— Это лучше пусть я решу, при чём они тут или не при чём. Ты ведь не хочешь, чтобы когда-нибудь повторилось то же, что и на балу?
Несколько секунд, чтобы прогнать из памяти чужую руку на своём локте и кристально-яростный взгляд Калужного.
— Конечно, не хочу. Не волнуйся, всё нормально. И всё будет нормально. Скажи тёте Кате ещё раз спасибо за платья от всех нас, хорошо? — Таня снова чуть улыбнулась, ложась на кровать и вытягивая вверх ноги в оранжевых Валериных носках.
— Не могу этого обещать. Кати сейчас в Питере нет.
— Нет?
— Ох, Таня, — дядя Дима устало выдохнул. — Я просто хочу, чтобы эта история кончилась хорошо для всех нас.
— Понятно, — она несколько секунд смотрела в потолок, а потом снова закрыла глаза. — Мама что-то не отвечает. Я уже написала им письма четыре. Не знаю, может быть, я глупости придумываю, но меня это тревожит.
— Меня тоже, но я стараюсь навести справки. Со дня на день станет всё известно. Не волнуйся, наверняка какая-нибудь ерунда окажется. Сама знаешь, как у нас сейчас с почтой.
— Да, конечно, — сказала как ни в чём не бывало. — Спасибо. Буду разбирать вещи.
— Тогда не стану задерживать. Никуда не выходи, никому не звони. Всё, Танюша, на связи, — и в трубке послышались короткие гудки.
Прекрасно. Просто супер.
Таня вытащила свой чемодан, так резко отличающийся от чемодана Калужного, на середину комнаты, открыла, стала перетаскивать немногочисленные вещи в пустующий большой белый шкаф, стоящий рядом с входной дверью. И кто придумал правило, согласно которому в отпуск из училища нужно забирать абсолютно всё? Форму — на вешалку, единственное летнее платье в зелёный горошек — тоже. Пара футболок, одна майка, старые джинсы, термобельё, спортивные штаны — всё это она запихнула на одну полку. Лифчики и носки же прекрасно поместились в ящик. Отойдя подальше и оглядывая всю эту не слишком аккуратную пёструю красоту, Таня решила, что она не слишком идёт к безукоризненному бело-голубому порядку. Ну и пусть не идёт. Ясно, Калужный?
Стало даже немного легче. Взяла влажные салфетки, протёрла пыль везде, где нашла, с радостью отмечая, что всё-таки ещё способна мыслить трезво и заниматься хоть какими-то полезными делами. А потом, на этажерке у телевизора, увидела вдруг две фотографии.
Первая была чёрно-белой и, очевидно, довольно старой: на ней молодая красивая женщина, сидя в кресле, держала на руках маленькую чумазую девочку лет трёх, орущую благим матом. Справа от женщины, за креслом, чинно стоял и улыбался мальчик уже школьного возраста. Черты его лица были очень милыми, открытыми и чем-то напомнили Тане черты лейтенанта Назарова. Мальчик слева, чуть помладше, совсем тоненький, был явно чем-то очень недоволен, и она в ту же секунду поняла: вот он, Калужный. Потому что губы этого ребёнка кривились, кривились так знакомо, что не узнать было сложно. А глаза… глаза были добрые.
Семья? Наверное. По крайней мере, девочка вполне походила на Мию, которая тогда загремела к ним в общежитие, защитив Таню от праведного гнева Калужного и взяв к себе Майора. Тогда самый старший мальчик, улыбающийся так весело, — его брат, а нежная, красивая молодая женщина — мама. Интересно, где они сейчас? Где его отец?
Со второй фотографии, уже цветной, Калужный смотрел на неё привычно-насмешливо, странно поджав губы. Видимо, пытался улыбнуться. На плечах его красовались жёлто-голубые погоны с буквой «К» посередине. Значит, фотография была сделала ещё в Рязанском десантном.
Ну вот и какого чёрта ты запомнила, что он там учился? М? Ничего не меняется, Таня. Ты всё такая же дура.
— А ты всё такой же идиот. Самовлюблённый заносчивый идиот, понятно? И больше всего я мечтаю о том дне, когда ты провалишься обратно к себе в спецназ и больше никогда, никогда, никогда-никогда не приедешь в Питер. Вот чего я хочу больше всего на свете.
— Разве?
Голос за спиной — это как удар под дых. Захотелось вдруг громко рассмеяться и хохотать до колик в животе, хохотать, пока слёзы из глаз не брызнут. Господи, ну и бред. Серьёзно?
Да и в чём, собственно, проблема?! Калужный — не причина себя накручивать. Она не будет. Да, конечно.
Слегка ободрённая, Таня глубоко вздохнула и обернулась: лучше уж быстро и сразу. Он стоял на пороге, — и когда только пришёл — гадко улыбался краешком рта.
— А мне казалось, ты не против моего общества, — Калужный насмешливо окинул её глазами и медленно расстегнул молнию бушлата. Слова острыми иголками вонзились в грудь и плечи, падая к кончикам оранжевых носков.
— Вам казалось, — быстро выпалила, собирая остатки гордости и ненавидя себя за то, что начинает краснеть.
Ненавидя его за то, что он сощурился, делая шаг в квартиру. Чувствуя себя совершенно беззащитной.
— Правда? — одним своим взглядом будто коснулся оголённых нервов, так, что по спине побежали мурашки — не липкие, а горячие. Сердце будто остановилось, и её перетряхнуло.
— Да, — едва слышно выдохнула.
Он шёл к ней медленно, а она, будто заворожённая, не могла даже двинуться с места. Слишком горячо. Ну и где тот мистер Ледышка, который всегда обдавал её холодом? Где тот, рядом с которым она боялась превратиться в айсберг? Холод, по крайней мере, давал мыслить трезво. А сейчас мозги плавились. Потому что он смотрел не сквозь — прямо на неё.
Остановился перед ковром, будто не решаясь, и посмотрел на неё из-под бровей. Будто край ковра — это какой-то рубеж. Она могла, хотела сказать ему, чтобы отошёл и не смел к ней приближаться, эти слова звенели под кожей, но взгляд, острый, горящий, заставлял губы слипаться. В мозгу кипела каша.
— Это… противно, отойдите от меня, — прошипела Таня, чувствуя, как разом рушится вся её защита, стоило только Калужному сделать шаг на белый ковёр. Ощущая, как предательский жар заливает её щёки. И неосознанно шаря руками где-то за спиной в попытке найти хоть что-то, чтобы защититься.
Уходи. Уходи отсюда.
— Противно? — его губы стали одной тонкой полоской. Ещё один шаг. Господи, да как же близко-то. Она не станет шагать назад, не станет, не станет… Ещё шаг. Так близко, что видна каждая чёрная ресница с загнутым концом.
— Отойдите, — прошипела она, не отрывая взгляд от бледного лица. Воздух в лёгких совсем закончился, и пришлось сделать шумный, судорожный вдох — а лучше бы она задохнулась. Потому что вместе с воздухом внутрь проник его запах.
И глаза у него — чёрные-пречёрные.
— Противно? Может, скажешь это, например, Завьяловой, которая стонет моё имя? — его голос терялся в нарастающем гуле внутри головы, и, когда она всё-таки нашарила рукой книгу на этажерке, было уже, наверное, поздно.
Грязно. Противно. Близко.
Быстро подтянула книгу к груди и всё-таки шарахнулась назад, потому что он, сделав ещё один шаг, наклонился к ней. За спиной была только стена.
— Ан-тон… Не лейтенант… Ан-тон… Хочешь попробовать? — в следующую секунду она почувствовала лёгкий толчок и поняла: это книга столкнулась с грудью, его и её.
— Замолчите, — предостерегающе зашептала она, сжимая пальцы на твёрдом переплёте. Услышала: в голосе её предостережения было меньше всего. Куда больше — паники. Руки у неё согнуты в локтях. Подпускают его ближе.
— О, правда? — он вскинул брови. Его дыхание — прямо на её лице. Глаза к глазам.
— Ты так боишься меня, Соловьёва?
— Ни капли, — она облизнула пересохшие губы. Твёрже. Уверенней.
— Как же, — едва слышно, хрипло — у неё подогнулись коленки — шепнул Калужный и снова взглянул на неё, а не насквозь. Прямо в глаза. Прямо в сознание.
— Нет…
— Тогда что ты трясёшься, Соловьёва? Или боишься, или хочешь...
— Замолчите, — последний выдох.
Антон Калужный. Антон Калужный. Ан-тон… Снова и снова, словно мантра.
Это всё не здесь и не с ней, потому что она такого не хочет. Не хочет этого безумства, этого тепла, не обжигающего — прожигающего кожу до мяса, этого чёрного, плавящегося взгляда, этих скул, этих рук, тёплых, мужских, его рук…
Господи, да помоги ты, помоги же ты! Её взгляд против воли скользнул к его губам, обветренным, сухим, и в голове вдруг шевельнулась мысль, заставившая её вздрогнуть: каково это, поцеловать Антона Калужного?
— О Господи, — она отпрянула вправо, к кровати, уронив на пол книгу, едва не упав сама. Быстро отвернулась, провела рукой по лицу, желая стереть оттуда всё: и жар, и румянец, и его дыхание, и даже глаза, чтобы больше не видеть, чтобы не помнить всего этого. Нужно. Быстрее. Стремительно развернулась, буравя взглядом высокую фигуру, и зло, бегло заговорила:
— Это противно, и вы противны! Не подходите ко мне!
— Да кому ты нужна, дура? — снова принял самую равнодушную позу из всех существующих. Снова совладал с собой быстрее, чем она.
— Да что вы есть без... без своих... без этих идиотских оскорблений?! Никто! Вы никто! — почти кричала она, чувствуя в голове звенящую, леденящую ярость. Лёд — это хорошо. Только бы не чёрный.
— Это ничего не значит, поняла меня? — прошипел он, обходя её и направляясь к ванной.
— Я вас ненавижу!
— Иди к чёрту, — и дверь ванной захлопнулась, оставив её, оглушённую, стоять, сжимая кулаки, посреди ослепительно белой квартиры.
Ты сошла с ума, Соловьёва. Всё.
На несколько секунд она застыла так же, как он её бросил: поджав руки, из которых выпала книга, к груди и дыша тяжело и быстро. Потом всхлипнула, раз, другой, ощущая нарастающий ком обиды в горле, но тут же прижала руку к лицу.
Потому что нельзя плакать. Нет. Никогда. Никогда в жизни она не станет плакать при нём. Она уже обещала, и, может быть, это будет единственным обещанием, которое она сдержит несмотря ни на что.
И спать на его диване она тоже не станет. Быстро, стараясь успеть до того, как он выйдет из ванной, Таня стащила с дивана голубой плед и пару подушек, постелила всё это на ковёр, вытащила из шкафа синюю большую футболку и лосины, мгновенно — побыстрей бы — переоделась, прошлёпала босыми ногами к выключателю, и квартира погрузилась в блаженную темноту. Спокойную темноту. Будто ничего и не было. Никакого Калужного, никакой Тани.
Только вода в ванной шумела.
Таня натянула носки, завернулась в плед и подошла к окну, отодвинув тюль. Невский был погружён в темноту, несмотря на то, что официально приказов о затемнении не издавалось: всё равно при нынешней оснащённости самолётов это было практически бесполезно. Даже машин совсем не было.
Интересно, сколько он заплатил за эту квартиру в самом центре, да ещё и с окнами на Невский? Сам ли он устраивал её в таких светлых тонах?
Вода в ванной затихла, и Таня мгновенно юркнула в своё гнёздышко. Слава богу, от огромной кровати оно было отгорожено диваном. Закрыть глаза, свернуться в клубок, накрывшись пледом — что-то у него холодно. Ведь всё так просто.
Она непроизвольно сжалась, когда дверь ванной открылась. Через несколько секунд полоска света, падающая на тёмный паркет, погасла. Тихий шорох: на пол упала какая-то ткань, и не дай бог чтобы это было его полотенце, но, видимо, так и есть, потому что сразу после этого щёлкнула резинка пижамных штанов, и всё замерло.
— Ты что, умерла, Соловьёва? — голос полон насмешки, и она без труда могла представить себе его сейчас, хотя и не видела: вот он стоит, запуская свои длинные, красивые пальцы в отросшие мокрые волосы.
— Можешь не прятаться, я вижу твои уродливые носки, они светятся на всю квартиру. Слышишь меня, дура-Соловьёва? — процедил он.
— Прекрасно слышу, — Таня упёрлась взглядом в обивку дивана, подтягивая ноги в носках к груди, и закусила губу. — Думаю, какой вы идиот.
— Взаимно, Соловьёва.
— Если я захочу, я всё расскажу Ригеру, — пробурчала она себе под нос.
— Если я захочу, я нахер выселю тебя отсюда, — кровать промялась, и он, судя по звукам, лёг.
— И выселяйте, я не хотела тут жить. Я сделала это только ради дяди Димы.
— Ты не поверишь, я тоже.
Она замолчала, не зная, что ответить, и уткнулась носом в шерстяной плед.
— Молчишь? Что, не хочешь расстраивать своего папочку? — ядовито выплюнул он.
— А что, вы тоже? — шикнула Таня. — Хотите сыграть в любовь? Неужели?
— Ты проиграешь.
И она позволила себе смолчать. Ещё часа полтора лежала, глядя в потолок сухими глазами и пытаясь понять, что это, что, блин, вообще сегодня случилось. В половине второго ночи всё-таки села, выглянув из-за дивана: Калужный лежал на боку, накрытый идеально-белым одеялом. Лица его она не видела — могла разглядеть только тёмные ладони, лежащие сверху. Дышал он тяжело.
Таня вздохнула, легла на спину и закрыла глаза.
Утром его уже не было. Сперва она осторожно выглянула из-за дивана: кровать была аккуратно застелена. Потом, не вставая, Таня вытянула шею и взглянула в сторону кухни: Калужного не было и там. Вода в ванной не шумела. Бушлат и берцы пропали.
Только тогда она выдохнула по-настоящему спокойно и отправилась чистить зубы. Распахнула дверь в ванную.
Ну зачем человеку, который не живёт дома, такая огромная ванная? Размером с их кубрик. Белый кафель, душевая кабинка, какие стояли у них в училище, только новее и больше, стиральная машинка, раковина, куча подсветки и — о боже — большая угловая ванная. Её мечта. В такую можно забраться с руками, ногами и головой и лежать в горячей воде, пока кожа на пальцах не сморщится.
Зубы были почищены, а волосы, которые она опрометчиво не заплела на ночь в косу, почти причёсаны, когда Таня услышала звук открывающейся входной двери. Причём, кажется, открывающейся с ноги.
Замерла на секунду, сжав расчёску до боли в пальцах. Этого ещё не хватало.
— Да блин, Тон, что за идиотизм?! Они бы ещё с меня отпечатки пальцев сняли! — голос был женский, и, выползя бочком из ванной, Таня увидела перед собой разъярённую сестру Калужного в распахнутой военной шинели. Военной? Ещё и она военная? Ну и семейка.
— Здрасте, — тихо пискнула Таня, прижимая руки с расчёской к груди.
Мия, метая молнии взглядом, обернулась к ней, и тут же лицо её до неузнаваемости изменилось: с него будто сняли маску злости и неудовольствия. Маску, столь присущую её брату. Только он с ней не спешил так легко расставаться.
— А, это ты, — приветливо и чуть удивлённо начала она, подходя и снимая шинель: под ней оказались погоны медицинской академии.
— Извините, что так получилось, — глупо промямлила Таня.
— Нет, Тон предупреждал меня. Говорил что-то о том, что здесь будет кто-то жить некоторое время и что будет охрана.
Кто-то. Понятно. Что ещё ждать от этого… идиота.
— Ещё раз извините за беспокойство. Не думала, что причиню столько хлопот.
— Нет, это я без предупреждения… Нас в отпуск не отпустили, так хоть в увольнение выбилась, а Тона, я смотрю, нет. Ну и ничего, не больно-то он мне нужен, — Мия бодро прошествовала на кухню, и уже оттуда послышался её звучный голос: — Что, он даже еды тебе не оставил? Хорош хозяин, нечего сказать. Да ты иди сюда, не стой.
Таня подошла, неловко взобралась на высокий стул у барной стойки и стала наблюдать за проворно снующей туда-сюда сестрой Ан-тона Калужного.
Мие на вид было лет двадцать, и, только раз взглянув на неё, можно было сказать: вот сильная, красивая, уверенная в себе девушка, которая спокойно и легко идёт по жизни и всегда так будет идти. Уверенность в собственной красоте сочеталась в ней с милым, кротким выражением лица, сила и устойчивость — с хрупкостью. Внешне Мия Калужная показалась ей копией брата — то есть идеальной.
— Он тебя голодом решил заморить, — проворчала она, отодвигая все ящики подряд и качая головой. — Сам-то в столовке поест, конечно, а что ты будешь есть — он и думать не думает.
— Да я не голодная, — Таня постаралась улыбнуться, не слушая урчащий желудок.
Ну да, как же. Вчера с утра в училище в последний раз ела подгоревшую кашу. Мия достала из недр какого-то шкафа пачку макарон и, наскоро засыпав их в кастрюлю, принялась процеживать воду через фильтр.