Иногда она стояла и смотрела на меня, ожидая ответа. А потом, не дождавшись, вздыхала и уходила, с еще более утомленным видом, чем за минуту до этого.
Страшно представить, как она намучилась со мной.
Страшно представить, как измучилась я сама.
— Ты в порядке, шалунья? — спросил папа, заглядывая в мою спальню.
Я улыбнулась.
— Чудесно-расчудесно, — он пригладил рукой теперь уже седую бороду. — Минутка юмора? — спросил он.
Мой отец был большой умница в прямом смысле этого слова. Он преподавал английский язык в Университете Харпер-Лейн и знал о литературе больше, чем любой другой. Но настоящий его талант заключался в том, что он коллекционировал самые ужасные шутки со всего мира. Каждый вечер он выдавал мне что-то новенькое из этого.
— Что бы вы могли найти на кухне Чарльза Диккенса? — он затопал ногами, имитируя барабанную дробь, и прокричал: — Самый лучший розмарин и самый худший тимьян!
Я закатила глаза, хотя это было самое забавное из всего, что мне доводилось слышать.
Папа подошел ко мне и поцеловал меня в лоб.
— Спокойной ночи, Мэгги. Биение твоего сердца заставляет планету вертеться.
***
Каждую ночь, лежа в постели, я слушала, как Келвин играет на гитаре в конце коридора. Он всегда поздно ложился — слушал музыку, пока делал уроки, или ворковал со своей девушкой Стейси. Я всегда могла точно определить, что она у него, по тому особому хихиканью, характерному для любой безумно влюбленной девушки. Они были вместе уже очень давно, поэтому обменялись помолвочными кольцами, которые означали, что они отныне и навсегда принадлежат друг другу.
Около одиннадцати вечера я проснулась, услышав, как Шерил на цыпочках выходит из дома на свидание со своим бойфрендом Джорданом. Джордан был классическим «плохим парнем» — о таких написано в куче книг — и Шерил без него было бы гораздо лучше, но я не могла ей этого сказать. А даже если бы и могла, она все равно не послушала бы.
За последние десять лет каждый из членов моей семьи нашел свой способ примириться со мной и моим молчанием.
Келвин стал одним из моих лучших друзей. Они с Бруксом проводили много времени со мной — мы играли в видеоигры, смотрели фильмы, которые нам не следовало смотреть, и открывали для себя лучшую мировую музыку.
Мама, можно сказать, отгородилась от меня, когда поняла, что я больше не буду говорить. Она ушла с работы, чтобы обучать меня на дому, но практически не разговаривала со мной на темы, не относящиеся к учебе. Справедливости ради скажу, что во всем случившемся со мной она винила себя. Казалось, ей было тяжело видеть меня изо дня в день, и поэтому она возвела между нами стену. Она не знала, о чем со мной говорить, поэтому через какое-то время даже просто смотреть на меня стало для нее невыносимо. Иногда, когда я входила в комнату, она старалась выйти. Хотя я не винила ее. Мое присутствие напоминало ей о том, что это она просмотрела тогда, что я сбежала из дома на встречу с Бруксом. Ей было больно меня видеть.
Папа, тем не менее, остался таким же бесхитростным и любящим, как всегда, если не больше. Я была благодарна ему за это. В нем заключалась моя стабильность. Он никогда не смотрел на меня как на неполноценную. В его глазах я была прежней.
Шерил, напротив, ненавидела меня. Возможно, это слишком сильно сказано, но другого слова на ум не приходит. Хотя у нее было немало веских причин не любить меня. Она росла, но из-за моих проблем оказалась где-то на втором плане. Отмененные семейные путешествия; шоу талантов, которые вынужденно пропускались из-за сеансов моей терапии; деньги, которые родители не давали ей, потому что тратили их на меня. Вдобавок мама, которой тяжело было видеть меня, переключила все внимание в этом отношении на Шерил, ругая ее за малейшую провинность и придираясь к каждой мелочи. Не удивительно, что в подростковом возрасте Шерил начала бунтовать. И Джордан был пиком этого бунта, ее самая большая ошибка.
Под музыку Келвина я снова заснула, но около трех часов ночи проснулась опять, услышав, как Шерил потихоньку вернулась. Иногда я слышала, как она плачет, но не могла выяснить причины, потому что Шерил не любила, когда я вмешивалась.
***
— Ты поторопишься наконец?! — крикнул Келвин на следующее утро, стоя в коридоре и барабаня в дверь ванной. Со стоящими торчком волосами, в мятых пижамных штанах — одна штанина задрана, другая волочится по полу — и переброшенным через плечо полотенцем, он снова постучал в дверь. — Шерил! Хорош уже! Я опаздываю. С минуты на минуту здесь будет Брукс. Выметайся быстро! Твоему лицу не поможет никакая тушь.
Она распахнула дверь и закатила глаза.
— А с твоим запахом не справится и цистерна воды.
— О, прекрасно. Интересно, а что подумает мама, узнав, что ты вчера вечером смылась из дома.
Шерил прищурилась и оттолкнула его.
— Во всем гребаном мире ты бесишь меня больше всех.
— Я тоже тебя люблю, сестренка.
Она показала ему средний палец.
— Я использовала всю горячую воду, — заявила она и, топая в свою комнату мимо моей открытой двери, посмотрела на меня. — Чего уставилась, уродина? — после чего ушла к себе, громко хлопнув дверью.
Келвин посмотрел на меня и тихо заржал.
— Она словно ласковый утренний лучик. Доброе утро, Мэгги.
Я махнула ему рукой.
Мой распорядок дня был довольно простым. Я просыпалась, читала одну из своих любимых книг, чистила зубы, причесывалась и шла в столовую готовиться к занятиям. Больше всего я любила ту часть дня, когда к нам заезжал Брукс. Он каждый день подвозил Келвина в школу и наблюдал, как Шерил постоянно занимает ванную, из-за чего тот не успевал собраться вовремя и всегда опаздывал.
Брукс из тех людей, в которых влюбляешься сразу. Даже при своих хипстерских замашках, он был одним из самых популярных парней в школе. В этом не было ничего удивительного — такой уж он человек. Люди попадали под власть его обаяния, и поэтому недостатка в девушках он не испытывал. На данный момент счастье улыбнулось Лэйси Палмер, но на ее место метил целый список претенденток, терпеливо ожидающих своей очереди. И в этом тоже не было ничего удивительного, потому что Брукс был не только обаятельным, но и красивым. У него была чудесного оттенка смуглая кожа, мускулистые руки и волнистые, очаровательно взъерошенные волосы. И еще восхитительная улыбка. Он всегда улыбался левым уголком рта, а смеялся правым. Одевался Брукс в футболки с названиями любимых групп, которые покупал, катаясь на концерты вместе с Келвином и еще двумя друзьями — Оливером и Оуэном. На нем всегда были неизменно драные джинсы, поддерживаемые кожаным ремнем, украшенным значками со строчками песен его любимых исполнителей. В переднем кармане всегда лежало несколько гитарных медиаторов, которые он в течение дня периодически вертел в руках. А белые кеды постоянно были развязаны и разрисованы маркерами. А еще у него была привычка носить разные носки. Если он когда-то появлялся в одинаковых — значит, одевался в темноте.
— Как ты сегодня, Магнит? — спросил он меня.
Я кивнула. Брукс задавал мне этот вопрос каждый день, когда бы ни пришел. После того давнего инцидента он пообещал заботиться обо мне и держал свое обещание. В последнее время он начал называть меня Магнит — сказал, что его притягивает наша дружба.
— Это дружба, как магнит, притягивает нас друг к другу, Мэгги Мэй. Ты мой магнит.
Естественно, прозвище появилось не просто так, а в одну из ночных вечеринок, где они с моим братцем напились, а потом приволоклись ко мне и заблевали весь пол. Но прозвище закрепилось.
— Можно мне войти? — спросил он. Как ни странно, он всегда спрашивал разрешения. И всегда получал положительный ответ.
Брукс буквально запрыгнул в мою комнату — даже в семь утра он был энергичным, как заяц из рекламы батареек.
— У меня есть кое-что, и я хочу, чтобы ты это услышала, — сказал он и вытащил из заднего кармана свой iPod. Мы вдвоем разлеглись на моей кровати, свесив на пол ноги. Он вложил один наушник мне в ухо, а второй вставил себе и нажал кнопку воспроизведения.
Музыка была легкой и воздушной, но всю песню пронизывали уверенные звуки басов. Они дарили ощущение романтичной беззаботности.
— Это Twin Sisters — «Мы все изменим», — сказал он, отбивая пальцем по матрасу ритм. Брукс был моим живым музыкальным автоматом. Он запретил мне слушать музыку по радио, потому что там звучит куча голливудской разжижающей мозг ерунды. Поэтому каждый день — утром и вечером — он давал мне слушать то, что считал золотым музыкальным фондом.
Мы лежали на моей кровати, глядя в потолок и слушая музыку, пока в комнату не ворвался Келвин — с мокрыми волосами и зажатым в зубах кексом.
— Я готов! — крикнул он, роняя крошки мне на ковер. Мы с Бруксом сели, и он смотал наушники вокруг плеера.
— Ладно, Магнит, после школы я вернусь и принесу для тебя кое-что еще из стоящей музыки, — сказал он, улыбаясь мне. — И помни, говори «нет» всем наркотикам, кроме хороших, и учись, пока не надоест.
Он как всегда в своем репертуаре.
Я бросила взгляд на тикающие настенные часы и вздохнула.
Только одиннадцать часов. Другими словами, слишком много часов до того, как ко мне вернется музыка.
Глава 8
Мэгги
Каждый день в пять вечера я по часу принимала ванну. Сорок пять минут лежала с книгой в руке и читала. Потом откладывала ее и мылась — закрывала глаза и сморщенными, как изюм, пальцами водила куском лавандового мыла вверх и вниз по рукам. Мне нравился запах лаванды почти так же сильно, как аромат гардений. Гардении я любила больше всего. Каждую среду отец ходил на рынок и покупал для меня свежий букет цветов, чтобы поставить его на подоконнике спальни. Впервые купив гардении, он сразу понял, что это мои любимые цветы — может, по моим губам, изогнувшимся в улыбке; может, по тому, сколько раз я кивнула, вдыхая их аромат; а может, просто потому, что смог прочитать мое молчание. Отец знал обо мне все, читая мимику и подмечая каждый малейший жест. Он знал даже то, что, когда обжигающе горячая вода остывала, я погружалась в нее с головой и на пять минут задерживала дыхание.
В течение этих пяти минут я вспоминала то, что со мной случилось. Для меня это было важно — вспомнить дьявола. Как он выглядел. Что я ощущала. А если не вспоминала, то порой начинала винить себя в случившемся, забывая, что была жертвой.
Под водой мне становилось легче. Погружаясь, я избавлялась от мыслей о собственной вине.
Она не могла дышать.
Горло сжалось, словно пальцы дьявола сомкнулись на моей шее, а не на шее женщины.
Дьявол.
По крайней мере, в моих глазах он был дьяволом.
«Беги! Беги, Мэгги», — настойчиво кричал мой разум, но тело оставалось неподвижным — я была не в силах отвести взгляд от ужасной картины, развернувшейся перед глазами.
— Мэгги!
Услышав свое имя, я вынырнула и сделала глубокий вдох.
— Мэгги, тебя пришла проведать миссис Бун, — крикнул снизу папа.
Я встала на ноги и открыла слив, отправляя вращающуюся по часовой стрелке воду вниз по трубам. За десять лет мои светлые волосы отросли до самых ягодиц, а кожа приобрела призрачную бледность. Я взглянула на часы, висящие на стене.
18:01.
Миссис Бун сегодня припозднилась. Уже действительно поздно.
Много лет назад, когда она услышала о том, что я потеряла речь, то спросила, может ли она раз в день навещать меня, чтобы мне было с кем общаться. В тайне понимая, что она приходит ко мне, чтобы скрасить собственное одиночество, я не возражала против ее визитов. Когда две одинокие души находят друг друга, то их связь крепнет, несмотря ни на что. Я не была уверена, хорошо это или плохо. Казалось бы, два одиноких человека объединились, два негатива в сумме должны давать что-то положительное, но все было не так. Складывалось впечатление, что мы вышли на новый уровень одиночества и с удовольствием погружались в него все глубже.
Миссис Бун частенько брала с собой своего кота Маффина, чтобы развлечь меня за ланчем. Она всегда приходила в полдень, и мы, сидя в столовой, пили чай с бутербродами. Я терпеть не могла чай, и миссис Бун это прекрасно знала. Но каждый день она считала своим долгом приносить мне его из местной пекарни «Вкусные привычки».
— Ты молодая, а значит, глупая, поэтому не понимаешь всех прелестей чая. Ты полюбишь его, — обещала она. Обещание, которое всегда оказывалось ложью. Я так и не смогла полюбить чай. Наоборот, с каждым разом я ненавидела его все больше.
Будучи молодой и полной сил, она жила в Британии, и я предполагала, что именно там у нее возникла такая любовь к этому мерзкому пойлу. Она всегда мечтала вернуться в Англию — с тех самых пор, как много лет назад потеряла мужа. Она приехала за ним в Америку, но, полагаю, после его смерти, скорее всего, не нашла в себе сил уехать обратно.
— Стэнли был моим домом, — она всегда заводила разговор о покойном муже. — Не имело значения, где мы жили, потому что там, где был он, я чувствовала себя дома.
После его смерти миссис Бун осталась все равно что бездомной. Когда Стэнли, собрав багаж, отправился в мир иной, то прихватил с собой то, что для миссис Бун было источником жизни — свое сердце. Я часто задавалась вопросом, сможет ли она, закрыв на минуту глаза, вспомнить звук его сердцебиения.
Я знала, что смогу.
— Мэгги! — крикнул папа, вырывая меня из размышлений. Я дотянулась до белого полотенца на полке и, завернувшись в него, вышла из ванной, подошла к зеркалу и взяла расческу. Начав расчесывать спутанные волосы, я смотрела на свое отражение: голубые глаза и высокие скулы, доставшиеся мне от отца; маленькие веснушки на лице — от бабушки; а длинные ресницы — от дедушки. Со сколькими предками можно повидаться, просто каждый день заглядывая в зеркало. Я знала, что это маловероятно, но временами готова была поклясться, что у меня мамина улыбка и форма бровей.
— Мэгги! — снова крикнул папа. — Ты меня слышала?
Я молча возмутилась. Миссис Бун почему-то решила, что неплохо бы заявиться ко мне на ночь глядя. Это здорово раздражало. Как будто у меня не было других дел. Она должна была прийти в полдень. У нас был заведенный порядок, распланированный график, и сегодня вечером она его нарушила. Честно говоря, просто было непонятно, зачем она надоедает мне своими ежедневными визитами и почему я вообще позволяю ей оставаться на ланч? Большую часть времени она была до невозможности грубой, толкуя мне о том, какая я бестолковая и насколько нелепо то, что я не могу сказать ни слова.
Она называла это ребячеством.
Даже недоразвитостью.
Но я знала, что принимаю ее каждый день, потому что миссис Бун — одна из немногих моих друзей. Ее грубые комментарии порой вызывали у меня ответную реакцию — легкую ухмылку или беззвучное, слышное только мне, хихиканье. Старая семидесятилетняя пердунья оказалась одним из лучших моих друзей. А заодно и злейшим врагом. Наши отношения были сложными. В идеале, нас можно было назвать заклятыми враждующими друзьями. Ко всему прочему, я любила ее кота так же сильно, как и в детстве, и Маффин следовал за мной по всему дому, потираясь своей мягкой шерсткой о мои ноги.
— Мэгги Мэй? — снова прокричал папа, на этот раз уже стучась в дверь ванной. — Ты меня слышала?
Я дважды стукнула в дверь. Один стук означал «нет», два стука означали «да».
— Чудесно, тогда не заставляй миссис Бун ждать, хорошо? Спускайся побыстрее, — сказал он.
Я чуть было не стукнула в дверь один раз, чтобы продемонстрировать собственное возмущение, но сдержалась. Вместо этого заплела свои мокрые волосы в косу и перебросила ее через плечо. Потом надела нижнее белье и натянула через голову светло-желтое платье. Захватив с бортика ванной книгу, я открыла дверь и поспешила вниз — навстречу своему заклятому другу.
Миссис Бун всегда одевалась так, словно ехала на встречу с королевой Елизаветой. Шея и пальцы были унизаны драгоценностями, искрящимися на фоне искусственного меха, накинутого на ее плечи. Она всегда лгала, утверждая, что мех настоящий, но мне лучше было знать. Я прочитала достаточно книг эпохи сороковых, чтобы понимать разницу между натуральным мехом и подделкой.