Я тогда обратила внимание на то, что слово «сволочной» нечасто слышалось из уст Филиппа. Он был восхитительным собеседником, и лишь в самых редких случаях мог выругаться. Конечно, я полностью согласна, что выдвинутое Чарльзом условие просто чудовищно, но не могла признать его действительно шантажом. И даже пыталась найти оправдания для этого несчастного человека. Я понимала — у Филиппа все основания яростно негодовать, но и Чарльз вправе делать то, что, по его мнению, было в интересах детей.
Хотя я никогда не была идеальной матерью, всю дорогу в Лондон думала о них и пришла к выводу, что, при всей ребяческой глупости, они всегда рассчитывали на то, что мать где-то тут, рядом. Дилли, конечно, расстроится, узнав, что не увидит меня целый год. Наверное, Филипп счел бы, что я веду себя нелогично, начав беспокоиться о детях после переезда к нему, но я чувствовала себя в тупике. Я знала, что не перенесу, если Чарльз не даст мне видеться с детьми.
Филипп закурил и начал мерить шагами комнату, с горечью повторяя, что он этого не потерпит.
— Сволочной шантаж, — повторял он, — играть на твоих чувствах к детям.
Я поставила свой бокал, поднялась и сказала:
— Может, мне лучше вернуться и сообщить Чарльзу, что я совершила ошибку?
— Это что еще за глупости, черт побери? — сердито спросил Филипп. Он кинулся ко мне, обнял и целовал до тех пор, пока я не поняла: ничто не заставит меня вернуться к мужу.
Однако, когда мы снова уселись, чтобы выпить по второму бокалу, Филипп сказал:
— Так как ты действительно думаешь, что он целый год не даст тебе видеться с детьми, если ты не будешь жить одна, нам, наверное, придется согласиться на его условия. Я не хочу, чтобы ты страдала. Но во всем этом столько лицемерия! Мы найдем тебе квартиру, ты поживешь в ней одна и будешь именоваться, как обычно, миссис Аллен, и, когда дети будут тебя навещать, все будет выглядеть мило и респектабельно. Но что может помешать тебе прийти ко мне или мне к тебе в любое другое время? Ничего. Твой супруг, по-видимому, печется не столько о принципах, сколько о внешних приличиях.
Я защищала Чарльза, хотя и слабо.
— Я полагаю, он в самом деле считает, что так будет лучше для Джеймса и Дилли. Я должна попытаться выполнить его условие, даже если это убьет меня. Прости меня, милый. И пойми.
Он сумрачно посмотрел на меня и налил еще по бокалу:
— Если я в этой ситуации соглашусь на раздельную жизнь, пожалуйста, обещай мне не допустить, чтобы в будущем твои дети стали яблоком раздора между нами! С этим я смириться не смогу. Отныне ты будешь принадлежать мне! Я хочу, черт возьми, знать, что это так.
— Да, — сказала я, чувствуя себя несчастной и полной новых невыносимых сомнений.
Потом мы прекратили спорить, и я осталась у него на ночь. Еще никогда мы не предавались любви с такой страстью. Но я снова ощутила ужасающее болезненное состояние души, ту подкравшуюся к розе болезнь, о которой писал Блейк! Я смертельно боялась, что если не для Филиппа, то для меня незримая червоточина означает конец. Я вновь утратила всякую уверенность в себе и задавалась вопросом, а надо ли допускать, чтобы блестящий, замечательный человек стал соответчиком в бракоразводном процессе? Снова я ненавидела Чарльза. И одновременно чувствовала свою вину перед ним, думая о том, как он там сегодня один в Корнфилде. Я оказалась настолько труслива, что предоставила ему сообщить кухарке о моем уходе. Наверное, все это было для него ужасно. Он не выносил, когда привычный порядок вещей нарушался, что вынуждало его заниматься домашними делами. Послал ли он за мачехой? Может быть, в эту самую минуту они обсуждают мой поступок?.. Что подумают мои друзья, когда станет известно о случившемся?
Кроме Фрэн, никто не знал, что я собираюсь уйти от Чарльза. Скоро они об этом услышат. Я старалась позабыть Корнфилд и целиком отдаться чувству удовлетворения от близости с Филом. К Чарльзу я никогда не вернусь.
В ту ночь мы были невероятно счастливы.
Утром я почувствовала себя намного лучше и отправилась на встречу с Джорджем Вулхэмом, чтобы передать дело в его руки.
У Фила была репетиция в студии Би-би-си. Я встретилась с Фрэн, и мы занялись поисками квартиры. Одна из самых неприятных пилюль, которую мне пришлось проглотить, — больше я не имела личных средств и отныне мне придется принимать деньги от Филиппа. Он, конечно, мог себе это позволить, потому что был богат. Но пока я не стала его женой, мне не хотелось быть на содержании у любовника.
Во время ленча я заговорила об этом с Фрэн. Она была в восторге от того, что я сделала решительный шаг. Она всегда обожала Фила. Но мне предстояло выслушать еще несколько горьких истин. Фрэн была того же мнения, что и Фил. Она не только страшно возмущалась Чарльзом, но и молила не допустить, чтобы дети помешали мне обрести счастье с Филиппом. Она-то считала, что в данный момент я вообще должна выбросить из головы Джеймса и Диллиан. Но от этого я отказалась наотрез.
— Ты немножко зануда, Крис, — проворчала Фрэн. — Филипп Кранли изумительный человек. Бога ради, держись за него и не дай ничему и никому встать между вами. Будь же последовательна, перестань сентиментальничать насчет Чарльза и своих деток.
Сейчас, когда пишу этот дневник, понимаю, как много всего произошло с тех пор, как я его начала. Я сознаю, что мое душевное состояние остается весьма незавидным после ухода от Чарльза. Как видно, я так и не свыклась с тем, что нахожусь вдали от него и от Корнфилда. Уже несколько раз мысленно признавалась себе в этом. Разрыв был слишком внезапным и болезненным. Конечно, Филипп для меня на первом месте. Я безумно его люблю. Каждая минута, которую мы проводим вместе, — чудо и наслаждение. Но я перестала смотреть сквозь розовые очки даже на Фила. Мне известны все особенности его характера и все его крупные недостатки. Прежде всего, он страшный эгоист. Думаю, в некоторых отношениях он мало чем отличается от Чарльза, хотя считается со мной и остается чрезвычайно пылким любовником. Мы никогда не устаем от ласк. Он так же поглощен своим писательством, как Чарльз деловыми проблемами. Его раздражает то, что мы вынуждены жить раздельно, но когда мы бываем вместе, то совершенно счастливы. Он никогда не оставляет меня без внимания, кроме тех случаев, когда ему надо писать, встречаться с продюсерами или присутствовать на репетициях. Освободившись, он немедленно кидается к себе в Олбани, и я приезжаю к нему туда всякий раз, когда он меня об этом просит.
Фрэн настояла на том, чтобы я обзавелась новыми туалетами. Причесываюсь я всегда у Антуана, уделяю очень много внимания косметике и теперь уже не похожа на провинциалочку из Суссекса. Где бы я ни появилась с Филиппом, мною всегда громко восхищаются. В его кругу все уже свыклись с мыслью, что я стану его женой и что он выступает соответчиком в моем бракоразводном процессе. По-видимому, никто ничего против этого не имеет. Филипп проявляет неизменную преданность и, насколько можно судить, доволен мной. Он дарит мне всю ту страсть, любовь и дружбу, которых мне так не хватало целых одиннадцать лет.
Однако я пережила немало тяжелых минут, о которых никогда Филу не рассказывала. С ним я чувствовала себя счастливой и приезжала к нему на квартиру всякий раз, когда это было возможно и когда он не работал.
Конечно, время от времени я задумывалась над тем, что в смысле увлеченности делом Фил ничем не отличается от Чарльза. Мужчины все таковы. Когда он диктовал секретарю один из своих сценариев, я не смела даже позвонить по телефону, чтобы, упаси боже, не помешать. Но во всем, что не касается работы, он так не похож на Чарльза! Я изредка пробую рассуждать здраво и признаю, что по отношению к нему проявляю колоссальную самоотверженность и преданность — гораздо большие, чем когда-либо проявляла к Чарльзу. Не вижу никаких причин, которые могли бы помешать нашему браку оказаться счастливым.
Однако временами я чувствую себя страшно одинокой в своей меблированной квартире, куда Филипп никогда не приходит. Кроме Фрэн и Стивена, сюда вообще никто никогда не приходит. Я совершенно оторвалась от круга людей, бывавших у нас в Корнфилде.
Случаются иной раз отвратительные эпизоды, так или иначе связанные с прошлым. Например, какой-то ужасный человечек в цилиндре принес и официально вручил мне документы, касающиеся развода. Он заставил меня почувствовать себя безнравственной. Затем требовалось послать Джорджу необходимые доказательства того, что я действительно находилась в интимной связи с Филиппом. Раз или два пришлось выслушать истерические телефонные звонки старой кухарки, которая хотя и не скрывала праведного гнева по поводу того, что я-де нарушила заповеди, оставив Чарльза, которого она уважала, но в то же время плакалась, что с моим уходом дом стал похож на крематорий — она именно так и выразилась. По ее утверждению, она остается только потому, что ей жаль бедного мистера Аллена. Эти слова — «бедный мистер Аллен» — действовали мне на нервы. Нельзя же все время повторять одно и то же! Кухарка любит посплетничать. Она призналась, что местные жители много говорят обо мне и все меня осуждают. То же самое происходит в домах моих так называемых друзей, чья прислуга встречалась с кухаркой и обсуждала развод.
Сад запущен. Садовник опять отсутствует, и сорняки стали уже обычным явлением. Мистер Аллен часто уезжает с мистером Райс-Холкитом. Миссис Аллен-старшая приезжает в Корнфилд, когда мистер Аллен дома, и ходит с таким видом, будто кто-то умер. Корнфилд весь как-то угас.
Ну и, кроме того, где-то там жили мои дети.
Сегодня здесь, за своим дневником, я усматриваю дьявольскую иронию судьбы в том, что они стали дороже мне с тех пор, как я их покинула, — намного дороже, чем когда-либо в прошлом. Они стали для меня во всех отношениях более значимыми. Можно ли придумать большее издевательство и странную непоследовательность со стороны судьбы?! Сначала им не сказали о том, что мы с Чарльзом расстались. Чарльз сам никогда мне не писал, а присылал те или иные сообщения через своих адвокатов. Он считал ненужным огорчать детей, пока процесс не закончится и я снова не выйду замуж.
Когда я поехала навестить их в школе, то очутилась в затруднительном положении. С Джеймсом было не так сложно. Он говорил главным образом о папе, яхте, деньгах, которые присылает ему тетя Уинифрид, об успехах в футболе и о том, что он собирается делать во время летних каникул. Пожалуй, хорошо, что один из приятелей пригласил его провести первые три каникулярные недели на острове Джерси.
Дилли же, по мере того как взрослела, по-видимому, начинала больше любить меня. У нее сложился своего рода материнский комплекс. Когда мы ходили с ней куда-нибудь, она была очень ласкова и нежна, а я чувствовала себя от этого просто ужасно. Она все приставала ко мне с вопросами, что мы все будем делать в Корнфилде этим летом, когда их распустят на каникулы.
Наступил день, когда они должны были вернуться домой. Уинифрид заехала за ними в школу, и теперь им предстояло узнать правду. Уинифрид взяла на себя труд сообщить им, что матери они дома не застанут. Думаю, она всячески старалась смягчить удар и не пыталась очернить меня. Я была уверена, что Чарльз не станет меня порочить, но мне делалось не по себе, когда представляла, каково им будет провести первую ночь в Корнфилде без меня. Я всегда старалась как можно торжественнее обставить для детей их первый вечер дома. Надо признать, то же самое делал и Чарльз, помогая мне в этом.
О господи, я чувствовала себя счастливой и уверенной, думая о будущем, но так было только до тех пор, пока не начала писать о прошлом. Должна сказать, все это действует угнетающе. Фил почти ничего не знает о моем дневнике, но постоянно твердит, что я худею и слишком даю волю нервам. Наверное, он не понимает, что я все еще разрываюсь на части. Для него все гораздо проще!
Следует упомянуть о том, что вскоре после моего ухода из дома Уинифрид написала мне.
Ее письмо крайне меня поразило. Оно было почти человечным. Если я чего-то и ждала от нее, так только свирепой нахлобучки. Она начала с того, что, когда Чарльз сообщил ей о моем уходе, она не хотела никогда больше со мной разговаривать или вообще иметь дело. Конечно, Уин усиленно распространялась о том, как все это выглядит с нравственной точки зрения, какое жуткое впечатление развод произведет на детей, как ей трудно поверить, что мне могло прийти в голову покинуть такого замечательного человека, ее Чарльза, и так далее. Потрясла меня заключительная часть письма:
«Мы с вами не слишком хорошо ладили, но я относилась к вам не без восхищения. Вы превратили Корнфилд в чудесный дом и, я уверена, помогли Чарльзу в его карьере. Я всегда считала, что вы хорошая мать, хотя и хуже меня понимаете своих детей. Но мне хотелось бы попытаться что-то для вас сделать, Крис. Вы страшно обидели бедного Чарльза, но я мечтаю попробовать вновь соединить вас. Я не знаю того человека, ради которого вы оставили мужа. Слышала, что он богат и знаменит. Но это не принесет вам счастья. Вас всегда будет мучить совесть. Я никогда не считала вас черствым человеком. Что касается меня, собственная совесть тоже напоминает мне о себе. Мы с вами порой здорово ссорились, но я надеюсь, что никогда не сделала и не сказала ничего такого, что могло привести к разрыву между вами и беднягой Чарлом. Я очень сожалею о случившемся. Я думаю только о нем и бедных детях, так что, если вы хотели бы со мной встретиться и поручили бы мне с ним поговорить, уверена, я сумею убедить Чарла не доводить дело о разводе до конца.
Ваша Уинифрид».
Письмо меня расстроило. Я не думала, что такая зловредная женщина, как Уинифрид, способна писать в таком милом тоне. Мое бегство от Чарльза потрясло старуху настолько, что она сочла возможным признать, что и сама была не такой уж праведной и святой. Ну что ж, в прошлом она, безусловно, помогла вбить клин между Чарльзом и мной, однако, что бы она ни говорила и ни делала сейчас, ничто уже не могло убедить меня вернуться к нему.
Я написала об этом Уинифрид, но тепло поблагодарила ее за старания, которые она приложила, пытаясь помирить нас. Я написала, что она, конечно, никогда не сможет понять истинной причины, толкнувшей меня в объятия другого мужчины, а потому я просто прошу попытаться простить меня, утешить Чарльза и присмотреть за детьми в то время, когда не смогу быть с ними.
Написав слова «утешить Чарльза», я почувствовала себя просто убийственно. В тот момент, когда я его покидала, мне и в голову не пришло, что он будет нуждаться в утешении.
Я пытаюсь найти для себя опору в ободряющих словах, которые неизменно слышу от Фрэн. Я все еще не сообщила Джерими правду, но уверена, что, когда прочтет все это, он поймет.
Во время школьных каникул я чувствовала себя очень несчастной, хотя и часто видела детей. Они приезжали в город, оставались у меня на квартире, я всячески развлекала их, и мы довольно много веселились все вместе. Но над нами нависала какая-то тень. Для меня эта тень была исполнена зловещего значения, и даже дети начали ее замечать. Они были достаточно взрослыми, чтобы ощущать — что-то не в порядке. Джеймс, конечно, интересовался лишь собой, но Дилли все время печально поглядывала на меня и говорила, что ей не нравится квартира и вообще Лондон и почему я не еду с ними в Корнфилд. Какой ответ я могла дать, какое объяснение? Они были еще слишком малы, чтобы понять.
Я увозила их в офис Чарльза, чтобы он мог затем доставить их домой. Бывали моменты, когда, вернувшись в свою квартиру, я испытывала тяжелейшую депрессию. Я чувствовала себя такой одинокой, такой неуверенной в себе, что сильно похудела и начала страдать бессонницей. Мое скверное настроение, естественно, действовало на Филиппа. Я пыталась сделать все, чтобы он не знал о моих переживаниях, но скрыть их не могла. Он был слишком наблюдателен и слишком меня любил, чтобы не заметить, как я расстроена. Это выбивало из колеи нас обоих.
Я начала понимать, что нельзя жить одной лишь безумной страстью и всем тем, что так связывало нас с Филом. Я прожила в Корнфилде с Чарльзом одиннадцать лет и не могла повернуться спиной к семье и своей прежней жизни. Самое главное заключалось в том, что дети, которых родила и вырастила, стояли все-таки на первом месте. В моем сознании родилась ужаснувшая меня мысль — они значат для меня даже больше, чем Филипп.