— Она… нет.
— Всё ещё в другом городе?
— В другой стране.
Голос его напряжён и, кажется, немного дрожит. Это неудивительно. Конечно, дядя Дима беспокоится за свою жену. Конечно.
— Ясно.
Ощущение чего-то пугающего накатило на неё огромной волной, отдаваясь в груди колотящимся сердцем. Пальцы руки, свободной от трубки, непроизвольно сжались в кулак.
— С тётей Катей ведь всё в порядке, да?
— Да, Таня.
Всё так быстро. Слишком быстро. Что вообще происходит? Зачем она это спрашивает? Почему он так отвечает?
— Ну, хорошо. Поскорей бы уже кончился этот год, да? — с трудом выдавила из сиплого голоса оптимистические нотки. — Ты поймаешь всех шпионов, и две тысячи восемнадцатый уже будет совсем другим.
— Да, Таня, — слова совсем вымученные, и после короткой паузы, за которую она успела искусать губы почти до крови, дядя Дима прибавил: — Ты прости меня.
— За что? — едва слышно спросила Таня, чувствуя: сейчас. Вот сейчас, в эту секунду.
Ну? За что?
— …за то, что меня так долго не было. А когда появился, то принёс тебе только проблемы.
— Да что ты говоришь, это… глупость какая-то, — она помотала головой, улыбаясь в потолок. — У меня теперь ведь настоящая семья. Ты ведь мой… мой отец, и я не знаю такой вещи, которая бы заставила меня когда-нибудь пожалеть о том, что ты появился.
— Я знаю.
— Если ты снова обо всей этой ситуации, то это глупости. Никаких проблем нет, я в безопасности, ты меня защищаешь, ведь правда? Я знаю, что ты меня любишь и не позволишь никому тронуть меня, — прощебетала радостно, чувствуя загнанный в угол страх: ведь правда любит? Правда не позволит?
Правда, ничего не случится сегодня? Ведь Новый Год, и счастье, и радость, и… ну пожалуйста, пусть всё будет хорошо!
— Правда. Прости меня. С Новым Годом, дочка, — быстро, почти скороговоркой, произнёс он, и Таня услышала частые короткие гудки. Прямо в такт её сердцу.
Осторожно положила трубку рядом с собой, закинула руки за голову. Бред какой-то. Что сегодня за день?
Щелчок пробрался в квартиру и на миг оглушил её. Слух, зрение, сердце. Ладони.
Кажется, с утра она даже ждала Калужного. Кажется, даже не боялась, даже хотела, чтобы пришёл. Дура.
Потому что сейчас она точно знала, мгновенно сворачиваясь в клубок, сейчас он войдёт, высокий, мрачный, и посмотрит сквозь неё, обдавая холодом. Даже не декабрьским, а февральским — ледяной крошкой, и скажет одними только глазами: всё плохо, Соловьёва, ты никчёмная идиотка, ничего не наладится, всё будет только хуже, все мы умрём, и эта боль в голосе твоего отца и во взгляде Ригера, она-то неспроста. Вытащит наружу всё, что она знает, но о чем боится думать, одним только словом и заставит её почувствовать: подвох где-то рядом, всё неправда, и за ближайшим тёмным поворотом прячется то страшное, на что она пока боится взглянуть.
Пытаясь согреть дыханием как-то вмиг замёрзшие ладони и упрямо уставившись в окно, она чётко слышала: вот он захлопнул дверь, снял бушлат и берцы, щёлкнули завязки и молнии, Калужный поставил на пол что-то шуршащее и прошёл мимо неё к кухне. Конечно, не обернулся.
Вот сейчас, прямо сейчас он скажет ей что-то гадкое, и нужно будет ответить чем-то не менее колким, нужно будет думать, соображать, защищаться, и Таня заранее притянула колени поближе к груди…
— Было бы любезно, если бы ты убрала всё это, Соловьёва.
Несколько мгновений она лежала, прислушиваясь и не понимая, что удивляет её так сильно; а потом вдруг почувствовала.
Голос у него не напуганный. Сосредоточенные, будто прицел снайперской винтовки, мысли сужались к одной единственной, самой громкой и ошеломляющей: здесь только он и она. Ни обречённости, ни жалости, ни страха — ничего.
Она резко села и слишком удивлённо уставилась на него, и в следующую секунду Калужный, шурующий по кухне в полутьме (свет она никогда не включала на полную, только подсветку, и он, видимо, тоже не считал это нужным), обернулся к ней с видом полного раздражения. Чувствует он, что ли, выражение её лица?
Такого знакомого раздражения, что Таня едва удержалась от облегчённого вздоха.
— Ну?
— Чего?
— Я уже приготовился к твоей тупости, давай быстрей, — и он снова отвернулся к ящикам, принимаясь вытаскивать из них что-то.
Руки у него красивые. И двигаются так… правильно. Так, как нужно.
Боже, что за бред.
— Пакеты принеси, — повторил он совершенно будничным тоном.
— Вежливости вы так и не научились, — фыркнула она, чувствуя облегчение.
— Собралась мне нотации читать — сваливай отсюда нахер.
— Не ругайтесь!
— Сваливай, я сказал, — Калужный многозначительно поднял брови.
Таня только закатила глаза, не находя нужных слов. Да и что сказать? Что атмосфера с его приходом стала домашней? Что ей не так страшно, когда он — господи, прости — здесь?
Она всё-таки встала, одёрнув мягкий, тёплый, прекрасный мохнатый свитер, и неторопливо прошествовала к пакетам, стоящим у двери. Пусть не думает, что она у него на побегушках. Дотащила их до барной стойки, поставила и открыла, пока Калужный что-то там шуровал на плите. Открыла и обмерла.
Потому что там было килограммов пять сахара и четыре десятка яиц.
— Рот закрой, — резонно заметил он, не оборачиваясь.
— Но откуда?..
— Откуда надо.
— Это же… Можно месяца три жить! Если бы безе сделать, — улыбнулась она про себя, вспомнив, как они готовили это безе все вместе: мама, Рита, Димка, Вика и она.
Спина Калужного напряглась, и она уже подумала, что сказала, как всегда, какую-то неуместную ерунду, когда он как-то настороженно проговорил:
— Ну и делай.
— Да жалко столько всего тратить.
— Делай, Соловьёва. Сейчас будут макароны, — строго повторил он, высыпая макароны из пакета в кастрюлю.
— Безе с макаронами? — удивлённо хмыкнула Таня.
— Ты глухая?
— Вы собрались есть безе с макаронами?
— Мать твою, Соловьёва, ты доиграешься, я тебя нахрен вышибу из этой квартиры, — с рычанием развернулся, стискивая руки в кулаки.
Тане ни капельки не страшно, потому что внезапная догадка поразила её настолько, что захотелось засмеяться в голос. Она быстро взглянула на него из-под бровей, чувствуя искры смеха, прыгающие внутри и приятно щекочущие грудь. Ан-тон. Таня, конечно, не блещет интеллектом, но одно-то видит хорошо: Калужный чувствует своё бессилие. Очень хорошо чувствует.
— Как выглядит безе? — прищурившись и даже перестав перекладывать яйца из пакета в холодильник, спросила она.
— Ты издеваешься надо мной?
— Как оно выглядит? — упрямо повторила Таня, чувствуя смешинки, пляшущие в животе.
— Да откуда я, блин, знаю, как оно выглядит?! — взревел он, быстро шагая к ней, и Таня бы отпрянула, испугавшись, не смеши её так этот страшный человек. Страшный, злобный лейтенант, не знающий, что такое безе.
— Вы не знаете, что такое безе, — констатировала она, трагично поджав губы и пытаясь удержать их от улыбки: тогда-то будет плохо. И принялась с самым невозмутимым видом пересыпать сахар в сахарницу.
Вся эта ситуация его бесит. Она его бесит.
Он режет что-то, громко стуча по доске ножом, и каждый удар отдаётся по рёбрам.
Она имеет… какую-то силу над ним. Что? Да, имеет, пусть пока просто отголосок, но она чувствует её глубоко внутри…
— Пока ты тухла в своей московской школе, Соловьёва, я, слава богу, жил в Лондоне, и там такую хрень не готовили. Поняла? — выплюнул на тон тише, чуть подумав.
— Поняла, — она кивнула головой несколько раз, всё-таки совсем незаметно хихикнув. Уж она-то знает, кто здесь прав.
— И нехер со мной таким тоном говорить.
— Каким? — наивно вскинула взгляд.
— Таким, мать твою!
— Да не ругайтесь вы!
— Я режу картошку, и только поэтому твои кости ещё целы, — убийственно холодный взгляд в её сторону, и нож снова застучал по доске. О, мистер Хладнокровность, как страшно, сдаюсь!
Таня довольно нагло уселась на барный стул, поджав под себя ногу в оранжевом носке, и уставилась на его спину. И поймала себя на том, что хочет, чтобы он побыстрее снял уже этот приставучий китель, зелёный цвет которого резал глаза. И ремень этот, и брюки. Быстро закрыла и открыла глаза, пытаясь представить Калужного в тёплой домашней одежде, какую обожала она сама, мохнатой, огромной. У неё не получилось.
Очерчивая взглядом линию его плеч, Таня в очередной раз поразилась, насколько правильно он всё делает. Есть вот такие люди, которые вроде и выглядят небрежно, а всё у них идеально: и едят они красиво, и спят, и ходят, и говорят, и даже руками шевелят так, что оторваться невозможно. Для сравнения она испытующе уставилась на свои руки, лежащие на столешнице: до ладоней натянутый свитер, прибавляющий ей килограммов десять, обкусанные ногти, какие-то кривые пальцы, покрытые трещинками и цыпками. Одна ладонь серая, а другая желтоватая. Потом пристально взглянула на руки Калужного, ловко орудующие над плитой: ровные, загорелые (в солярий, что ли, он ходит?), с узелками синих вен и длинными пальцами.
Вздохнула. Даже не смешно.
Ну, зато он злобный. А она не очень, правда ведь? Если бы Калужного можно было выжать, ПВВДКУ захлебнулось бы в самолюбии и болезненном эгоизме. Вот так. И свитера оранжевого у него нет.
— Интересно, а президента показывать будут? — поинтересовалась она, впрочем, уверенная в том, что ответом будет только ровная спина. Или лёгкое движение плеч в лучшем случае.
— А куда они денутся? — он и правда легко пожал плечами. Ответил. Даже спокойно: видимо, всё раздражение ушло в картошку. Хорошая вещь — картошка.
— И что он нам в этом году скажет? — спросила Таня, болтая ногой.
— Соловьёва, похож я, блин, на президента? — приподнял брови, будто потешаясь над её вопросами.
Похож? Вообще-то немного да.
— Ни капельки.
— Ну вот и нефиг задавать мне свои тупые вопросы. На, готовь своё безе, — Калужный протянул ей миксер и миску. Несколько минут Таня боролась с таким кощунством, как растрачивание сахара и яиц на безе, но потом, справедливо рассудив, что Новый Год бывает раз в году, начала отделять белки от желтков.
— Я думаю, он будет молчать, — вдруг отозвался Калужный, помешивая макароны в кастрюле. — Помолчит минут пять, а потом просто скажет: бл… — он на секунду запнулся, обернувшись к ней через плечо, и Тане показалось, что его губы дрогнули, едва не сложившись в ухмылку. — Скажет: «Блин. Нахрен это дерьмо».
— Шш, разве так можно о нём говорить, — испуганно прошептала она.
Вдруг почувствовала щекотку в груди. Сдавленно хихикнула раз, потом второй, чуть громче, и вдруг засмеялась.
Господи, серьёзно? Засмеялась, прикрывая рот ладонью и отвернувшись, потому что уж он, конечно, сейчас пошлёт её, но в данный момент ей всё равно. Сейчас ей просто тепло, хорошо и очень, очень смешно.
Потому что утренняя паника отступает. Потому что она в безопасности, и рядом с ней, там, где-то справа, высокий сильный человек, который, Таня точно знает, не так зол, как хочет всем показать. Потому что, когда она оборачивается, то видит внимательный, какой-то особенно непривычный взгляд-для-неё. Для неё, а не в соседнюю стену.
И это… удивительно.
А вообще-то, ни капельки. Новый Год — это время чудес.
В одиннадцать Таня предприняла ещё одну попытку дозвониться в Уфу: набрала написанный мамой на клочке бумаги номер сначала на мобильнике, впрочем, не возлагая на это никаких надежд, а затем, уже с замиранием сердца, на домашнем. Но если мобильник хотя бы ответил вежливым молчанием, то домашний проговорил женским неприятным голосом: «Извините, связь не может быть установлена». Передразнив эту вредную женщину, ни в какую не желавшую соединить её с родными, Таня разочарованно положила трубку на место.
Поморщилась, как от боли, повернувшись на крутящемся стуле на сто восемьдесят градусов, и уставилась в телевизор, который полчаса назад включил Калужный «чтоб не слышать твоё бурчание, Соловьёва». По Первому крутили какой-то чёрно-белый фильм, совсем не новогодний. Кажется, «В бой идут одни старики», и Таня бы посмотрела его обязательно, с ногами взобравшись на диван, но утреннее беспокойство почему-то стало возвращаться, подтачивая её изнутри наподобие ноющей зубной боли.
Потому что… ну правда, что могло помешать маме написать ей хотя бы пару строчек? С почтой действительно были проблемы, но даже если мамино письмо и потерялось бы, она, не получая ответа и волнуясь, написала бы второе, третье, пятое — пока Таня не сказала бы ей, что всё хорошо, она много кушает, здорова, цела и счастлива. Рита… да, она могла не писать ей, несмотря на то, что они, кажется, помирились. Какие только капризы не приходят в подростковые головы! Ну а Димка и Вика? Эти двое каждый месяц писали ей из Москвы одно письмо на двоих, испещренное ошибками, каракулями и рисунками.
И вот все они, все эти четыре человека, молчали, не подав о себе весточки (неслыханное дело для мамы, вечно носящейся с детьми, как курица с цыплятами) даже к Новому Году, спустя полтора месяца после своего переезда.
Но ведь дядя Дима сказал ей не волноваться, сказал, что такое бывает и что он наводит справки… Значит, ничего страшного? Да?
— Да, — Таня прошептала это себе под нос, в пятнадцатый раз протирая и без того уже блестящую поверхность столешницы, пока Калужный возился около плиты.
Это было забавно: они будто договорились молчать и считать, что это всё нормально: то, что они вместе готовят, находятся на одной кухне, не приближаясь друг к другу, но и не шарахаясь, то, что Калужный — подумать только — сам достал из духовки её безе, с интересом уставившись на золотистые кривоватые кругляшки, и начал выкладывать их на тарелку, предварительно обжегшись и проматерясь.
Это не нормально, Таня. Это ни черта не нормально.
Но ведь это всё пройдёт, стоит только им вернуться в училище. Там всё встанет на свои места: он заберётся в свой колючий панцирь, она — в свою форму, и всё пойдёт так, как шло до этого.
Майор, устроившийся на диване, поднял голову и, кажется, взглянул на неё сочувственно и чуть осуждающе, мол, хозяйка, сама-то веришь в то, что говоришь?
— Она уже чистая, Соловьёва, ты дырку протрёшь, — спокойно заметил Калужный из-за плеча и добавил совершенно будничным тоном: — Не пишут?
Её рука, немного нервно возящая тряпку по столешнице, замерла, но через секунду Таня с удвоенным старанием продолжила оттирать несуществующие пятнышки. Из неожиданности, перемешанной с постоянным беспокойством, в результате получалось раздражение.
— Это не ваше дело, — сказала она и тут же поняла сама: не так, всё не то, и голос её, вместо того, чтобы искрить злостью, приглушён.
— Но ты почему-то имеешь право совать нос в мои дела, — тёмные глаза впились в неё, и тонкие пальцы сильнее сжались на голубой тарелке.
— Ваши дела мне безразличны, — произнесла с расстановкой. — И я понятия не имею, с чего вы это взяли. Не вокруг вас вращается наша планета. Это так, для справки. Вы, видимо, не в курсе, — прибавила.
Снова начала тереть уже почти зеркальную поверхность. Каждое слово — будто шаг на опасную почву, будто шажок по лезвию ножа.
Таня чувствовала правым плечом, как он смотрит, прожигая в районе рёбер дыру; ощущала боковым зрением, как он замер и не двигается слишком усердно для того, чтобы можно было подумать, что Калужный не обратил внимания на её слова.
Сейчас скажет.
Она шумно втянула воздух ноздрями, готовясь к атаке.
И через секунду почувствовала, что Калужный напрягся, отводя от неё глаза; тут же сама быстро взглянула на него, уловив какое-то мгновенное изменение в воздухе. Он повернул голову в сторону окна, опустив подбородок и напряжённо прислушиваясь к чему-то.
Сама Таня решительно ничего не слышала, кроме редкого шипения телевизора, когда фильм начали прерывать какие-то шумы.
— Товарищ…
— Тихо, — он резко поднял руку, и Таня готова была поклясться, что услышала, как зазвенело вокруг них напряжение. Обойдя её, он быстро подошёл к дивану, щёлкнул пультом, и квартира погрузилась в тишину.