— И я... всегда делал неправильный выбор.
Прежде чем подумать хоть что-то, она сделала шаг.
Замерла в десяти сантиметрах от рвано вздымающейся спины. Почувствовала тепло, исходящее от чужой кожи. Живой кожи. Живого человека. Закрыла глаза.
— Это… это всё равно, — тихо прошептала она. — Правда, послушайте…
— Соловьёва… — тихий голос прямо у её уха. Она знала, что он сейчас чувствует её дыхание.
— Знаете, как говорят? — быстро выпалила она, отчаянно боясь того, что он не услышит, не даст ей сказать. — Перед тем как зайти, солнце встанет для всех нас.
— Отойди, — Таня не услышала, а будто уловила колебание воздуха.
Никогда после она не сможет ответить, где взяла храбрость подойти и уткнуться носом в тёплую мужскую спину. Просунуть руки на его грудь, судорожно сцепив их там почти в кулаки. Почувствовать всем — носом, ладонями, шеей, щеками и грудью — не просто мужчину. Его. Антона Калужного.
Имя будто ударило, а затем ударило и осознание того, что сейчас, вот ещё через две секунды, он оттолкнёт её. Сбросит её руки со своей груди.
Всё равно. Таня зажмурилась, ощущая, что он не дышит. Ничего. Значит, дышать она будет за двоих.
Кожа к коже — нос прямо к обнажённой лопатке. Кожа Калужного обжигающе горяча. Этот солдат пришёл не иначе, как из адского пекла.
А потом его рука накрыла её судорожно сжатую в кулак ладонь.
Она перестала дышать. Если это паническая атака, на секунду подумалось ей, то пусть будет. Пусть. Потому что его осторожные пальцы едва ощутимо поглаживали её костяшки, заставляя сжатые до побеления пальцы распрямляться.
Воздух рядом с ним потрясающе вкусный. Он пахнет Антоном и чем-то ещё.
Распахивая глаза (и крылья за спиной), Таня увидела его тёмные волосы и окно, а там — снег. Настоящий, большой, хлопьями. Первый в этом году.
Он пахнет снегом.
— Это ничего не значит. Зачем ты?.. — он не договаривает, и голос, искажённый какой-то искалеченной непривычной нежностью, замирает в воздухе.
— Я знаю. Знаю. Каждому нужно тепло, — едва слышно шепчет Таня, цепляясь за его ладони холодными пальцами.
— И тебе? — ещё тише, севшим голосом.
Таня прислонилась лбом к его плечу.
— И мне.
Через десять минут, сказав девчонкам, что ничего не нашла, и укрыв Валеру, она подошла к тумбочке у кровати. Взяла в руки стопку белых листов, поднесла к окну, так, чтобы свет с улицы помог ещё раз прочитать тёмные буквы. Нашла среди стопки заявлений девчонок своё.
Завтра утром все эти листы уже будут лежать в кабинете начальника училища.
Начальнику ПВВКДУ
Звоныгину С.С.
от Соловьёвой Т.Д.
Рапорт
Прошу зачислить меня, Соловьёву Татьяну Дмитриевну, обучающуюся второго курса, добровольцем в действующую армию и направить на фронт.
13.12.2017
Комментарий к Глава 9 * Курс молодого бойца – начальный период прохождения службы, проводится сразу после поступления. Это всегда ад, т.к. именно на КМБ стараются отсеять как можно больше народу.
Недавно меня спросили, не переживаю ли я по поводу того, что лайков на работе немного, она не в топе и т.д. И я буду совершенно искренна, если скажу, что нет. Вот правда – нисколько. Конечно, лайки – это круто, но они никогда не дадут того, чего даёте мне вы, пять, шесть постоянных читателей, которым всё это небезразлично. Вы правда даёте мне сил идти вперёд своими словами. Спасибо.
http://vk.com/missandea?w=wall-90891378_122 – если вы ещё не видели, то обязательно посмотрите. Это просто суперкруто. У меня самой нет слов.
И простите за такие перерывы, не знаю, что со мной происходит. В голове история детально разложена чуть ли не до конца, но, когда смотрю на тот объём работы, который предстоит проделать, на меня нападает хандра. Которую вы прогоняете, между прочим! :)
Спасибо моей бете – просто за всё.
Конец я дописывала в каком-то бреду. Так что его не судите строго, потом, может быть, когда приду в себя, ещё раз всё перечитаю и поправлю кое-что на свежую голову.
====== Глава 10 ======
На нас упадет бомба или нет?
Умрем ли мы молодыми, или будем жить вечно?
У нас нет власти,
Но мы никогда не говорим «никогда».
Alphaville – Forever Young
— Да.
— Да?
— Да. Кажется, я уже достаточно повторил вам это, — Антон поднял глаза к потолку, раздражённо поводя плечом. — Да, она играет мне на своём пианино, как вы и сказали. Да, нормально. Всё, я могу быть свободен?
— Антон Александрович, вы должны понимать, что ваше психическое состояние…
— Моё психическое состояние в полной норме. Я могу идти?
— Хорошо, не хотите думать о себе, — пожала плечами мозгоправ, — подумайте хотя бы о Татьяне…
О, нет уж. Об этом он точно думать не будет. Ему хватило. Думать — значит снова и снова отпечатывать на груди раскалённое железное клеймо.
— Несомненно, такое длительное нахождение в изоляции…
Каждому нужно тепло.
Дура, идиотка, позволяющая себе то, что не позволял никто. Позволяющая себе просто занять какое-то место в его жизни, просто прижать свои уродливые руки туда, где всё изодрано и кровит. Делающая это так, будто вся эта херня совершенно естественна, привычна…
Да что за бред творится с ним?
— … определенным образом на неё повлияло, Татьяна стала очень нервной, замыкается в себе, и ей было бы полезно хотя бы…
Это ничего не значит.
Ну конечно.
Это ничего не значит. Она ничего не значит. Она — просто дура. Дура-Соловьёва.
Какого чёрта он вчера позволил всему этому случиться?! Нужно было послать её куда подальше, послать так, чтобы она ещё неделю не смела даже подойти к нему.
А она — подошла.
Потом, чувствуя пустоту там, где ещё секунду назад были её ладони, слыша звук хлопающей двери и торопливых соловьёвских шагов, он стоял, оглушённый, и пытался понять, почему не то что не шарахнулся — хотя бы не дёрнулся под её руками. Они легли на то самое место. Безымянный палец её левой руки касался его голой кожи.
И он не умер, не сошёл с ума. Даже боли не почувствовал. Всё, что Антон ощущал в тот момент, — это прохладные сухие пальцы. Это запах мандаринов, тихое, успокаивающее, ровное, не жгучее тепло.
Тварь.
— О Господи, вы с ума сошли?! — Кометова метнулась к нему, нарушая ход мыслей, и он недовольно нахмурился, опуская глаза вниз. От стакана с водой, который Антон держал в руках, осталась лужица воды и осколков на полу. Его левая ладонь, бледная и потрескавшаяся от мороза, была рассечена посередине, несильно, но так, что кровь капала на паркет, тоненькой струйкой стекая от центра ладони к краю и скапливаясь там.
Так вот откуда это жжение. Антон усмехнулся, лишь чудом подавив в себе смех: уж тогда-то мозгоправ точно решит, что он неадекватен. Снова кровь. Он не видел её с тех пор, как уехал из госпиталя. Наверное, она всегда возвращается.
Антон закрыл глаза, когда Кометова, непрерывно причитая, перевязывала чем-то его руку. Там, под веками, было спасительно темно. И она там была.
Он ненавидел эту долбаную Соловьёву всем своим существом, ненавидел остро и жгуче её глаза, лохматые вихры, руки, всё её тело. И особенно — лилию над бровью. Ненавидел, потому что не имел права прикоснуться. И потому что прикоснулся. Так, будто своровал что-то чужое, тихое и чистое, то, что ему не принадлежит и никогда не будет принадлежать. То, что ему совсем не надо.
То, чего он не получит: её запах, тепло, звук её голоса, её пальцы, все в трещинках и в цыпках, уродливые, как она сама. Всегда чистые и спасительно прохладные.
Как она сама.
Пальцы Соловьёвой, наверное, ещё ни разу не были в крови целиком.
Входя в штаб, куда ещё с утра вызвал его Звоныгин, Антон столкнулся в дверях с непривычно бледной Сомовой, которая упрямо сжимала губы. Так, как обычно сжимала их в тонкую полоску Соловьёва, выслушивая что-то неприятное. Что-то неприятное от него.
— Товарищ старший лейтенант, — пробормотала она, автоматически прикладывая руку к козырьку и прошмыгивая мимо на улицу.
У этих баб снова что-то случилось? Ему пофигу. Пусть он хоть трижды командир их взвода, его не волнует ни одна из их тупых бабских проблем.
— Сомова? — он обернулся, сощурив глаза. — Ну-ка постой.
Она замерла на месте, медленно обернувшись. Антон не ошибся: лицо Сомовой было белее снега, выпавшего этой ночью. Он сделал несколько шагов по направлению к ней и заложил руки за спину.
— Что случилось?
— Ничего, — бегло ответила она.
— Сомова?
— Товарищ старший лейтенант?
— Ладно, — он сощурился, пристально уставившись на неё. — Я всё равно узнаю, и лучше бы тебе сказать мне сейчас.
— Всё в порядке.
Махнув рукой, он поднялся по ступенькам штаба и, уже дёргая дверную ручку, услышал за спиной её ровный голос:
— Товарищ старший лейтенант! — окликнула она, широко распахнув глаза, а потом добавила тихо: — Только вы не ругайтесь на нас очень сильно.
— Вот и наш герой, полюбуйтесь, — прошипел Семёнов, стоило только Антону медленно переступить порог.
Семёнов, заместитель Звоныгина по учебной части, растянулся в кресле, всем своим видом демонстрируя полнейшую расслабленность и умиротворение, только кончики его пальцев постукивали по столешнице. Звоныгин, нахмурив брови и сцепив руки в замок, посмотрел на Антона исподлобья и кивком головы указал ему на стул напротив. На несколько бесконечно долгих секунд в кабинете повисла нервная тишина, и Антон уже начал перебирать в уме варианты возможных вопросов.
— Что молчите-то, а? — прервал молчание Семёнов, будто не выдерживая и разворачиваясь к нему корпусом; всё его напускное спокойствие исчезло. — Есть вам, что сказать, Антон Александрович?
Антон быстро перевёл взгляд на Звоныгина, но он поднялся со своего места, разворачиваясь к окну и закладывая руки за спину.
Кто что мог сказать? Самсонов? Но он-то и начал всю эту заварушку с госпиталем, мотострелковыми войсками и так далее. Или он сам себя как-то выдал? Чем? Если не это, то что? Какие ещё вопросы могут быть?
Антон расправил плечи, выпрямляясь на стуле.
— Смотря что вы хотите от меня услышать, товарищ полковник, — отчеканил он, стараясь внешне оставаться отстранённо-спокойным.
— Что я хочу от вас услышать?! — взорвался Семёнов, краснея и подскакивая. — Нет, вы слышите?! Знаете что, молодой человек, вы притащились чёрт знает откуда и чёрт знает как, ваша история шита белыми нитками, мы доверили ему своих курсантов, а он…
— Владимир Сергеич, — Звоныгин быстро поднял сухую руку, медленно оборачиваясь. Он был всё так же сосредоточен и нахмурен. — К делу.
— Всю информацию обо мне вы можете найти в моём личном деле, товарищ полковник, — медленно, прикрыв глаза, сказал Антон, ощущая волну раздражения. Фраза получилась идеально холодной, чёткой, понятной. Так, чтобы до этого барана дошло.
Прекрасно.
— Ваше личное дело, молодой человек, пестрит белыми пятнами. Поверьте, я внимательнейшим образом изучил его прежде, чем пустить вас хотя бы на порог нашего училища, — Семёнов начал медленно наливаться кровью, стуча пальцами по столу всё чаще.
— Если вы не доверяете командованию, составлявшему дело, товарищ полковник, вы всегда можете написать полковнику Самсонову. Полагаю, он разрешит все ваши вопросы. Я могу быть свободен, если это всё, что вы хотели узнать? — ответил он, чувствуя внутреннюю дрожь и всё же сохраняя спокойствие. Демонстрируя идеально-правильное воспитание. Если бы оно в самом деле было таким.
— Господа офицеры, — всё так же спокойно, но с предупреждающей ноткой в голосе прервал их Звоныгин. Антон не мог припомнить ни одного случая, когда он бы кричал.
— Антон Александрович, если позволите, мы вызвали вас по другому вопросу. Не хотите взглянуть? — он указал на стопку листов, лежащих на столе.
Антон чуть прищурился, но текст разобрать не смог. Безразлично пожал плечами, уставившись куда-то в грудь Звоныгину.
— Не хотите? Так я сам вам скажу, что это такое! — нервно воскликнул Семёнов и схватил листы, подскакивая с кресла, будто под ним появились угли. — Как, интересно, вы своих курсантов воспитываете, раз у них хватает времени на эти бредни?!
— Вы можете мне сказать, что это такое?
— Что это такое? Он ещё спрашивает! Могу ли я?!
— Да, можете ли вы? — чеканя слова и поджимая губы, сказал Антон.
— Рапорта об уходе на фронт от ваших курсанток, вот что это такое!
И в этот момент тишина стала действительно звенящей.
Звоныгин снова отвернулся к окну и заложил руки за спину. Семёнов, издав какой-то почти истеричный смешок, опустился обратно в кресло, продолжая нервно барабанить пальцами по коленям. Антон поймал себя на том, что делает какое-то идиотское движение рукой, будто пытаясь отмахнуться от всего этого. Будто пытаясь не услышать и не понять.
На секунду он почувствовал противное чувство тошноты, будто все его внутренние органы сворачивались в тугие узлы, будто весь он сворачивался в клубок оголённых нервов.
— У меня на столе сегодня с утра лежат пятнадцать рапортов, и я не знаю, может быть, вы в курсе, что мне с ними делать, — размеренно произнёс Звоныгин, не оборачиваясь.
Перед глазами на секунду всплыло лицо Соловьёвой. Это искажённое, будто скомканный бумажный лист, до смерти напуганное лицо, на котором огромными горящими буквами, которые бы и слепой увидел, было написано: «Я НЕ МОГУ ДЫШАТЬ», было написано: «Мне страшно, я беспомощная, я ничего не могу, помогите, помогите мне, пожалуйста!». Он сделал то, о чём даже не смог пожалеть потом. Он действовал на инстинкте. По своей воле он никогда бы не дотронулся до неё.
У Соловьёвой мягкая, хоть и обветренная, кожа. Дышала она горячо и быстро, и Антон чувствовал ладонями каждый спасительный вдох.
Ему нужно было почувствовать её рот ближе. Ближе. Так, как его наверняка чувствовал этот её Марк. Её губы, её язык, её запах, всю её. Ближе, ближе, ближе.
Только как эта тупица, которая даже с приступом паники не может справиться, собирается ехать туда?
— Это похоже на шутку? — переспросил Семёнов, и Антон только в эту секунду осознал, поднеся руку к лицу, что болезненно, презрительно улыбается.
— Никак нет.
— Тогда чему, смею спросить, вы улыбаетесь?
— Вы ведь понимаете, Антон Александрович, что они никуда не поедут? Не сейчас, — с нажимом произнёс Звоныгин, обернувшись и оглядывая его своими спокойными, твёрдыми глазами.
— Вы ведь понимаете, что это безумие? Они погибнут в тот же день, что приедут туда, и вы будете отвечать нам за их смерть. Вы это понимаете? — прошипел Семёнов.
— Я понимаю. Я там был.
В отличие от вас.
— Очень хорошо, — оскалился полковник. — Так будьте добры…
— Будьте добры сделать так, чтобы подобного, — Звоныгин взял в руки заявления и сбросил их в корзину для мусора, — не повторилось больше никогда. Вот через два года выпустятся — и с богом, воевать за Родину. А пока пусть сидят и не пикают. Не хватало нам здесь героизма, тем более массового. Кто учиться-то будет тогда? Все на фронт собрались.
— Я вас понял.
Идиотки. Тупицы. Ненормальные бабы. Он не знал, что ещё сказать. Снова закрыл глаза, видя все эти простодушные, до невозможности наивные лица: Широкова, Ланская, Бондарчук, Арчевская, Нестерова, Осипова, даже Сомова, — все они и дня не продержатся там. Куда, чёрт их дери, они лезут?
— Хорошо. Можете быть свободны, — Антон встал и уже направился к двери, но Звоныгин окликнул его: — И да, Антон Александрович, в субботу, послезавтра, в доме офицеров концерт и танцы. На них нужно будет привести курсанток к восьми в подобающем виде. Надеюсь, хоть это отвлечёт их от всяких бредней, — он кивнул на мусорную корзину.
Нет уж. Он-то знает, что их отвлечёт.
— Есть, товарищ генерал-майор.
— Хорошо, можете быть свободны. Владимир Сергеич, ты тоже.
Пропустив Семёнова вперёд, уже в дверях Антон обернулся, думая.
— Говорите, — внимательные глаза Звоныгина смотрели на него в упор.