Слыхал ты когда-либо что-нибудь подобное? И так спокойно все это проговорил. Мне прямо жаль стало его. Но иногда и он все-таки раздражается. Конечно, никто никогда не старается досадить ему, хотя бы оно и стоило того. Но это не стоит. Он до того наивен, что, если бы ты вздумал показать ему нос, он бы только серьезнейшим образом подумал, что с тобой случилось что-то неладное. Он слишком тяжеловесен, чтобы беспокоить себя этим. Вот в чем дело».
Так писал мистер Джакс своему приятелю, занятому в Западно-океанских рейсах, – от полноты души и живости воображения.
Это было его искреннее мнение. Не имело смысла как-либо воздействовать на такого человека. Если бы на белом свете было много таких людей, жизнь показалась бы Джаксу незанимательной и ничего не стоящей. Не он один придерживался такого мнения о капитане. Даже море, словно разделяя добродушную снисходительность мистера Джакса, никогда не пугало этого молчаливого человека, редко поднимающего глаза и невинно странствующего по водам с единственной целью добыть пропитание, одежду и кров для трех человек, оставшихся на суше. Конечно, он был знаком с непогодой. Ему случалось и мокнуть, и уставать, терпеть невзгоды, но он тотчас же об этом забывал. Потому-то он и имел основания в своих письмах домой неизменно сообщать о хорошей погоде. Но ни разу еще не довелось ему увидеть непомерную силу и безудержный гнев – гнев, который истощается, но никогда не утихает, гнев и ярость неуемного моря. Он знал о нем подобно тому, как все мы знаем, что существуют на свете преступления и подлость. Он слыхал об этом, как слышит мирный горожанин о битвах, голоде и наводнениях – и, однако, не понимает значения этих событий, хотя, конечно, ему приходилось вмешиваться в уличную драку, оставаться иной раз без обеда или вымокнуть до костей под ливнем. Капитан Мак-Вер плавал по морям так же, как некоторые люди скользят по поверхности жизни, чтобы затем осторожно опуститься в мирную могилу; жизнь до конца остается для них неведомой; им ни разу не открылись ее вероломство, жестокость и ужас. И на суше, и на море встречаются такие люди, счастливые… или забытые судьбой и морем.
Глава II
Наблюдая за упорным падением барометра, капитан Мак-Вер подумал: «Где-то поблизости разыгралась паршивая погода». Это точная передача его мысли. Он был знаком с умеренно паршивой погодой. Выражение «паршивая» в применении к погоде для моряка связано лишь с представлением об умеренной неприятности. Если бы какой-то неоспоримый авторитет заявил ему, что конец мира будет вызван какой-нибудь катастрофической неурядицей в атмосфере, он усвоил бы себе эту идею в образе паршивой погоды, и никак не иначе, потому что он не имел никакого понятия о геологических переворотах, а вера вовсе не сопряжена непременно со знанием. Мудрое его отечество актом парламента постановило, что раньше, чем он может быть допущен к управлению судном, он должен быть в курсе некоторых несложных вопросов, касающихся разных циркулярных волнений, как-то: ураганов, циклонов, тайфунов. Очевидно, он был в курсе этих вопросов, иначе не состоял бы командиром парохода «Нань-Шань» в китайских водах в сезон тайфунов. Но, если он в свое время удовлетворительно ответил на экзамене на эти вопросы, теперь он ничего об этом не помнил. Он, конечно, ощущал все неудобства этой липкой жары. Напрасно он думал освежиться на вышке. Воздух казался густым, тяжелым. Он дышал как рыба и начинал чувствовать себя не в своей тарелке.
«Нань-Шань» оставлял борозду на поверхности моря, которая блестела, как волнистый кусок серого шелка. Бледное и тусклое солнце изливало свинцовый жар и странно мерцающий свет. Китайцы лежали на палубах. Их бескровные, осунувшиеся желтые лица походили на лица больных желтухой. Капитан Мак-Вер отметил двоих, лежавших врастяжку на палубе с закрытыми глазами, – они казались мертвыми; другие трое ссорились на носу; какой-то дюжий парень, полунагой, с широкими плечами, бессильно перевесился через лебедку; другой сидел на палубе, по-девичьи подогнув колени и склонив голову набок, и с невероятной медлительностью заплетал косу; даже пальцы его двигались вяло. Дым еле-еле выбивался из трубы, и его не относило в сторону, он растекался зловещим облаком, испускавшим запах серы и осыпавшим сажей палубу.
– Какого черта вы там возитесь, мистер Джакс? – спросил капитан Мак-Вер.
Столь необычайное обращение, хотя произнесенное скорее бормотанием, чем вслух, заставило мистера Джакса вскочить, точно его ткнули под пятое ребро. Он сидел на принесенной им на вышку низкой скамейке с веревкой, обмотанной вокруг его ног, и куском парусины на коленях; он усердно тыкал в нее шилом. Джакс поднял глаза, и его изумление отразилось в них выражением невинности и чистосердечности.
– Я сшиваю веревкой мешки из новой партии, которую мы заготовили для угля в последнее плавание, – коротко объяснил он. – Нам они понадобятся для следующей погрузки, сэр.
– А что случилось со старыми?
– Износились, сэр.
Капитан Мак-Вер, нерешительно посмотрев на своего помощника, пришел к мрачному и циническому заключению, что половина мешков упала за борт, «если это действительно так», и перешел на противоположную сторону мостика. Джакс, раздраженный этой ничем не вызванной атакой, сломал шило на втором стежке и, бросив работу, встал и свирепо, вполголоса, проклял жару.
Винт тяжко стучал. Три китайца на носу прекратили перебранку, а тот, что заплетал косу, обхватил свои ноги и уныло уставился в пространство. Пасмурное солнце бросало изнемогающие, слабые тени. Волны с каждым моментом становились выше и бежали все быстрее, и пароход тяжело кренился в гладких, глубоких ложбинах моря.
– Хотел бы я знать, откуда берется такая чертова качка? – громко произнес Джакс, оправившись от толчка.
– С северо-востока, – буркнул «буквальный» Мак-Вер с противоположного конца мостика. – Где-то вблизи разыгралась скверная погода. Подите посмотрите на барометр.
Когда Джакс вернулся из штурманской рубки, его лицо выражало беспокойство и озабоченность. Ухватившись за перила, он стал всматриваться в даль.
Температура в машинном отделении поднялась до ста семнадцати градусов[24]. Из люка и через сетку в переборках котельной вырывался хриплый гул раздраженных голосов и сердитое звяканье и бряцание металла, словно там, внизу, спорили люди с медными глотками и железными телами. Второй механик ругал кочегаров за то, что они не поддерживают пара. Это был человек с руками кузнеца, и обычно его побаивались; но в тот день кочегары храбро огрызались в ответ и с бешенством отчаяния захлопывали дверцы топки.
Затем шум внезапно прекратился, из кочегарки вынырнул второй механик, весь грязный и насквозь мокрый, как трубочист, вылезающий из колодца. Едва высунув голову, он принялся бранить Джакса за то, что вентиляторы кочегарки плохо прилажены; в ответ Джакс умоляюще развел руками, словно желая сказать: «Ветра нет, ничего не поделаешь… сами видите…» Но тот не хотел внимать никаким доводам. Зубы сердито блеснули на грязном лице. Он берет на себя труд отщелкать этих пустоголовых кочегаров там, внизу, сказал он, но, провались все к черту, неужели проклятые моряки думают, что можно поддерживать пар в этих забытых богом котлах одними тумаками? Нет, черт возьми! Нужна еще и тяга. Если это не так, он готов на веки веков превратиться в палубного матроса, у которого вместо головы швабра. А старший механик с полудня вертится у манометра или носится, как помешанный, по машинному отделению. О чем думает Джакс? Чего он торчит здесь, наверху, если не может заставить своих ни на что не годных калек повернуть вентиляторы к ветру?
Отношения между «машинным» и «палубой» «Нань-Шаня» были, как известно, братские, поэтому Джакс, перевесившись через поручни, сдержанно попросил механика не прикидываться глупым ослом, – в другом конце мостика стоит шкипер. Но второй механик возмущенно заявил, что ему нет дела до того, кто стоит в другом конце мостика; а Джакс, моментально перейдя от высокомерного неодобрения к крайнему возбуждению, весьма нелюбезно пригласил его подняться наверх, самому установить проклятые вентиляторы и поймать ветер, какой нужен его ослиной породе. Второй механик взбежал наверх и набросился на вентилятор у левого борта судна с такой энергией, словно хотел его вырвать и швырнуть за борт. На самом же деле он только повернул раструб палубного вентилятора на несколько дюймов, затратив на это столько сил, что казался совсем истощенным. Он прислонился к рулевой рубке, а Джакс подошел к нему.
– О боже! – воскликнул слабым голосом механик.
Он поднял глаза к небу, потом снизил стеклянный взгляд к горизонту, который, поднявшись под углом в сорок градусов, как будто повис на мгновение над судном и затем стал медленно осаживаться вниз.
– Боже мой! Фу-у! Что такое, в самом деле?
Джакс, растопырив свои длинные ноги наподобие циркуля, сказал с оттенком превосходства в голосе: «Попадет нам сегодня. Барометр валится вниз черт знает как, Гарри. А ты тут подымаешь этот глупый шум…» Слово «барометр», по-видимому, оживило безумное раздражение второго механика. Собравшись с силами, он суровым и сдержанным тоном посоветовал Джаксу запихать себе в глотку этот гнусный инструмент. Кому какое дело до его чертова барометра! Суть в том, что давление пара падает, а у него жизнь стала хуже собачьей, когда кочегары теряют сознание, а старший механик одурел; ему лично наплевать, скоро ли все это взлетит к черту! Казалось, механик готов расплакаться; затем он перевел дух, мрачно пробормотал: «Я им покажу – терять сознание!» – и бросился к люку. Тут он задержался на секунду, чтобы погрозить кулаком неестественно бледному солнцу, а затем, гикнув, прыгнул в темную дыру.
Когда Джакс обернулся, его взгляд упал на круглую спину и большие красные уши капитана Мак-Вера, который перешел на другой конец мостика. Не глядя на своего старшего помощника, он тотчас заговорил:
– Очень вспыльчивый человек этот второй механик.
– И прекрасный механик, – проворчал Джакс. – Они не могут держать нужное давление пара, – поспешно прибавил он и ухватился за поручни, предвидя неминуемый крен.
Капитан Мак-Вер, не подготовленный к этому, едва удержался на ногах и налетел на пиллерс, поддерживающий тент.
– Сквернослов, – возразил он упрямо. – Если так будет продолжаться, то я постараюсь избавиться от него при первой возможности.
– Жара, – сказал Джакс. – Погода отчаянная. Тут и святой разругается. Даже тут я чувствую, как будто голова моя закутана в шерстяное одеяло.
Капитан Мак-Вер посмотрел на него.
– Вы утверждаете, мистер Джакс, что ваша голова когда-то была обмотана одеялом? Для чего это вам понадобилось?
– Я это к примеру говорю, – тупо ответил Джакс.
– Ну и примеры же у вас! А это что значит – «и святой начнет ругаться?» Я бы хотел, чтобы вы таких глупостей не говорили. Что же это за святой, если он ругается? Такой же святой, как вы, я думаю. А какое отношение имеет к этому одеяло… или погода? Я же не ругаюсь из-за жары… ведь так? Просто скверный характер. Вот в чем тут дело. А какой смысл выражаться таким образом?
Так выступил капитан Мак-Вер против образных выражений, а под конец и совсем изумил Джакса: он презрительно фыркнул и сердито проворчал:
– Черт возьми! Я его выкину отсюда, если он не будет осторожнее.
А неисправимый Джакс подумал: «Вот тебе на! Мой-то старичок совсем неузнаваем. И характер у него появился. Как вам это нравится? А все погода. Не иначе как погода. Тут и ангел станет сварливым, не говоря уж о святом…»
Китайцы на палубе все были, по-видимому, при последнем издыхании.
Заходящее солнце уменьшилось в диаметре и безотлучно тлело умирающим бурым блеском, словно миллионы столетий протекли с сегодняшнего утра и привели его к порогу смерти. Плотный облачный вал показался с севера; он был покрыт зловещим темно-оливковым налетом и висел низко и неподвижно над морем, как прочный какой-то барьер, воздвигнутый на пути судна. Корабль, спотыкаясь, приближался к нему, как измученное животное, которое гонят навстречу смерти. Медноцветные сумерки медленно отступили, и сквозь мрак наверху пробился рой неспокойных больших звезд, которые, точно гонимые ветром, лихорадочно сверкали и казались нависшими низко-низко над землей. В восемь часов Джакс вошел в штурманскую рубку, чтобы сделать запись в шканечный журнал.
Он аккуратно скопировал с записной тетради число пройденных миль, курс корабля, в графе «Ветер» проставил слово «тихо» и протянул его сверху. Его раздражала непрерывная монотонная качка. Тяжелая чернильница скользила, словно наделенная разумом, умышленно увертывалась от пера. Написав в рубрике под заголовком «Заметка» «Гнетущая жара», он зажал зубами кончик ручки, как мундштук трубки, и старательно вытер лицо.
«Крен сильный, волны высокие, поперечные…» – начал он снова и подумал: «Сильный – совсем неподходящее слово». Затем написал: «Заход солнца угрожающий. На северо-востоке низкая гряда облаков. Небо ясное».
Навалившись на стол, сжимая перо, он поглядел в сторону двери и в этой раме увидел, как все звезды понеслись вверх по черному небу. Все они обратились в бегство и исчезли, осталось только черное пространство, испещренное белыми пятнами, ибо море было такое же черное, как и небо, усеянное клочьями пены. Звезды вернулись, когда судно накренилось на другой бок, и вся мерцающая стая покатилась вниз; то были не огненные точки, а крохотные, ярко блестевшие диски.
С минуту Джакс наблюдал полет звезд и затем записал: «Восемь часов поп. Волнение усиливается. Корабль тяжело работает. Черпает палубой. Кули загнаны на ночь на низ. Барометр продолжает падать». Остановившись, он подумал: «Может быть, ничего из этого не выйдет?» После чего решительно закончил запись: «По всей видимости, приближается тайфун».
Когда он вышел из штурманской рубки, ему пришлось отступить, чтобы пропустить капитана Мак-Вера. Тот вошел, не говоря ни слова и не делая ни единого жеста.
– Закройте дверь, мистер Джакс, слышите? – крикнул он из рубки.
Джакс повернулся, чтобы исполнить приказание, и насмешливо пробормотал:
– Верно, боится простудиться.
Это была не его вахта, но он жаждал общения с себе подобными, а потому беззаботно заговорил со вторым помощником:
– Кажется, дела не так уж плохи, как вы думаете?
Второй помощник шагал взад и вперед по мостику; ему приходилось то быстро семенить ногами, то с трудом карабкаться по вздыбленной палубе. Услышав голос Джакса, он остановился, не отвечая, и стал глядеть вперед.
– Ого! Ничего себе волна! – вскрикнул Джакс, балансируя, пока опущенная рука его не коснулась пола. Второй помощник издал горлом звук неприязненного характера.
Это был старенький, поношенный человек с плохими зубами и безволосым лицом. Он был наскоро нанят в Шанхае, когда взятый из Англии помощник задержал судно в порту на три дня, изловчившись свалиться за борт в стоявший рядом порожний угольный плашкоут (каким образом – этого капитан Мак-Вер никогда не мог себе объяснить). Он принужден был лечь в лазарет на берегу с сотрясением мозга и парой сломанных рук или ног.
Джакс не смутился неприязненным звуком и продолжал:
– Китайцам там, внизу, должно быть, нескучно. Пусть хоть утешаются тем, что наша старушка – самое устойчивое судно из всех, на каких мне приходилось плавать! Ну вот! Этот вал был хоть куда.
– Подождите – и увидите, – буркнул второй помощник.
Нос у него был острый, с красным кончиком; губы тонкие, поджатые; он всегда имел такой вид, словно сдерживал бешенство; речь его была лаконичной до грубости. Все свободное время он проводил в своей каюте, всегда закрывал за собой дверь и затихал там, словно моментально погружался в сон; но, когда наступало время его вахты на палубе, матрос, придя его будить, неизменно заставал его в одной и той же позе: он лежал на койке, голова его покоилась на грязной подушке, а глаза злобно сверкали. Писем он никогда не писал и, казалось, ни от кого их не ждал; слыхали, как он упомянул однажды о Вест Хартлпуле, да и то с крайним озлоблением в связи с грабительскими ценами в каком-то пансионе. Был он одним из тех людей, которых в случае необходимости можно подобрать в любом порту. Такие люди бывают в достаточной мере компетентны; по-видимому, всегда нуждаются; порочных наклонностей не обнаруживают и неизменно носят на себе клеймо неудачника. На борт они попадают случайно, ни к одному судну не привязаны, живут, мало общаясь с товарищами, экипаж судна ничего о них не знает, а от места они отказываются в самое неподходящее время. Ни с кем не попрощавшись, они сходят на берег в каком-нибудь всеми забытом порту, где всякий другой человек побоялся бы высадиться, и тащат свой ветхий морской сундучок, старательно обвязанный веревкой, словно там хранятся какие-то сокровища; кажется, будто они, уходя, посылают проклятие судну.