Лёгкий ветер дул с северо-востока, в спину Хатанзея, и он хорошо расслышал голос с настигающей его упряжки:
— Эй, председатель! Погоди-ко!
Хатанзей хореем затормозил нарты. Шедшая сзади упряжка поравнялась с ним. В темноте полярной ночи Иван различил на нартах двух человек, но не узнал их.
— На моих олешках катаешься?! Вот и пришло время взять их мне обратно.
Теперь Хатанзей узнал: кричал Теняко.
Над заснежённой пустыней в тишине выстрел хлопнул тонко, как удар бича, коротко и резко.
Хатанзей упал на нарты и крикнул на оленей. Он ждал второго выстрела, но его не было. Упряжка Хатанзея понеслась. Иван чувствовал острую боль, терял силы. Вероятно, он на какое-то мгновение потерял сознание, выпустил хорей, свалился с нарт.
Напуганные выстрелом олени умчались. За ними на своей упряжке погнался Теняко. А над раненым Хатанзеем склонился так и не узнанный им человек.
Удар ножом был таким же резким и коротким, как выстрел.
Теняко нагнал упряжку Хатанзея и вскоре вернулся. Лебяжий (а это был он) вскочил на вторые нарты, и упряжки рванулись на северо-восток.
На снегу остался лежать Иван Хатанзей, первый председатель островного Совета.
Теняко арестовали и судили за убийство, в котором он скоро сознался. Лебяжий долго скрывался на острове. Потом нашли его растерзанный медведем труп.
Свой колхоз ненцы назвали именем погибшего президента острова.
12. В бухте Медвежьей— Илюша, покажи мне чум.
— Какой чум?
— Чум, в котором ненцы живут.
— А где же я тебе его возьму? Чумов здесь давно нету. Все мы, ненцы, в домах живём. Здесь посёлок, называется «База оседлости».
— Ох, а мне так хотелось посмотреть настоящий чум!
— Чумы теперь только в стадах, далеко. Там пастухи живут.
Алексей Кириллович уже ушёл на станцию, на работу. Сказочник дома не ночевал: гостил у старого Хатанзея, записывал легенды.
— Куда собрались? — спросила Вера Андреевна. — Далеко не ходите — слышишь, Игорь?
— Не беспокойтесь, тётя Вера, мы только по берегу погуляем немножко.
Илюша, конечно, знал: заикнись он о поездке на лодке, тётя Вера Игоря и Наташу ни на шаг из дому не отпустит.
Втроём они вышли из дому и отправились на берег. Недалеко от дома стояла метеостанция — домик с четырёхскатной крышей, башенкой и бесчисленными, всех видов антеннами. Над башенкой неторопливо кружились робинзоновы полушария — четыре полуопрокинутые чашечки на стержнях — и так же медленно юлил флюгер. Наташа залюбовалась робинзоновыми полушариями, остановилась.
Вдруг из-за метеостанции взлетел большой желтоватый шар.
— Смотрите, смотрите! — закричала Наташа. — Воздушный шарик!
— Никакой не шарик, а обыкновенный зонд, — важно сказал Игорь.
— Какой зонт? — удивилась Наташа. — Воздушный шарик. У нас такие на праздники продают, разноцветные — красные, синие, зелёные. Игрушечные.
— Никакие не игрушечные, — настаивал Игорь. — И не зонт, а зонд. Для наблюдений.
— Не спорь, Наташа, — примирительно сказал Илюша. — Он знает. У него отец начальник на станции.
Воздушный шар-зонд поднимался всё выше и выше, медленно отклоняясь на северо-восток, и наконец совсем скрылся.
— Ветер юго-западный, — так же солидно и авторитетно заявил Игорь. — Хорошая погода будет.
— А ты откуда знаешь? — чуть уязвлённая, спросила Наташа. — Ты тоже наблюдатель?
— Не наблюдатель, а знаю. — Игорь замолчал, раздумывая, стоит ли объяснять девчонке: всё равно ничего не поймёт. Потом он пробормотал будто для себя: — Юго-запад всегда несёт хорошую погоду, а юго-восток — всегда дождь или снег. А северо-восток, раньше его норд-остом называли, по-иностранному, — ветер холодный, не сильный, а резкий, противный.
Теперь Наташа даже с уважением взглянула на Игоря. А он шагал как будто погружённый в какие-то большие, лишь ему доступные раздумья и не обращал никакого внимания на своих спутников.
— А что это стучит? — спросила Наташа, прислушиваясь.
— Это на электростанции, — сказал Илюша.
— Тоже мне электростанция! — усмехнулся Игорь. — Просто движок с динамкой, для освещения. Электростанцию настоящую ещё только строят.
В посёлке от дома к дому тянулись электрические провода. Наташа вспомнила: хотя в комнате было ещё совсем светло, тётя Мэнева включила электричество, потом — приёмник. Не знаю, как, мол, у вас, а у нас всё есть!
— Вот тут клуб, — показал Илюша на новое деревянное здание с широким, в три ступеньки крыльцом. — Сегодня кино будет. Все ненцы любят кино. Вот увидишь, старухи по восемьдесят лет приходят. Раньше боялись — чуть что, из зала убегали, — а теперь за уши не оторвёшь… Афиша уже висит. Вечером пойдём.
Рядом с клубом стояла школа-интернат.
— Вот здесь мы учимся, — сказал Илюша. — Можно бы зайти, да сейчас ещё рано: пионервожатая только днём приходит, а все учителя в отпусках.
— А вот и не все, не все в отпусках! — поспешил сообщить Игорь. Вся его серьёзность и важность внезапно пропали. Он прыгал впереди на одной ножке и кричал: —Алексей Иванович не в отпуске! Когда вы на оленях катались, мы с ним ездили рыбу ловить. Вот такую камбалу выловили и много камбал поменьше!
— Правда, я и забыл, — вспомнил Илюша, — ведь Алексей Иванович ещё не уехал. Он уже давно на острове, когда ещё нас с Игорем на свете не было. Алексей Иванович русский, а на нашем языке лучше нас говорит. Только его в школе сейчас тоже нету — рано ещё.
От школы они прошли на берег, постояли на сопке, полюбовались притихшим морем, далёким затуманенным горизонтом. Только Игоря море с берега не интересовало. Уже насмотрелся. Захлёбываясь, он всё ещё рассказывал, какую огромнейшую камбалу они с Алексеем Ивановичем поймали.
— Хватит! — оборвал его Илюша. — Вперёд!.. Вперёд!..
Он рванулся с сопки, как только не свалился, и вмиг оказался на песчаной отмели. Что там внизу произошло!
Наташа не заметила разлёгшихся на отмели собак. Их было десятка три. Вспугнутые стремительным появлением мальчика, они вскочили и огласили берег заливистым, угрожающим лаем.
Больше всего тут было лаек и крупных дворняг. Вскоре, видимо узнав Илюшу, собаки успокоились. Только самая малая из них, дворняжка, продолжала метаться по берегу и лаять. Конечно, она тоже узнала Илюшу, но ей надоело валяться на песке, и она была рада случаю поноситься, подразнить других собак и вообще подурачиться.
— Сайка, ложись! — прикрикнул на собачонку Илюша.
Дворняжка чуть поджала хвост, подбежала к мальчику, льстиво заглянула ему в глаза. Илюша с руки дал ей какой-то кусочек, наверное мясо или сахар. Почуяв еду, несколько собак тоже подбежали к Илюше.
— Ах вы, безработные голодяги! — ласково поругивал и оглаживал собак Илюша. — Ах вы, бездельники! Есть хотите. А что я вам дам?
В это время с сопки спустились Наташа и Игорь. Хотя девочка не боялась собак, она на всякий случай спросила:
— А они кусаются?
— Смотря кого. Но ты с нами, не бойся! А ну, Сайка, брысь! — отогнал Илюша ластившуюся дворняжку. — Самая маленькая и самая нахальная. Из-под носа у большой собаки кусок стащила.
Наташа заметила, что одна из собак скачет на трёх лапах. Передней лапы наполовину не было.
— Что с ней? У вас ведь и трамваев-то нету…
— В песцовый капкан, дурная, попала. Вон и второй такой инвалид есть. Диксон, ко мне!
Диксон, густошёрстный пёс, помесь овчарки с лайкой, подскочил к Илюше. У него тоже не было передней лапы.
— И этот позарился на мясо в капкане. Но в упряжке ходит. Я на собаках даже больше люблю ездить.
— А чьи же они?
— А ничьи, бесхозные. Живут где попало. И едят что попадётся: рыбу, потроха от забитого оленя. Зимой-то их хорошо кормят, когда на них ездят. Вот снег осенью выпадет, только нарты вытащим, собаки сами прибегут, заскулят, в упряжки будут проситься… Ну, пойдёмте на лодку!
На берегу крепко пахло рыбой и ворванью — тюленьим жиром. Казалось, этот запах можно было потрогать. Волны выбросили на отмели рыжеватые водоросли, топляки, консервные банки, промытые до белизны, большие и маленькие кости, неведомо чьи. У сопки на песке был накатан невысокий штабель брёвен — плавника.
Илюша закатал штаны, скинул ботинки и побрёл под помост пристани, к столбу, где была привязана небольшая вертлявая лодка.
Отвязав лодку, мальчик подвёл её к берегу и скомандовал:
— Садись!
В городе Наташа каталась и на лодках, и на шлюпках, карбасах, байдарках, моторных катерах и яхтах. Вот только по морю на лодке она ещё никогда не плавала. Медвежья называлась заливом, бухтой или, по-северному, губой. Но ни на залив, ни на бухту Медвежья не походила. Открытых берегов у бухты не было. Были обширные мели, сомкнувшиеся почти в кольцо. Чаще всего эти мели были покрыты водой. Чтобы пройти в бухту через неширокий пролив-фарватер, капитану нужно было хорошо знать этот путь и расположение отмелей. Немало самых разнообразных судов нарывалось на отмели Медвежьей губы, подолгу сидели в ожидании большой воды или помощи от других судов, а иногда в осенних штормах суда так и погибали на банках — песчаных мелях.
Но сейчас на море и в бухте было тихо. Едва заметная гладь, как мёртвая зыбь, мирно накатывалась на берег. Только на отмелях вода чуть рябила. Но было ощущение огромнейшего Ледовитого океана. И в океане — крошечная скорлупка, а в скорлупке — три отважных, три отчаянных морехода! Вот об этом тоже можно будет рассказать дома, конечно умолчав о штилевой погоде.
Ребята всласть накатались по заливу, поочерёдно сменяя друг друга на вёслах. А накатавшись, поставили лодку на прикол и, довольные, усталые, голодные, отправились обедать.
— На лодке катались! — сказала Вера Андреевна. — Видела, видела, не отпирайтесь. Ох, Игорь, узнает отец!..
Но тётя Вера не очень сердилась.
13. ЗверобойПриехал с охоты Ефим Валей, отец Илюши. Охотник он был удачливый, со счастьем. Это признавали все, даже другие опытные охотники.
Но счастье-то счастьем, а откуда оно придёт, это счастье, если охотник не знает местности, где и какая обитает птица, куда она перелетает, покидая гнездовье? Какая будет удача, если расставить капканы там, где нет лемминга — тундровой мыши? На лемминга охотится песец, белый и голубой, — красивый и ценный пушной зверёк. Уйдёт лемминг с одного места на другое, за ним перекочует и песец. Хороший охотник знает повадки зверя и птицы, знает их крики и воркованье, их ухищрения в борьбе с другими зверями и птицами, знает их хитрости и увёртки в бегстве от преследователей. Без этого знания нет охотника. В этом знании прежде всего и заключались удачи и счастье Ефима Валея.
На этот раз Ефим не привёз ни белого, ни голубого песца. Не привёз он и гусей — ни белых, ни бело-голубых, ни гуменников, ни гаг. Не было у него и чаячьих и гагачьих яиц. Летом на песца и на птицу охота запрещена.
Ещё зимой невесть откуда пришедшие волки стали беспокоить оленьи стада. Пропадали олень за оленем. Дважды островные охотники и оленеводы устраивали облавы, устанавливали по тундре большие капканы с тугими стальными клешнями. Одного волка всё-таки затравили. Остальные ушли и надолго притихли. Но редкий случай: волки появились около оленьих стад летом, когда в тундре добычи хватает. Каждый раз приезжая в становище, пастухи жаловались: обижают волки.
Не привёз Ефим Валей песцов и птицу, привёз убитого им огромного бело-палевого полярного волка — вожака стаи, грозу оленьих стад.
В малице, тобоках, подпоясанный широким ремнём, с ножом в деревянных ножнах, Ефим Валей казался неуклюжим, медлительным, медведистым. Как он мог ловко управлять оленьей упряжкой или тяжёлой моторной дорой в штормовую погоду? Как мог он, такой увалень, мчаться на широких, подбитых нерпичьим мехом охотничьих лыжах, преследуя в тундре зверя? И как без промаха в лёт стрелял быстрокрылых птиц?
Но неуклюжесть охотника только кажущаяся. Он был силён и вынослив, ловок, быстр и лёгок на ногу.
Ефим охотился и в море на тюленя — морского зайца, лысуна, нерпу. Был он и умелым рыбаком: ловил гольца, селёдку, камбалу, ерша и мелкую полярную треску — сайку. И на этом промысле его редко покидала удача.
Как большинство пожилых ненцев, Ефим Валей не умел плавать. Учиться было негде — в Ледовитом океане много не накупаешься. Да и некогда — жил в тундре, в чуме, с детства пас оленей. Но и не умея плавать Ефим в любую погоду безбоязненно выходил в океан на доре, карбасе и даже на крошечной стрельной лодке.
В молодости уехал Ефим Валей в город, на Большую землю. Поступил на курсы шофёров, закончил их, поработал немного на машине. Но соскучился по родному острову, по Заполярью. И вернулся домой.
— Эх ты, беспокойная голова! — посмеялся председатель колхоза. — Не захотел жить в городе, тогда иди на наш бот мотористом. Или опять пасти оленей хочешь, или охотничать?
Плавал Ефим мотористом на боте, перевозил грузы с рейда от парохода, вывозил зверобоев на промысел. А когда началась Отечественная война, призвали его в Красную Армию и направили на краткосрочные курсы водителей бронемашин. Воевал, отступал и наступал, горел в машине, лежал в госпиталях, с победой дошёл до Берлина. Житель тундры, бывший пастух и погонщик оленей, на машине с боем ворвался в столицу Германии, освобождал народы Европы.
Потом он с боевыми орденами вернулся на свой заполярный остров и занялся в колхозе зверобойным промыслом.
Войдя в дом, Ефим смущённо и грубовато обнял жену, чмокнул в щёку сына, спросил:
— Ну, как жили?
Снял малицу и тобоки и остался в пёстрой холщовой рубахе. У него были весёлые и лукавые, чуть припухшие от ветров глаза и забавная, на удивление реденькая, маленькая бородка, такая редкая, что, пожалуй, все волосинки в ней можно было пересчитать.
Ефим сел на стул, закурил трубку, с любопытством взглянул на Наташу.
— Гостья? Ну, здравствуй, гостья!
— Это Наташа. С Большой земли, — сказал Илюша.
— Саво, Наташа! Саво! Илья! Умоемся и есть будем. Проголодался, оленя съем.
Тётя Люба-Мэнева уже хлопотала у плиты.
— По-нашему так, — сказал Ефим, — сначала гостя накормить, потом говорить. Так, Илья?
— Так, — кивнул Илюша. — Только она здесь уже несколько дней. Мы её угощали, и мы уже говорили.
— Ну, а теперь угощать буду я. И говорить будем я и гостья. Садись, гостья дорогая!
— Мы уже завтракали, — смущённо сказала Наташа.
— Со мной не завтракала.
— Нельзя, нельзя отказываться, — зашептал Илюша. — Садись.
Наташа присела к столу. Тётя Мэнева опять заставила стол мисками и большими тарелками с самыми вкусными кушаньями. Ах как любят ненцы ещё недавно незнаемые ими пельмени, как любят лакомиться оленьими языками и мороженой строганиной!
И как любят чай! Пока Ефим не допил четвёртую кружку чая, он сказал всего несколько слов, хотя всё время улыбался, словно подбадривал, молчаливо угощал Наташу.
— Теперь трубку, и можно потолковать, — проговорил он, вставая из-за стола. — Рассказывай, что же ты тут поделываешь?
— А мы на оленях катались и на лодке по Медвежьей губе, — опередил Наташу Илюша. — А теперь пойдём в тундру искать хаерад-цветок.
Ефим не сердито, но укоризненно взглянул на сына.
— Илько! — только и сказал он.
И Илюша понял: отец спрашивает не его, а Наташу.
Отец не любит болтливых и лезущих вперёд, чтобы показать себя. Но Илюша не болтлив. Просто слова у него вырвались как-то нечаянно.
— Ты почему молчишь? — спросил Ефим у Наташи.
— Илюша правильно сказал: мы хотим пойти в тундру искать хаерад-цветок.
Ефим хитро улыбнулся.
— Это хорошо — искать хаерад. Только где вы его найдёте? Я весь остров исходил и изъездил, а хаерада ещё не встречал. Но раз задумали — идите. Не найдёте — остров посмотрите, много узнаете. Польза будет.
— А вы? Разве вы с нами не пойдёте?
— Я? Не до тундры мне сейчас. Дома давно не был, дома дел много, а потом — по рыбу. Да и неудачливый я по хаерадам. Я удачливый на песца, на лисицу, на нерпу, на гагу.
Наташа и Илюша приуныли. Конечно, путешествовать по тундре интересно, но в сто раз интереснее, когда рядом идёт настоящий, бывалый охотник-зверобой…