Замолчал, тяжело дыша.
И в чёрных глазах написано огромными буквами: вытащи меня.
Только произносит он совсем другое:
— Хватит, Соловьёва. Не потеряйся в том, чего нет.
Спит он просто ужасно, и даже Таня, привыкшая к постоянной Машкиной возне, не может уснуть под такую… нет. Даже слова подходящего нет. Кажется, что Калужный лежит тихо и почти не шевелится, только слишком напряжённо звенит тишина этой белой квартиры и слишком тяжело вздымается его грудь.
Ей просто хочется спать. А он мешает. Это же не она виновата. Только это заставило Таню вылезти из своего гнезда, предварительно посильнее замотавшись пледом, и сесть на идеально белую кровать. Просто сесть, не касаясь его, оставив приличное расстояние между своим бедром и его фигурой, отчётливо видной под одеялом.
Холодно было ужасно, и Таня осторожно, чтобы — боже упаси — не разбудить Калужного, медленно натянула край одеяла на его бледные кисти. Ещё несколько коротких минут просидела рядом и уже собралась встать и удалиться на свое место, как стоило сделать с самого начала, когда услышала тихий стон, больше напоминающий скулёж. Калужный странно шевелится, как-то дёргается, и Таня не сразу понимает, что ему нужно: кажется, он изо всех сил старается высвободить запястья из-под одеяла. Кажется, лёгкое одеяло сверху ему причиняет боль.
Кажется, ей тоже.
— Не надо, — шепчет он заполошно, переворачиваясь на спину. — Мне же больно…
И это «же», маленькое, тихое, совсем детское, окончательно лишает её тормозов.
Это страшно. Так надрывно страшно, что холодеют пальцы. Потому что он есть, прямо здесь, перед ней, стоит только протянуть руку, лежит, но сам он — всё ещё там.
Ан-тон. Ан-тон.
— Ну, что ты, ну, — пальцы правой руки, которая наконец начинает слушаться её, Таня кладёт на холодный, покрытый каплями пота лоб. — Ну, всё, это же всё пройдёт…
И судорожно дышит полувсхлипами. И всё-таки плачет — но ведь это же не считается?..
Забвение Калужного наполнено болью, он втягивает её через ноздри, резко вдыхая и выдыхая, и ей плохо, настолько эта боль осязаема. Стоит, кажется, только протянуть вторую руку — и Таня почувствует.
Ей плохо, потому что он страдает.
Он беспомощен, он пытается ухватится за неё — пусть потом Таня станет повторять себе, что это не так. И она рядом. И она будет. Пусть цепляется, пусть жмётся лбом в тёплую сухую ладонь.
Прикоснуться ведь сложно только в первый миг.
Часто мы говорим не с человеком, а с его гордостью, эгоизмом или принципами. Чтобы увидеть то, что под ними, нужно что-то куда большее, чем разговор.
В горле жжётся, как при приступе паники, и глаза закрываются сами собой. На секунду Таня цепенеет, слышит, как колотится собственное сердце, а потом быстро ложится рядом, прямо лицом к лицу, и замирает, будто думает, что сейчас он проснётся. И оттолкнёт.
Но Калужный спит и дышит ровнее. Открывать глаза ни за что нельзя — это главное правило, если хочешь играть честно. Не нужно ей сейчас никаких губ. Таня протягивает руку, ощущая под пальцами жёсткую щетину и тёплую, господи, какую же тёплую кожу.
Дышит он и вправду спокойней.
Таня хочет вздохнуть глубоко, но получается как-то судорожно и дрожаще. Всё равно через полчаса нужно будет встать и уйти к себе.
Но сейчас она здесь, и он дышит полегче. И больше не мечется. А начнёт — так она недалеко.
Глаза Таня всё-таки открывает, различая перед собой жёсткую линию челюсти, собственную светлую руку и закрытые глаза с длинными-длинными ресницами, которые больше не дрожат.
Спи, Ан-тон.
Всё будет хорошо.
Я повторю это столько раз, сколько ты захочешь.
====== Глава 12 ======
Однажды ты снова найдёшь свой свет.
Разве ты не знаешь? Не сдавайся.
Il Divo – I believe in you
Если очень сильно хотеть чего-то — это обязательно сбудется. Нужно просто зажмуриться покрепче, обхватить себя руками за плечи и много-много раз повторить: «Я хочу этого, очень, очень хочу, ну пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста, пусть всё сбудется». И тогда всё совершенно точно произойдёт.
Этот нехитрый урок Таня выучила ещё с детского сада, и сейчас, бережно заворачивая нежно-голубые тёплые варежки в красивую бумагу, она была готова совершить этот набор простых действий: зажмуриться, обнять себя и повторять, повторять, повторять без конца. Уж тогда-то всё получится.
Уж тогда-то Антон Калужный не станет злиться, не скажет: «Какого чёрта ты лезешь в мою жизнь», не посмотрит льдисто и колко, не спросит, кто и зачем рассказал ей про эти варежки. Тогда он просто возьмёт, улыбнётся и поблагодарит её, а может, ещё и извинится за все те гадости, которые сделал ей. Таня вздохнула. Хотя бы просто возьмёт.
Тридцать первое декабря — время раздавать долги и подводить итоги, верить в чудеса и делать счастливыми всех вокруг. В этот день повсюду должны хлопать двери, раздаваться весёлые голоса, стучать ножи. Дети должны визжать и радоваться, пытаясь стащить запретный кусочек из кухни. Каждый обязательно должен ловить себя на том, что его сердце невольно замирает в предвкушении подарков и чудес, а рациональный мозг, безнадежно махнув рукой, отправляется в далёкое путешествие, не в силах выдержать такую детскую веру в то, что, стоит курантам на Спасской башне пробить двенадцать раз, все желания исполнятся, как по волшебству.
В квартире тихо, нет визга и смеха, ножи не стучат, но Таня, взгромоздившись на диван, ничего не могла поделать с улыбкой на своих губах. Перестать улыбаться просто не получалось: внутри будто что-то сияло — вот, кажется, подчинишь себе непослушный рот, но этот свет выливается снова и снова, и вновь губы изгибаются в улыбке.
Потому что рано утром, когда часы над пустой кроватью Калужного показали половину шестого, она снова проснулась (четвёртый раз за ночь), полузадушенная и вспотевшая. Ей снилось, что бомба взрывается. Она чувствовала, как её разрывает на части. Слегка придя в себя и отдышавшись, Таня различила в дверном проёме Калужного, уже застёгивающего бушлат. Он посмотрел на неё вопросительно, сдвинув брови, и повернулся к двери.
— Пять тридцать, — совершенно безразлично бросил он, будто зная, что Тане нужны эти числа, даты, цвета — вещи, которые не могут меняться и за которые можно ухватиться, чтобы вытащить себя из чёрного заваленного камнями подвала, где в нескольких сантиметрах от её глаз поблёскивает серый бок с надписью «Flatchar’s industry».
Но, видимо, глядела она на него так глупо и непонимающе, что он, раздражённо поджав губы и уже нажимая на ручку, снизошёл до пояснения через плечо:
— Спи.
И ещё через несколько секунд:
— В училище. Буду к шести.
И Тане на секунды (до того, как она себя одёргивала, конечно) становились безразличны все его гадости. Он сказал ей, он предупредил её, он вернётся к шести. Слова «сказал», «предупредил», «вернётся» казались ей безумно нелепыми. Наверное, потому, что они создавали видимость того, чего у них не может быть, — человеческих отношений.
А ещё ей стало чуть-чуть смешно: поломанный, как старая кукла, Калужный, которому снились кошмары ещё до того, как она поступила в училище, будто пытается вытащить ещё не доломанную Соловьёву, которая только вступает на этот увлекательный путь. Есть в этом своя ирония.
Но новый год уже наступал на пятки, и Тане вообще-то нужно было успеть сделать ещё кучу дел. Калужного дома не было, как связаться с дядей Димой, она тоже не знала, поэтому для того, чтобы хоть как-то установить контакт с внешним миром, вариантов оставалось немного — но зато проверенные. Нужно просто попробовать покинуть свою тюрьму. Она решительно вздохнула, завернулась в многострадальный плед Калужного посильней, засунула ноги в берцы, свою единственную обувь, и, открыв все три замка, юркнула на лестницу. Долго мёрзнуть не пришлось: уже на втором лестничном пролёте внизу она встретила высокого коренастого мужчину, одетого в чёрное. Несколько секунд он пристально смотрел на неё, видимо, идентифицируя, а потом выдал:
— Вернитесь в квартиру, Татьяна Дмитриевна.
— Мне нужен Ригер.
— Сейчас он спит, связаться с ним?
— Нет. Нет, конечно, — быстро поправилась она. — А с Дмитрием Владимировичем я могу хотя бы поговорить?
— А что вы хотите? — совершенно безэмоционально спросил он.
— Мне нужно решить некоторые личные вопросы.
— Связь с полковником вы должны осуществлять через лейтенанта.
— Но его нет дома, — возразила Таня.
— Согласно лично данным мне инструкциям от товарища полковника, связь с ним осуществляется только…
— Отдохни, не кипятись, сержант. Татьяна Дмитриевна, — Ригер, весь какой-то бледный и посеревший, появился на площадке этажом ниже и через несколько секунд уже стоял рядом с Таней.
Дядя Дима говорил ей, что он чистокровный немец, но жена его была русской и на момент их знакомства ни слова по-немецки не знала. На Танин вопрос о том, как же тогда всё это получилось, дядя Дима только пожал плечами, улыбнулся и сказал: «Разве любовь имеет язык?» Погибла она в две тысячи десятом во время терактов в московском метро, и с тех пор Ригер каждую секунду своей жизни посвятил федеральной службе безопасности.
Наверное, каждый, кто служит в ФСБ, имеет свою печальную историю. И отец Калужного? Дядя Дима рассказывал ей, что они учились вместе, просто на разных курсах, и даже общались. Расспрашивать дальше Таня не стала, а больше ничего дядя Дима о нём не сказал.
Но Ригер и правда выглядел ужасно, хотя слабо и как-то жалко улыбался. Должно быть, это всё из-за недосыпа и гражданской одежды — военная всегда придаёт человеку солидность и уверенность. На секунду ей стало стыдно: ведь эти люди не спят день и ночь, защищая её от чего-то. Глупо.
— Здравствуйте, Ригер, вы бы поспали, очень плохо выглядите, — сказала она. — Не нужно меня так тщательно охранять.
Ригер быстро взглянул на неё из-под чёрных бровей. Что-то совершенно безнадёжно-загнанное проскользнуло в его глазах, и Таня внутренне съёжилась, хотя и улыбнулась этому замученному жилистому человеку.
— Всё ведь прекрасно, я в безопасности, все живы и здоровы, — жизнерадостно пожала плечами и добавила: — С наступающим вас, Ригер.
— Да. Спасибо. И вас, — мгновенно отозвался он.
И замер. Почему-то очень пристально посмотрел ей в глаза, слабо улыбнувшись, сдвинув брови и будто что-то проверяя; у Тани появилось ощущение, что её просто-напросто сканируют каким-то аппаратом. Худощавая рука Ригера потянулась к внутреннему карману пиджака, но остановилась на полпути и снова бессильно повисла.
— Вы… что-то хотите мне сказать? Или показать? — Таня нахмурилась, но потом снова улыбнулась. — Всё хорошо или меня подстерегают очередные маньяки? Вы не бойтесь, я уже этого не пугаюсь особо.
Улыбка вышла какая-то судорожная. И смешок Ригера в ответ получился дрожащим и неуверенным. Несколько секунд на лестничной клетке было тихо.
— Ригер?.. — начиная уже всерьёз беспокоиться, нетерпеливо спросила Таня. — Дядя Дима? Что? Всё нормально? Не пугайте меня, пожалуйста.
— Всё нормально, Татьяна Дмитриевна, не волнуйтесь. Я… хотел предупредить, что Дмитрий Владимирович сегодня не сможет приехать, но передает поздравления. Подарки, простите, я не привёз, он сам передаст при случае.
Он смотрел на неё. Просто смотрел. Уголки губ чуть приподняты. Снова замолчал, но глаза смотрели внимательно, пристально. И дышал почему-то Ригер очень медленно.
— Хорошо, — легко и сразу согласилась она, больше всего желая поверить в это.
Потому что в глубине души почувствовала — неправда. Что-то не так. И осознание этой неправильности, нечестности, этого вранья начинало зудящей тревогой подтачивать её изнутри.
Он тебе врёт. Говорит не то, что есть. А что же тогда правда? За чем Ригер потянулся к пиджаку, что хотел вытащить оттуда?
Нет. Хватит. Интуиция никогда не была Таниным коньком, и сейчас все эти дебильные догадки и предположения — не больше, чем бред на нервной почве. Ещё бы ей не нервничать: мало того, что за тобой охотится какой-то обезумевший американский шпион, семья молчит, судьба Сашеньки и её удочерения пока неизвестна, так ты ещё и живёшь с самым главным кандидатом на роль этого самого американского шпиона по версии Машки. Есть отчего тут крыше поехать, вот и чудятся ей какие-то подвохи там, где их нет.
— Ригер, я на самом деле только хотела напомнить, чтобы вы сегодня занесли Саше в детский дом подарки, которые я передавала дяде Диме, — быстро мотнула головой она, отгоняя всяческие неприятные мысли.
— Конечно, всё уже упаковано, — кивнул Ригер, будто обрадованный тем, что она сменила тему разговора.
— И купите ей по дороге, пожалуйста, ещё еды какой-нибудь.
— Хорошо, Татьяна Дмитриевна. Лично прослежу.
— Спасибо, Ригер. И ещё я хотела поговорить с дядей Димой. Товарища старшего лейтенанта сейчас нет, могу я как-то через вас с ним связаться?
Ригер как будто смешался, быстро опустив глаза и подняв их снова.
— Не думаю, что сейчас… то есть да, Татьяна Дмитриевна, да, наверное. Конечно. Я передам вашу просьбу Дмитрию Владимировичу, и он позвонит вам, конечно. Ждите звонка. Мне пора, оставляю вас на сержанта и ещё на четырнадцать человек, работающих на месте в данный момент.
— Ну, думаю, теперь за меня точно можете не волноваться. С наступающим вас, Ригер, счастливого Нового Года! — вдогонку спускающемуся по лестнице Ригеру крикнула она, облокотившись на перила.
— Вам тоже, Татьяна Дмитриевна.
В его поднятых кверху глазах — отчаянная пустота. Жалость. И паника.
Ещё немного — и обоюдная.
Время бежало стремительно, и около пяти вечера Таня не вытерпела и вытащила из своего потёртого чемоданчика большую картонную коробку из-под обуви: это были подарки. Уже второй Новый Год они с девочками делали так: перед зимним отпуском на каждую заводилась большая-пребольшая коробка, и все желающие складывали туда свои подарки, в случае надобности снабжая их письмами, рисунками, записками, открытками, конфетти и тому подобным. Коробки эти увозились в отпуск и открывались тридцать первого декабря. Сама Таня в этом году, потратив всю зарплату за три месяца, накупила целую кучу подарков: и девчонкам, и Марку, и Дэну, и семье, и Сашеньке.
В коробке Таня нашла огромный оранжевый мохнатый свитер от Валеры, в который тут же влезла, волосатые тапочки-щенки (и где она только их купила!) от Нади, полный комплект термобелья от Марка (она боялась даже подумать о том, сколько он стоит), облегчённые летние берцы от Дэна и давно выигранную у Машки шоколадку, на обёртке которой было криво выведено чёрным маркером: «Ты герой!»
Так давно. Только два месяца прошло с тех пор, как на их этаж пришёл Калужный, и вместе с ним в её жизнь вломилась дикая неразбериха. Но тот осенний вечер, когда она зашла на тёмный шестой этаж со свечкой в руках, тот вечер, с которого началась эта жутко странная история, показался ей вдруг очень далёким. Тот вечер стал чем-то переломным. Ведь война шла и раньше, ей скоро уже восемь месяцев; но только с приходом Калужного она по-настоящему пришла в их жизни.
И всё-таки война ещё далеко. Они встретятся с ней, рассмотрят её вблизи, но позже, а сейчас, стоит только взглянуть на часы, понимаешь: наступает Новый Год, и, господи, пусть он принесёт счастья больше, чем боли.
Резкий звонок заставил Таню вздрогнуть, но несколько секунд спустя она уже со всех ног неслась к бренчащему телефону.
— Дядя Дима? Привет, с наступающим всех вас, поздравь от меня тётю Катю обязательно, — затараторила она, с размаху падая на диван. — Как там твои дела, всё нормально? Как поживают шпионы, которые подкарауливают меня?
В трубке тишина — всего лишь на секунду, и Таня уже тревожно втянула в ноздри воздух для новой длинной фразы, когда услышала спокойный, только очень тихий, голос:
— Всё в порядке, Танюша, и тебя с наступающим. Тётю Катю поздравлю обязательно.
— Что она, уже вернулась? — Таня напряжённо уставилась на свои ногти, пытаясь уловить интонации дяди Димы и понять по ним хоть что-то.