Он перестал владеть собой. Совершенно автоматически, против воли, скользнул взглядом по тонким плечам, прикрытым голубым (или серебряным?) кружевом. Через него была видна её кожа, казавшаяся прозрачной в мерцающем свете.
Тонкие запястья, тонкие ключицы.
Соловьёва?
Шея, на которой он сжимал свои пальцы ― и как только посмел положить их туда?.. Лопатки, острые, наверняка — покрытые мурашками.
Уже гораздо позже он различил, что платье на ней было тёмно-синее, прикрытое мерцающим облаком кружева.
Волосы, отливающие серебром (из-за света, ясное дело), спадали вниз, почти до талии. Синие блики плясали на оживлённом лице, ищущем что-то в толпе. Соловьёва волновалась почему-то, чуть кусала губы, сжимала тонкими пальцами сначала край кружева, потом руку Ланской, потом снова край кружева. И очень неловко поводила открытыми плечами: после полутора лет в бушлате, должно быть, непривычно... Непривычно.
Непривычно.
Дерьмо. Дерьмо. Дерьмо. Всё, поезд приехал, хуже некуда, дальше некуда, стоп. Где Назар? Где хоть кто-нибудь?
— Вот это звиздеец, — задумчиво протянул тот у него за спиной. Антон обернулся, чувствуя почти физическую боль в веках, и столкнулся с сочувствующим взглядом Назара.
Звиздец. Очень мягко сказано, Назар.
Но ты прав.
Антон потёр лицо ладонями. Так. Надо пойти выпить, поесть ― не жрал же нормально чёрт знает сколько, хоть тут шанс есть...
— На твоём месте я бы не оборачивался, — шепнул Назар ему на ухо, подавая стакан с водой. Антон взял его. Внутренне подобрался, приготовившись получить под рёбра.
Получил. Алексеев, возникший из ниоткуда, начищенный, лоснящийся от удовольствия, протягивал Соловьёвой руку, нарушая своим присутствием чистое голубое облако, и говорил ей что-то. Где этот её мамочка-Марк? Смылся? Почему он не смотрит, почему, чёрт возьми, не смотрит?!
Всё. Хватит. Правда, с него достаточно.
Алексеев, будто совершенно случайно, будто делал это всю жизнь, приобнял свей грёбанной рукой — оторвать бы её — плечи Соловьёвой. Она улыбнулась, и он прочитал по губам: «Дэн».
Тошнотно.
Это слова. Просто слова.
Антон почувствовал, физически ощутил, как горло сводит спазм, и вся проглоченная вода лезет наружу, и всё-таки быстро отпил из стакана — вкус не почувствовал — и сделал уверенный шаг вперёд, сам не зная, куда и зачем. Рука Назара тут же легла на его плечо.
— Стой уже, — прошипел он. — Поздно трепыхаться. И лицо сделай попроще, а то позеленеешь.
Точно. Нужно просто игнорировать её. Ведь так он делал последние несколько дней? Её не существует. Не существует её светлых локонов, тонких плеч, изящных рук, хрупкой шеи, серебряного свечения. Ничего. Завтра она снова напялит свой безразмерный бушлат, завяжет волосы в растрёпанный узел, и глаза её снова станут (его усилиями) сонными и тусклыми. Всё пройдёт. Пройдёт.
Антон раздражённо выдохнул и прикрыл глаза. Всякая фигня им сегодня не нужна. И Соловьёва не нужна. Нужно просто не искать её. Не смотреть.
— Так и хочется заговорить стихами, — пробормотал он.
— Повернув к другому ближе плечи и немного наклонившись вниз… — удивлённо начал Назар, но Антон только фыркнул:
— Горилла идёт, крокодила ведёт.
Несколько минут он всё-таки смог игнорировать её, слушая Чайковского. Долбанного Чайковского. Мама любила Чайковского. Антон — не любил. Думал, что в законодательном порядке нужно запрещать людям писать такие вещи, как это грёбаное «Па-де-де», которое звучало сейчас под сводами дома офицеров. Потому что под такую музыку нельзя смотреть на Соловьёву — вот хоть убейся, нельзя.
Подчёркнуто отстранённо посмотрел на танцующих, развернув голову как можно сильнее. Потом закрыл глаза. Лучше бы их сегодня вообще не открывать.
А в следующую секунду она, раскрасневшаяся, чуть волнующаяся, повернула голову, и голубые глаза, обрамлённые светлыми ресницами, распахнулись и уставились на него исподлобья, по-детски недоверчиво. Поймали его.
Он не понимал, в самом деле это или кажется ему там, под ещё закрытыми веками. Кажется, конечно. Потому что на самом деле глаза у Соловьёвой не светящиеся, а забитые; на самом деле Соловьёва горбится и сжимает руки, а не стоит так прямо, красиво и уверенно.
Он хотел ухмыльнуться. Хотел презрительно хмыкнуть. Не смог. Только смотрел. Зачем она родилась?
Твои губы, твои скулы, детские глаза.
Алексеев сказал ей что-то ещё, и она, снова порозовев, улыбнулась, кивнула, но потом вдруг пошла в сторону выхода.
Всё. Ушла. Серебряное кружево в последний раз мелькнуло у дверей, и она исчезла.
Всё, всё, Калужный, можно выдохнуть спокойно и свалить отсюда куда подальше, чтобы больше не видеть этих рук. Ничего этого не видеть.
Это платье, грудь, талия, изящные ноги, обнажавшиеся, когда она лёгкими шагами двигалась к двери.
Она, мать её, сама. Сама напросилась. Он, ничего не видя перед собой, пошёл к выходу, не зная, что с ней сделает. Убьёт, наверное, потому что внутри разгорался настоящий пожар, полыхал, закручивая в животе тугую пружину. Твою же мать.
Он убьёт её, если найдёт.
Коридоры дома офицеров были спасительно темны и пусты. Остужали. Ему нужно просто проветриться. Прошло минут десять, прежде чем он ощутил, что приходит в сознание. Антон понятия не имел, в какую глушь забрёл, и хотел было набрать Макса, когда услышал торопливые знакомые шаги. А потом — ещё одни, явно мужские. И явно не Алексеева. Там, за поворотом, её голос:
— Простите, вы что-то хотели? — с нотками настороженности, но всё-таки любезный.
— Только передать привет твоему отцу. А теперь ты замолчишь и пойдёшь со мной, — хрипло ответили ей, и он почти дёрнулся из-за поворота, лишь чудом удержав себя на месте и прислушиваясь.
— Я… Простите, мужчина, я вас не понимаю. Пустите руку! — нотки отчаяния. — Отпустите меня, не трогайте, куда мы идём?! Отпустите, я…
— Не дёргайся.
— Отпустите, не трогайте меня, я с вами не пойду!..
Звук удара.
Будто ему — прямо в печень.
— Кажется, девушка сказала, что не пойдет с вами, — произнёс он глухо и спокойно, шагая вперёд. Почти ласково.
Высоченный широкоплечий мужчина отшвырнул её к стене, и Соловьёва упала, будто сломанная кукла, всхлипнув и прижимая руки к лицу. От серебряного марева и принцессы Соловьёвой остались только слова: в её глазах вместо непривычного оживления плескался родной для Антона ужас.
Ужас — это понятно. И за этот ужас легко отомстить.
Ярость. Кристальная.
Резкое движение, размах, хруст — он не знает, как всё это действует. Не знает, как работают в нём старые военные инстинкты, как и почему так хорошо и правильно двигаются руки и ноги. Кровь пульсировала в висках, заставляя наносить удары один за одним. Перед глазами застыла картина практически размазанной по стене Соловьёвой, дрожащей, жалкой. И звук. Звук удара, которым наградил её лицо этот ублюдок.
Кажется, у Антона тоже кровь, и, кажется, тоже что-то трещит, боль расползается по животу, и он слышит жалобный писк Соловьёвой, когда какая-то неведомая сила отшвыривает этого мудака к соседней стене.
Щурится, пытаясь различить, и видит нашивки ФСБ. Как в красном тумане замечает Ронинова и ещё каких-то людей, они вяжут мужчину и облепляют Соловьёву.
Он не видит её, но чувствует её боль. И от этого ему плохо.
— Идите сюда. Ригер, быстро.
— Зачем вы следили за мной? — она почти отталкивает руки отца, давя в себе слёзы и пытаясь встать.
— Я сказал тебе, Таня, что они тебя ищут, но ты же не слушаешь, ты хоть понимаешь…
— Татьяна Дмитриевна, они уже нашли вас, — хмурится небритый и усталый Ригер.
— Я… знаю, я… прости, — Соловьёва прячет голову на груди отца, обнимая его со спины. — Я не думала, что это всё правда.
К Антону подходит какой-то парень, предлагает бинты, смотрит… Антон мотает головой.
Её могли бы убить.
Превратить серебряное в ярко-алое.
— Я согласен. Пусть живёт у меня. Неделю, — кивает он, чувствуя привкус крови во рту и ловя взгляд Соловьёвой.
Её пальцы дрожат, в глазах стоят слёзы. Она смотрит так, что он готов провалиться в ад прямо сейчас.
Комментарий к Глава 10 Дорогие мои читатели, поздравляю вас с Новым Годом и желаю много-много тепла, уюта, печенек, счастья и вдохновения.
Вы со мной – и это мой самый лучший подарок. Люблю вас очень-очень сильно! :)))
https://vk.com/missandea
====== Глава 11 ======
Когда те, чьё сердце было разбито,
живут в согласии и мире,
есть лишь один ответ: пусть будет так.
И хотя они могут расстаться,
всё же есть шанс, что они поймут.
Есть лишь один ответ: пусть будет так.
The Beatles – Let it be
Бондарчук, залетев в кубрик, подобно вихрю, уставилась на Валеру с прохладцей и, многозначительно скривившись, выдала:
— К командиру роты, Ланская.
— Не пойду, — мотнула головой Валера, вдруг чувствуя крайний интерес к собственным ногтям: розовые обкусанные кругляшки были коротко обрезаны и выглядели совершенно по-детски. Нужно будет потом у кого-нибудь из девчонок взять пилку и хоть чуть-чуть привести ногти в порядок.
— Мне из-за тебя получать не хочется, иди давай, — Бондарчук вскинула брови, уперев руки в бока и загородив весь проход. — Калужный был — одни проблемы, Назаров — снова ей что-то не нравится…
— Иди нафиг, ладно, Настя? — Валера скривила самую противную рожу, на которую была способна, и вскинула взгляд на высокую брюнетку. — Сказала не пойду – значит не пойду. Не твоя забота.
— Тумбочка пустует, Бондарчук, шла бы ты делом занялась, — поддержала её Таня, сидящая напротив и штудирующая учебник по тактике.
Ругались они недолго, и скоро Бондарчук, сделав лицо тупые-курицы-бесите-меня, ушла наконец на свою тумбочку. Таня зубрила тактику, Машка дрыхла, развалившись на кровати, Надя писала какую-то отчётность, а Валера думала о том, как ужасна её жизнь.
Когда полторы недели назад Калужный, которому, видимо, изменило чувство постоянной идеальности, навернулся с мокрой лестницы и загремел в госпиталь с трещиной в локтевой кости, все выдохнули с облегчением. Когда на следующий день полковник Семёнов, по обыкновению гаденько улыбаясь, сообщил им, что в отсутствие старшего лейтенанта Калужного обязанности командира роты будет временно исполнять лейтенант Назаров, Валера схватилась за голову, рискуя лишиться и без того не самых длинных и густых волос.
Девчонки чуть ли не на голове стояли от радости, и только Бондарчук томно вздыхала о том, что «последний красивый мужик — и тот исчез». С лейтенантом Назаровым и правда всё стало куда проще: следил он не только за ними, но и за парнями, а следовательно, следить по-настоящему тщательно, как это делал Калужный, разнюхивая абсолютно всё, у него не получалось. Ночные подъёмы и учебные тревоги стали куда более редкими гостями, а в прошлые выходные в увольнение отправились абсолютно все. Кажется, живи и радуйся. Кажется.
Но для Валеры новый прекрасный командир роты стал сущим наказанием. Если раньше она встречалась с ним от силы раза четыре в неделю, мельком, на улице, быстро прошмыгивая мимо, то теперь открытое, румяное лицо маячило перед ней по шесть часов в день. Утром на зарядке. Вечером на поверке. Целый день то в учебке, то в тире, то в общаге перед ней возникал этот светловолосый Назаров со своими «Лера, помогите мне», «Лера, вы прекрасно выглядите сегодня», «Лера, я хотел бы пригласить вас куда-нибудь».
После того бала, от которого она, несмотря на то, что декабрь уже подходил к концу, так толком и не отошла, Валера обходила Назарова метров за десять самое малое. Потому что тогда, среди сверкающих огней и золотого света, он постоянно искал её среди толпы с самыми очевидными намерениями. Именно поэтому она, с первого курса ненавидящая Бажанова из 102 группы, протанцевала с ним весь бал, хватаясь за его мерзкие плечи, как за спасительную соломинку. Даже вспоминать тошно.
А Миша не писал ей. И Валера знала, что прошло-то всего две недели почти, что он обязательно напишет позже, и писала ему сама всё, что думала, но пока что никак не могла избавиться от чувства, что она осталась совсем одна. Она — и лейтенант Назаров этажом выше.
— Эй, Валера, не грызи, — Таня даже оторвалась от конспектов и строго одёрнула её руку. — Скоро уже совсем ногтей не останется. Чего ты такая нервная?
— Это ты нервная, — огрызнулась она, тут же почувствовав укол совести. — Видела свои мешки под глазами? Хоть бы поспала немного, вон, Маша дрыхнет.
Таня что-то неразборчиво пробормотала, отмахиваясь, и снова уставилась в свои схемы, шевеля губами, но Валера, ещё раз оглядев осунувшееся лицо Лисёнка и её подрагивающие пальцы, уже всерьёз нахмурилась:
— Нет, правда, Таня, ты чего? Последнюю неделю сама не своя. С того бала. Всё нормально? Кажется, вы с Алексеевым… ну, этим, на первом курсе он, как там его, не помню, весь вечер танцевали. Или он тебе что-то сказал?
— Ничего не сказал.
— Тогда что?
— Что?
— Что ты нервничаешь? Калужного нет.
— Я не нервничаю.
— Неужели? Тогда что с тобой?
— Да ничего! Ну что ты хочешь-то от меня? — взмолилась Таня, страдальчески сдвинув брови. — Сессия сама себя не сдаст. Мало сплю, вот и нервничаю.
— Ага, как же. Не сдаст, — Валера усмехнулась, указывая на храпящую вовсю Машку, распластавшуюся по кровати, словно морская звезда. — Хоть из пушки пали, она проснуться и не подумает.
— Разбудили бы её, кстати, дрыхнет всё время. Было бы неплохо, если бы она хоть немного готовилась, — заметила Надя, не отрываясь от заполнения каких-то своих командирских бумаг. — Мне незачёты во взводе не нужны.
Валера взглянула на абсолютно безмятежную Машку, раскрывшую рот и обнимающую подушку как самую дорогую вещь в мире.
— Да жалко будить, — Таня фыркнула по-доброму, тихо-тихо. — Пусть хоть кто-то в этом взводе выспится. А то Калужный как выздоровеет, и всё, прощай, сон, покой и нормальная жизнь.
Поскорее бы уже этого злющего Калужного, чьи льдинки в глазах пробирают до самых позвонков, до костного мозга, чем этого вечно доброго, вечно внимательного Назарова. А потом — просто ждать писем от Миши и не видеться ни с каким лейтенантом. А потом — просто ждать…
— Какой рапорт по счёту будем писать? — Таня вздохнула, всё-таки откладывая книгу и протирая глаза.
— Девятый, кажется, — Надя нахмурилась, не отрываясь от работы и только часто-часто постукивая по столу пальцами левой руки.
Все нервничают.
Миша, милый, любимый, родной Миша. Ты не знаешь, что она собирается сделать. Ты даже не можешь представить. Ты думаешь, что твоя Валера будет в тепле и безопасности, пока ты воюешь, что она будет жива, здорова, сыта и счастлива. Только ей нет места в такой жизни без тебя и никогда уже не будет.
— Значит, сегодня вечером сядем и напишем десятый, — пожала плечами Валера.
— Назаров снова не возьмёт.
— Значит, отнесём Звоныгину.
— И кто понесёт? Я же говорила, что в прошлый раз было. Меня Семёнов реально чуть не прибил, — поёжилась Надя. — Ещё секунда – и правда бы замахнулся. Видели бы вы его лицо.
Калужный выбрасывал их рапорты в мусорное ведро, разрывая прямо на их глазах. Назаров просто прятал в стол, смотря исподлобья. Звоныгин, сталкиваясь с их взводом, оглядывал девчонок строго и качал головой.
— Я отнесу вечером, только напишите.
На проснувшуюся недовольную Машку всё-таки, видимо, снизошло озарение, и она, вставая и потягиваясь, поплелась к своему шкафу за тетрадями.
— Да блин, всё разваливается на ходу, — прошипела она, поддерживая отваливающуюся дверцу, и обернулась к Тане. — У тебя плоскогубцев нету?
— Нету, — Таня фыркнула.
— Ну дай тогда щипчики для бровей.
Звоныгину было за пятьдесят, и он всегда выглядел куда моложе своих лет, но сейчас, после просто ужасной бомбёжки неделю назад, Валера смотрела на него искоса и видела старика. В очках, исхудавший так, что красивый генеральский китель висел на нём, как на вешалке. Зажимающий в пальцах ручку. Не бритый, наверное, уже третий или четвёртый день — лёгкая щетина бросилась ей в глаза. Наверное, от нервозности.