Ханс тоже выглядел уставшим. Я поняла, что март коснулся нас обоих, оставив после себя глубокие тени на лице и усталость во взгляде. Но при виде меня Ханс улыбнулся — широко, искренне, так, что в уголках глаз залегли крохотные морщинки. И в душе у меня потеплело.
Это было начало апреля. И даже тогда я еще не до конца понимала, насколько же много — ужасающе много — он для меня значит.
========== 11. ==========
Май выдался теплым, но я не могла сказать — он такой из-за погоды или из-за наших с Хансом встреч. Меня изнутри согревало то, что я чувствовала к нему, хотя даже для себя я боялась облачать это в слова и вешать какие-то ярлыки. Но и погода радовала — было тепло и солнечно, и я не могла нарадоваться собственному прекрасному настроению. Даже тренировки в лесу, которые теперь, правда, уже не казались такими зверскими — вот она, сила привычки, — не омрачали моей радости.
В один из теплых дней Ханс забрал меня на все выходные, сказав, что хочет погулять со мной. Я, конечно, согласилась — помнила нашу прогулку на Рождество и очень хотела ее повторить, тем более теперь, когда каждым проведенным с ним мгновением я дорожила как самой большой драгоценностью в мире.
К нему мы приехали, как обычно, в пятницу. На улице было еще светло, несмотря на наступающий вечер, но когда я вышла из душа — за окном уже сгустились сумерки. Темнело теперь позже, но по-прежнему быстро: город сдавался под враждебным натиском темноты всего лишь за пару часов.
Ханс сидел на кухне у окна и курил. Я видела его таким впервые, хотя раньше в некоторые моменты мне казалось, что от него пахнет табаком. Но теперь я убедилась в этом сама — не казалось. Я замерла в дверном проеме. Ханс с сигаретой смотрелся очень красиво. Я сразу вспомнила Рождество и то, как он рассказывал истории из детства, а я во все глаза смотрела на него и не могла оторваться. Так же было и сейчас. Я смотрела и глаз отвести от него не могла, а он, казалось, даже не заметил моего прихода — по-прежнему самозабвенно курил, глядя в окно и выпуская дым в приоткрытую форточку. Я не знала, о чем он думал, и не могла этого понять по его лицу, потому что тень не позволяла мне его увидеть. Но я была уверена, что его мысли не были радостными. Люди ведь не курят от радости, размышляла я.
Сама я курить не пробовала никогда, но дым казался мне достаточно едким и противным, чтобы и не пытаться попробовать. Потому я и считала, что курят люди, наверное, чтобы успокоиться или перебить горечь потери горечью этого дыма.
Я хотела попросить Ханса не травиться табаком. Окликнуть его и сказать, что все обязательно будет хорошо, он ведь сильный, он ведь сможет справиться с чем угодно. Но я молчала и смотрела за ним.
Он докурил, потушил сигарету о краешек пепельницы, которую я раньше не видела, и развернулся ко мне.
— Давно ты здесь стоишь? — тихо спросил он. Я пожала плечами. — Не нужно тебе нюхать эту гадость, оно того не стоит.
Я кивнула.
— У тебя что-то случилось? — спросила я. — Может, я как-нибудь могу помочь тебе?
Я понимала, как глупо это звучит, но смотреть на то, как он мучается, я тоже не хотела. Он улыбнулся — устало и как-то беззащитно, — и мне до дрожи в пальцах захотелось его обнять. Я не могла ему помочь, я ведь была всего лишь девочкой-подростком. Что было в моих силах?
— Того, что ты продолжаешь соглашаться бывать здесь, вполне достаточно, — сказал он с улыбкой. — Я очень рад, что ты у меня есть. Без тебя было бы еще хуже.
Я безмолвно кивала. На слова просто не хватало сил — они все ушли на то, чтобы не расплакаться и не дать себе волю открыть ему, как сильно я рада, что у меня есть он. Он подошел ко мне и обнял меня, уткнувшись носом в волосы, еще влажные после душа, а я чувствовала, как по спине от его близости и тепла ползут мурашки и как где-то внутри, глубоко внутри, теплеет от того, что он рядом.
— Завтра перед тем, как пойти гулять, мы с тобой зайдем в одно место, — своим прежним голосом сказал Ханс, отстраняясь, будто и не было этих нескольких мгновений сейчас. — Никакие твои возражения я слушать не буду. Будешь отказываться — не пойдем гулять. Хорошо?
Я усмехнулась и согласилась, не понимая, про что он говорит.
А на следующий день он завел меня в магазин со всевозможными платьями, и я вспомнила его слова — захотела было сказать, что мне ничего от него не нужно, что ему не стоит так тратиться на меня и беспокоиться обо мне, но осеклась. Под его внимательным взглядом. Видимо, догадался, что я вспомнила.
— Это так необходимо? — тихо и смущенно спросила я.
Он значительно кивнул.
— Ты обещала не отпираться.
— Я и не отпираюсь. Я спрашиваю.
Он не ответил, только склонил голову на бок. Я вздохнула и нехотя пошла к девушке, которая уже ожидала меня возле одной из вешалок.
В итоге Хансу удалось уговорить меня только на два платья. Одно, темно-зеленое с длинным рукавом и пуговицами от воротника до талии, нам упаковали с собой, а в другом, светлом платье до середины щиколотки, я вышла из магазина, сменив на него свое черное ученическое платье. Я себе в платьях, конечно, нравилась. Они красиво подчеркивали мою небольшую грудь, а в сочетании с распущенными кудрявыми волосами, спадающими на одно плечо, смотрелись очень дорого. Я не знала их настоящей цены — видела только, что на ценнике была не одна цифра, и Ханс так быстро соглашался купить любое, которое мне понравится, что я не успевала рассмотреть цену. Он хотел купить мне что-нибудь еще — еще одно платье, платок или красивую заколку для волос, но я отказалась. И мы сошлись на том, что, возможно, ему удастся уговорить меня на что-нибудь в следующий раз. Меня это успокоило, потому что «следующий раз» наступил бы еще очень нескоро.
И мы отправились гулять, оставив пакет с платьем в машине.
С нашей последней прогулки тогда, зимой, все изменилось. Город расцвел с пришедшей весной, оттаял и посветлел. Солнце переливалось бликами в стеклах домов, трава зеленела так сочно и ярко, что казалась ненастоящей. Улицы были заполнены людьми, мимо проезжали машины, а в скверах звучал детский смех. Мне жутко нравилось идти рядом с Хансом в новом платье и ловить восхищенные взгляды мужчин и понимающие улыбки женщин. Я чувствовала себя красивой и нужной и не могла не улыбаться, подставляя лицо под солнечные лучи и впитывая тепло каждой клеточкой тела.
В основном мы молчали: я потому, что не хотела рушить эти хрупкие мгновения единения и счастья, а Ханс — я видела — снова о чем-то думал. Я не мешала ему. Лишь изредка он обращал на что-то мое внимание, но затем снова замолкал, и мы шли дальше, медленно прогуливаясь по городу.
Наконец мы добрались до площади. Я помнила ее заснеженной и забитой людьми, и сейчас на ней было почти столько же людей. Дети с радостными улыбками убегали от своих мам, отцы снисходительно наблюдали за их возней, а молодежь о чем-то шумно переговаривалась, собравшись в кучки и иногда взрываясь громким хохотом. И в самом углу площади под тихие переливы аккордеона танцевали влюбленные. Я смотрела на них и улыбалась, мечтая так же кружиться в танце с Хансом и вспоминая наше Рождество. В моей жизни ведь еще не было воспоминаний приятнее и счастливее, чем те три дня вместе с ним, и я раз за разом возвращалась к ним в памяти.
Ханс, видимо, проследив за моим взглядом, вдруг спросил:
— Хочешь потанцевать?
Я замерла и, не веря самой себе, переспросила:
— А можно?
Он усмехнулся и потянул меня в сторону танцующих.
Старичок, играющий какой-то вальс, улыбнулся нам и начал играть новую мелодию — тоже вальс. Уже присутствующие здесь парочки мгновенно перестроились под новый темп, а мы с Хансом влились в танцующий поток людей. Его руки лежали на моей талии, я держала его за плечи, и мы двигались в такт красивой и нежной мелодии. Я чувствовала себя такой счастливой в тот момент, что, наверное, могла бы взлететь, не держи Ханс меня так крепко. Я была влюблена, мне было тепло и уютно в его объятиях, и мне хотелось кричать от восторга. Я улыбалась, видя и его ответную улыбку, и он кружил меня в танце так, что развевался подол моего легкого платья. Я смеялась, просила помедленнее, а он улыбался и приподнимал меня на руки, заставляя испуганно таращиться на него и громко, смеясь, просить опустить обратно.
Но больше всего мне хотелось, чтобы он прижал меня ближе и поцеловал — совсем как сделали парень с девушкой, стоящие неподалеку от нас. Я засмотрелась на них, когда мы перестали танцевать. Мне резко захотелось повернуться к нему и попросить меня поцеловать, но я сдержалась, не дала себе воли и, даже жалея об этом, знала, что так правильно. Вряд ли он воспринимает меня всерьез. Вряд ли вообще думает обо мне в таком ключе.
Я даже мысленно усмехнулась. Совсем недавно я боялась любого его лишнего внимания, но теперь жаждала этого, будто не было в мире ничего необходимее.
К счастью, Ханс не успел заметить моего взгляда. Вместо этого он взял меня под руку, и мы отправились гулять дальше, вернувшись домой, только когда на улице уже заметно похолодало. Я шла в его пиджаке, кутаясь в большие полы, чтобы спрятаться от зябкой сырости, в сумерках разлившейся по улицам.
Дома мы поужинали, а потом я долго не могла уснуть, вспоминая сегодняшний день и мечтая о том, чтобы он когда-нибудь повторился еще раз. Только на этот раз — с поцелуями.
========== 12. ==========
Летом на улицах было по-прежнему жарко. Нас вывозили на ночевки в лес, и там мы снова доказывали, что все прошлые уроки, все то, что говорили нам учителя, не прошло мимо нас.
Я ненавидела бег по пересеченной местности. После него болело все, что вообще было в теле, но мне нравилось ставить палатку или, например, разводить костер, потому это и получалось у меня лучше всего. Меня хвалили, делали какие-то отметки в классных журналах, но на жизнь в лагере это не влияло никак, и никакие бонусы не освобождали от каких-либо испытаний. Было, конечно, немного обидно, но я понимала, что важно развиваться в одном направлении, а не только в том, которое интересовало больше всего.
Остальные дни мы проводили в лагере. Теперь, когда практические занятия исчерпывались поездками в лес, учителя-теоретики решили углубиться в литературу. Мы много читали, писали сочинения, рассуждали на те или иные темы, обсуждая вопросы в классе. Это нравилось мне куда больше, чем бесконечные тренировки, было приятно, что мое мнение слышат и слушают, было интересно спорить с кем-то — полемизировать, как говорила наша преподавательница, — я с нетерпением ждала каждый урок, чтобы поскорее узнать, какую книгу мы будем читать следующей.
Мне нравилось погружаться в книгу, путешествовать по ее страницам вместе с героями, сопереживать им и размышлять о чем-то с ними, радоваться их взлетам и грустить об их падениях. Я восхищалась мастерством писателей, которые могли создавать такие картины всего лишь словами, используя их, как художники — кисти. Иногда я едва не задыхалась от ощущений, накрывающий с головой при прочтении каких-то отрывков. И мне нравилась эта сила книг.
А еще я любила обсуждать их с Хансом. С наступлением лета, по пятницам, я часто ждала, пока он освободится, в его кабинете, сидя в любимом кресле и читая что-то из заданного. Здесь было не так много книг, как у него дома, но библиотека все равно впечатляла — целый шкаф, отведенный под книги. Я о таком могла только мечтать. Я читала и подмечала какие-то казавшиеся мне интересными и детали, а он чаще всего ничего не отвечал, но, я знала, слушал меня внимательно. Потому что потом, в машине, мог неожиданно сказать, что согласен с тем, о чем я говорила почти час назад. Я лишь гадала, как же он так может, и в тайне радовалась, что знаю его таким.
А потом он сказал, что вынужден уехать на месяц. Мы тогда сидели в кабинете, он как раз уже убирал все свои письменные принадлежности в стол, а я дочитывала последние страницы. Я отложила книгу и молча уставилась на него.
— Служебная поездка, — продолжил он, будто не заметив моего тяжелого взгляда. Но я видела, как дернулся уголок его рта. — У меня просто нет выбора.
Я кивнула.
— Ну, я же не могу запретить тебе поехать, — я пожала плечами. Он усмехнулся.
Я и правда не могла ему запретить, и это известие никак меня не тронуло — только, разве что, появилось неприятное ощущение где-то внутри от близкой долгой разлуки. Но виду я не подала — хотела, чтобы он ехал со спокойной душой, не переживая о том, как же я тут. Ничего, не маленькая. Справлюсь.
— Если бы я мог, я бы сам себе запретил ехать. Но служба есть служба.
Больше мы к этой теме не возвращались, хотя я и не понимала, зачем же Ханс мне об этом сказал.
Потом он уехал, и потянулись долгие, безрадостные дни.
Я думала о том, что мне было бы проще, если бы я не знала о его отъезде. Может быть, тогда бы я продолжала ждать его иначе — надеяться, что он вот-вот появится или что с минуты на минуту войдет комендант и скажет, что меня уже ждут. Но я знала, что этого не может быть, и продолжала следить за календарем, считая дни до его возвращения.
Раньше было по-другому. Раньше Ханс пропадал неожиданно для меня, и мне оставалось просто смиренно ждать его, волнуясь и переживая о том, что же случилось. Сейчас я переживала тоже, но уже не так сильно.
Но чем ближе становился конец месяца, тем больше я нервничала и тем сильнее не находила себе места. Глубоко внутри я боялась, что что-то между нами изменится. Не могла этого представить и вместе с тем ясно видела эту картину перед собой. Вдруг он больше не захочет проводить со мной столько времени? Вдруг я надоела ему?
А может быть, он вообще ездил к своей девушке или — еще хуже! — жене?
Мысли не давали мне покоя. Я понимала, что не могу от него ничего требовать, понимала, что не могу ему ничего дать, но я так боялась его потерять, что едва справлялась с собственной нервной дрожью. Благо что никто из наставников и ребят не замечал моего состояния — или умело делали вид, но я была им благодарна за это, потому что сил отвечать на их вопросы у меня просто не было.
А потом Ханс вернулся, но мне об этом стало известно только тогда, когда комендант, ворча себе под нос, проводил меня в тот корпус, где находился кабинет Ханса. Мне ничего не объясняли, на все мои вопросы я получала один ответ: «Сама увидишь». И мне пришлось терпеть до того самого момента, как перед моим носом после короткого стука коменданта открылась кабинетная дверь.
Я чуть не расплакалась на месте. Смотрела на Ханса — уставшего, но настоящего — перед глазами и была готова зареветь прямо там, но побоялась и его, и коменданта, который, впрочем, поспешил тут же ретироваться на свой неизменный пост в жилом бараке.
Ханс закрыл дверь, а я все еще молчала, не находя в себе сил на то, чтобы хоть что-нибудь сказать.
— Ты мне не рада? — с издевкой поинтересовался он.
Я громко, облегченно выдохнула, улыбнулась и бросилась ему на шею. Понимал ли он, как сильно я по нему скучала? Осознавал ли он, как крепко привязал меня к себе? Я не знала ответов, но в его руках, сжимавших меня в объятиях, я умирала и возрождалась заново, словно другим человеком.
— Вот теперь вижу, — рассмеялся он, гладя меня по волосам. — Я привез тебе подарок.
Я сумела отпустить его и отойти немного назад.
— Подарок? — спросила я. — Зачем?
Он вздохнул.
— Потому что я хочу делать тебе подарки. Этот ответ тебя устроит?
Я с улыбкой покачала головой.
— Нет, но ты ведь не перестанешь.
Он рассмеялся и протянул мне небольшой непрозрачный пакет. Я тут же заглянула внутрь и обнаружила там небольшого серо-коричневого медведя в клеточку. Я знала, что такие игрушки стоят очень много, и, наверное, обиделась бы на Ханса за такие траты на меня, если бы не была так сильно рада его видеть. Я прижала медвежонка к себе и улыбнулась, закрыв глаза.
— Тебе нравится? — спросил Ханс. Разве по мне не было видно?
— Конечно, нравится. Он очень красивый. Спасибо тебе большое, — тихо произнесла я. — Мне очень-очень приятно, что ты выбирал его для меня.
— Просто подумал, что, может быть, ты бы хотела, чтобы у тебя была своя игрушка.
Он был прав — в глубине души я этого хотела. Я росла в детдоме, а там игрушки были общими, и играли мы в них по принципу «кто успел, тот и играет». И оттого забота Ханса была еще приятнее, хотя и довольно неожиданной, потому что я не думала, что его действительно волнует мое детство. Удивительно, но я не ощущала себя другой от того, что я росла в детском доме, хотя, наверное, должна была.