Таня быстро, стараясь смотреть на него как можно меньше, протянула её Калужному.
— У вас тут окно нараспашку было, снега намело, и холод жуткий, переоденьтесь.
Рука замерла в воздухе. Калужный сидел, не шевелясь.
— Выйди, Соловьёва, — беззвучно сказал он одними губами, смотря сквозь неё. Куда-то в сторону. Источая боль направо и налево.
Нет. Сегодня не выйдет, Калужный, нет уж, только не сегодня.
— Мне вот всё равно, что вы сейчас мне скажете, — почти зажмурившись, быстро, но твёрдо сказала она. — Вот честное слово, можете кричать на меня сколько хотите, я не уйду, пока вы не переоденете сухую тельняшку, ясно?
Калужный поднял на неё глаза. Полные… вязкой темноты. И отчаяния. Совершенно расфокусированные.
Протянул руку, как робот, отвернулся зачем-то, стянув серую футболку. Она тоже отвернулась, только завидев полоску кожи над спортивными штанами.
Калужный снова обернулся, всё так же глядя в пустоту, и поднёс левую ладонь к лицу. Провёл ей по глазам, будто пытаясь вернуться в реальный мир, прогнать тяжёлое наваждение. В тусклом свете фонаря она вдруг заметила на правой стороне его груди, там, где тельняшка не прикрывает кожу, маленькую выпуклость, будто кусочек какого-то шрама.
— Вам снятся кошмары, правда? — загнанно спросила она, чувствуя его ледяной взгляд. Через секунду он повернулся спиной. Будто снова переживал войну, всё то, что произошло там. Будто снова вернулся. Только… как-то глубже. Болезненней.
Это — боль.
Это — пустота.
— Раскрой глаза, а? — едва слышно проговорил он. — Ты ничего не видишь. Не придумывай того, чего нет. Я не тот, кто ты думаешь. Я не герой из этих... из трогательных сказок, — он отвернулся, и Таня увидела, как подрагивают в темноте очертания его плеч.
Все слова, все грубости, сказанные им, просто растворились в чёрном облаке его измученных глаз.
Вдох. Вдох. Выдоха как-то не получается. Тринадцатое декабря, половина первого.