— Меня учили обходиться без врачей — чтобы тебя не подранили. Там не то, что ветеринара и коновала не сразу найдёшь. А местные скоторезы только и умеют, что яйца бычкам отрывать… Где живёт эта колдунья?
— Не лезьте на гауйяво, синьор, Вы ничего не сможете изменить.
— И всё же…Где?
— Там ниже по улице за posada[27], не доходя до иглесии.
Стрелок поднялся, бросил на стол горсточку тлако[28] и сентаво. Несколько монет пододвинул к певцу.
— Сыграй что-нибудь.
Вышел, задев плечом за необструганный деревянный переплёт, а затем дверь за ними с лязгом захлопнулась. Слышно было, как марьячи заблажил ранчеру:
«Вот и ждите, пока вашу змейку оторвут и засунут вам же в задницу».
На церквушке неподалёку дребезжал и дребезжал надтреснутый колокол.
«Так обычно и бывает. В самый последний момент, когда думаешь — ну вот, уже все, почти дома — обычно начинается самое дерьмо».
По растрескавшейся каменистой земле улицы завивалась пыль. Глинобитные стены по её сторонам, как берега пересохшего русла реки, по дну которой когда-то в сырой от дождей глине колеса телег проложили глубокие колеи. Нищая желтизна домов, зловещая тишина, нарушаемая только дребезжанием надтреснутого колокола. В грязной канаве рылись свиньи, тощие и чёрные. Жалкие облезлые дворняги, прижав уши и поджав хвосты, заметались туда-сюда выскакивая из под копыт. Разбежавшись обиженно завывая, украдкой выглядывали из под щелястых ворот.
…Через пролом в заборе было видно немногое. Коза с печально блудливыми глазами глодала чахлую поросль из травы и опунции на крыше аzoteas[30],покрытой дёрном. Дом щерился на мир выбитыми провалами окон. У окон не было не только стекол, но и переплетов.
..Где-то в отдалении промычал теленок. Мать звала ребенка…
В низенькой сараюшке кудахча, монотонно стонала несушка, выдавливая из себя яйцо. Куры во дворе копались в пыли, как будто ничего не происходило.
«Прежде чем сунуть, куда-то свою задницу — сперва подумай, как ее оттуда вытащить. Правило простое — а спасло немало жизней. Бандиты — люди нервные, сразу стреляют, если есть повод, и еще охотнее — если повода нет».
Через невысокий дверной проём, нагнувшись, чтобы не задеть притолоку, вышел негр и стал мочиться на стену, не стесняясь пожилых женщин в чёрных rebozos[31].
«Сколько их?… И эти старухи с прочими любопытными зеваками….Набежали. Всегда приятно посмотреть, как бандиты кого-то убивают, а это не ты. Праздник души».
По опрокинутой навзничь створке сорванных ворот зашёл во двор.
«Бандидос» тоже были тут как тут и на вид не слишком ласковые… Мексикашки, ниггеры, белая шваль… Бродячие выродки и прочие милые люди. Столпились у ямы, из которой два голодранца, зарывшиеся в неё по пояс, лениво ковыряли и выбрасывали землю. Хохочут, сосут вонючие самокрутки из кукурузных обёрток, пустили по рукам бурдючок с текилой.
Жиденьким листопадом кружили по двору клочки от растерзанных книг. Валялись истерзанные и затоптанные в землю, усеянную сухими овечьими катышками, остатки кожаных переплётов.
В кострище тлеющие обгорелые ошмётки от рисунков, раскрашенных акварелью. Труха от плотной бумаги. «Анатомия», «Лекарственные растения»… Рваные клочки со строчками на латыни, английском, французском… Смятые обрывки пергаментов с закорючками на староиспанском и с гербами и вензелями. Щепки от сломанного распятии.
Хлопья пепла, порхающий перед лицом. Они были легки и воздушны, словно чёрные бабочки.
Раздавленные несколько сосудов из тыквы-горлянки. Разбитые стеклянные бутыли с травами. Снадобья и зелья… Опрокинутый и треснувший глиняный garrafa[32], с просыпавшимися из него кучками пиньоле[33]…» Не своровать — так изгадить или напакостить. Козлы»…
Вот и он, фатоватый красавчик «pistolero «держит сигарету большим и указательным пальцем, оттопырив мизинец.
«А табачок то соусирован гвоздичным маслом…»
Улыбается, сальные анекдоты травит, уже наверное всех потаскух в городке оприходовал…Весь бархатный, добрый. А иногда на секунду замрет… И из лица его вдруг оскаленный череп, как через сгнившую кожу на тебя глядит — отрешённая, равнодушная маска убийцы. И движения все точно расчетливые. Словно вот он не вынул сигарету изо рта, и не он легким движением указательного пальца пепел сбил, а примерился — как тебя ловчей убить. И неважно, кого ему убивать, — для него важно выглядеть мужчиной…
Выпустил из носа две тонкие струйки дыма, лениво скользнул по Мэтту глазами с налившимися кровью мутными белками…
«В покойники не следует торопиться, это только в дешёвых книжонках главный герой банде негодяев, перед тем как их перебить, читает мораль. Приговор. Ужас в глазах. Порок наказан добродетель торжествует…»
Священник весь в чёрном, как стервятник, шлёпая отвисшими мокрыми губами, гнусавил: «…sancte Michael Archangele, defende nos in proelio et colluctatione, quae nobis adversus principes et potestates, adversus mundi rectores tenebrarum harum, contra spiritualia nequitiae, in coelestibus. Veni in auxilium hominum, quos Deus creavit inexterminabiles, et ad…»[34].
У столба, подпирающего навес, пыльным мешком, с прилипшей к нему соломой, скорчилась женская фигура. Изодранная нижняя юбка, исподняя сорочка с просечёнными окровавленными полосами. Спутанная охапка волос закрывала лицо…
— Прибейте гвоздями её за одежду ко дну. И засуньте ей камень в рот.
— Можно её поиметь напоследок? А то так и сдохнет девственницей, — Спросивший откинул голову и принялся хохотать. Пронзительно, захлебываясь, визгливо и отрывисто.
Двое отвязали колдунью от столба и поволокли её к яме, легкую, как сухие жерди в бесформенном рубище остатков одежды. Вывороченные ступни загребали мелкие камешки, птичий помёт, щепки, прочий сор. Огрызки колючек цеплялись за спущенные и сбившиеся чулки.
Мэтт лениво и молча фланировал по двору. Любой грабитель или игрок знает: тот, кто заговаривает первым, проигрывает. Хрустело битое стекло под подошвами Нагибался, поднимал будто изжёванные остатки рукописей, рассматривал, желая стать так, чтобы этот кобельеро с попом и вонючим сбродом, столпившимся у ямы, и им оказались на одной прямой.
— Hey tu![35], - красавчик вытянул из кобуры затёртый кольт и стал выделываться.
Стрелок никогда не умел крутить револьвер и не понимал — зачем это. Клятая железяка или била до синяков или смахивала кожу с костяшек пальцев.
Уставился на Мэтта, рассеяно бродившего по двору.
Повернулся и падре.
Трупная бледность. Уже далеко не молодой с обрюзгшим отвислым лицом. Жёсткая щетина волос, торчащая из расшлёпанных ушей-оладьей. Щурились подслеповатые мутные глазки через старомодные очки — круглые стекла в роговой оправе («Чисто глаза дохлого окуня…»). Линзы казались не то сильно поцарапанными, не то просто грязными. Блудливо улыбался большим слюнявым ртом, показывая длинные жёлтые крысиные зубы. Тонзура, как на старинной гравюре «Оскальпированный команчами». Недельная клочковатая щетина.
— Qu; pasa aqu;? — спросил Стрелок.
— Qu; quiere?;ndale…
— Nada, отозвался падре. Todo va bien.[36]
Бандит пристально его разглядывал. Вытащил изо рта недокуренную сигарету, отвернулся, сплюнул и сунул обратно.
Гадливо ухмыляясь посмотрел на сапоги Стрелка Потом на свои. На истрёпанных порыжевших сапогах виднелись заплатки из сыромятной кожи и щелился полуоторванный каблук.
«Мне нравятся твои сапоги. Терпеть не могу снимать обувку со жмуриков. Давай стягивай…Ну?», — промурлыкал, глумливо растягивая слова. Тонкие губы растянулись в мертвенной улыбке. Взвёл курок, поднял револьвер на уровень глаз и, картинно изогнув руку, стал целиться в голову Стрелка. Смотрел выжидательно.
«Какой дурак тебя учил…Только сопляки целятся в голову, а не туда, где пряжка ремня».
Топчась на месте Мэтт, стащил мягкий сапог. Бросил его к хлыщу. Начал стаскивать второй. Сделав вид, что запутался в полах длинного по щиколотку пыльника, упал, давя кучу конских яблок.
«Лучше изгваздаться по уши в говёшках, чем в собственной крови…».
Лыбясь, бандит опустил револьвер, сделав пару шагов, потянулся за сапогом…
(Стрелок выдернул из-за голенища обрез)… Дуплет из обоих стволов опрокинул грабителя навзничь, почти порвав на двое.
Мэтт откатился в сторону, выхватывая ремингтон и ещё трое, пялившиеся на то, как прибивают колдунью за одежду, беспорядочно валятся на землю, потому что с пулей сорок четвёртого калибра в печени или животе долго не живут.
Следующий выстрел развернул ещё одного выскочившего из ямы, и индеец сел, потом приподнялся, сделал несколько шагов и сел снова, попытавшись вытащить из-за пояса револьвер. Вторая пуля попала чуть выше, едва не оторвав руку вместе с ключицей. Тяжело упал на кучу земли и застонал. Потом отполз в какую-то жесткую траву и лежал на животе, хватая ртом воздух и выплёвывая красные фонтанчики.
Грохнул выстрел, и пуля зарылась в землю рядом со Стрелком. «Черномазый».
Судорожно совал новый патрон в затвор карабина. За его спиной мексиканец целился в Стрелка из древнего ружья. Сухо щёлкнул кремень. Пыхнул порох на полке, выкинув султанчик дыма, но выстрела не было. Frijolero[37] в недоумении опустил мушкет и потянулся к пороховнице на поясе.
«Юнец. Придурок из начинающих. Перезарядить или достать второй ремингтон не успею «Мэтт рывком скользнул к телу «pistolero». Кольт лежал рядом с развороченным туловищем. (Пальцы в агонии скребли и скребли по утоптанной земле — скр, скр, скр…как какой-то механизм пока завод не кончится.)
Выстрел. Негр обмяк, выгнулся вниз и назад, открывая мексиканца. Схватился за лицо. Кровь широкими лентами выплеснулась из-под его ладоней.
«Дрянь порох и пистолет дрянь».
Мекс бросил бесполезную чимбу[38] и метнулся к выходу со двора. Громадные шпоры запутались в валяющейся выпотрошенной перине, и страдалец по инерции пролетел ещё пару ярдов в шлейфе пуха. Забарахтался, пытаясь освободиться от прицепившейся тряпки. Две пули его успокоили.
«Будь на моём месте другой, родственникам пришлось бы уже потратиться на гроб. Хотя вряд ли — вывезли бы за деревню и бросили на скотомогильнике….»
За забором истошно лаяла собака, захлёбываясь.
Стонали все, кто ещё был жив. Стонали и кричали. И стон этот низким дымом тек над двором. Чей то крик, срывающийся на истошный визг перешёл в хрип…Пахло парным мясом, испражнениями, потом, сгоревшим порохом. Запах был тяжелым, бил по нервам, напоминал совсем скверные времена. Запах убийства, безумия и смерти.
— «Наместник божий», вы заняты не тем и вам лучше убраться отсюда. Не будем вспоминать о каких-то пустяках. Будьте паинькой. Шли бы вы домой и подрочили на гнусную картинку с блудницей…. Для здоровья полезней…
«…не введи нас во искушение», — пробормотал Стрелок в сторону.
— Угрёбый домой, святоша…Got it, mother fucker?[39]
(«Недобрый у него взгляд»).
Священник, сорвав с шеи и подняв наперсный крест, завопил своим пронзительным фальцетом: «Убейте его!». Вопил, вопил, вопил: «…убейте его! убейте его! убейте его!..»- он был словно уличный торговец, обкурившийся конопли. И тыкал, тыкал, тыкал пальцем в сторону Мэтта.
От саманного домика к Мэтту двинулась стая старух. Раскоряченные узловатые пальцы с кривыми ногтями, с желанием вцепиться в глаза или вырвать кишки и потрошки из живота, морщинистые дряблые шеи, с обвисшей болтающейся кожей, горбатые хищные носы грифов-падальщиков. Раскинувшиеся иссохшиеся руки, прикрытые чёрными платками, делали их похожими на стервятников, слетающихся на тушу дохлого мула. Между ними затесался пеон-землекоп со здоровенной лопатой.
От ворот двинулась паства безумного священника целые депутации слепых, калек и попрошаек, громко канючивших«…por Dios»[40],надеявшиеся на поживу и прочие любопытные.
«Надо устранять не следствие, а причину», — мелькнуло в голове у Стрелка.
«Ты разбиваешь мне сердце», — и выстрелил в священника.
Второй выстрел. Глухой шлепок. На латанной-перелатанной домотканой мешковине рубахи раскинула лепестки карминно-вишнёвая лилия. Пеон отбросило назад, и он упал под ноги семенящих грымз. Одна из бабок споткнулась о тело. Рухнула (сбивая с ног приятельниц) с истошным воплем:«Todos muertos! Todos!!»[41]. Ещё одна перекувыркнулась через неё.
«… Ну почему они так до огорчения тупые?»
Стрелок развернулся на каблуках.
Выстрел. Ещё выстрел. Пламя с дымом из стволов обреза вырвалось вперёд на несколько ярдов. Грохот в замкнутом пространстве двора страшно и звонко ударил по ушам. Визжащая картечь впритирку прошла над головами враз окаменевшей толпы. Толпа качнулась. «loc!..loco!!»[42] Начался массовый исход…
«И Моисея не надо…»
Бросали костыли и палки увечные и расслабленные, обнаружившие невиданную прыть. Прозревшие слепые срывали с глаз повязки. Ходячая немощь моментально исцелилась.
Пятнистая лошадь, привязанная к дереву недалеко от ворот, пронзительно взвизгнула, стала лягаться….
Двор опустел. Валялись тряпки, разрозненная обувка, раздавленная корзина, растоптанные сомбреро…. Только беспомощно барахтались в бесформенной куче старухи.
Священник… Подгребая ногой, волочил тело через двор, словно тюлень или ещё какая-то медузообразная мерзость, ищущая место, где сдохнуть. Уткнулся носом в могильный отвал. Задравшаяся сутана, обнажила ногу с сеткой багровокрасных варикозных вен.
«Боже, Бо-же, Б-о-о-же… Не надо. Не надо. Не хочу, не хочу умирать… Не хочу, не хочу умирать… Не надо… Не надо… Не хочу, не хочу умирать. Не хочу, не хочу…
Крик, срывающийся на истошный визг. Визг перешёл в жалобный хрип. Впрочем, хрипел он очень недолго. Мэтт был гуманным человеком и «дрова» понапрасну не мучил. Пуля в тонзуру веером разнесла голову. Волосы подпрыгнули. Кровь хлынула изо рта, носа, из-под подбородка, где вышла пуля. Окровавленным лицом ткнулся в глину. Ноги дернулись, отбрасывая мелкие камушки. От умирающего тела завоняло говном.
«Кому-то достается только дерьмо, сладенький».
Куча из старух (просто груда рук и ног) после выстрела затрепыхалась, задёргалась, распалась на отдельные тела, бросившиеся в рассыпную. Метнувшись, размазались по стене, пытаясь просочиться на другую сторону…
«Не умерли бы старушенции от разрыва сердца или апоплексического удара».
У дома, привалившись спиной к стене, лежал ниггер, Стрелок не знал, жив он или мертв — и потому дважды выстрелил в него, мертвым можно считать только того, кого ты убил лично, да еще и убедился в том, что он мертв.
«Покойники имеют привычку воскресать и стрелять в спину. Подранков надо добивать. Не гуманно? На последнем месте — воспитанное общество и все его предпочтения».