– Это вы, сэр? Это вы, сэр?
Ветер заглушал его вопли.
– Да! – крикнул капитан Мак-Вер.
Глава IV
Все, что капитан Мак-Вер мог узнать из словоохотливого рыканья боцмана, было головокружительное сообщение, что «все китайцы в трюме сдрейфили, сэр».
Джакс с подветренной стороны слышал, как они оба кричали на расстоянии шести дюймов от его лица, как мы слышим в тихие ночи разговор двух людей, переговаривающихся далеко через целое поле. Он слышал, как капитан раздраженно спрашивал: «Что? Что?», и хриплые обрывки фраз боцмана: «Кучей… сам видел… смотреть страшно, сэр… думал… доложить вам».
Джакс оставался индифферентным, как будто сила урагана отняла у него всякое сознание ответственности, всякий позыв к действию. Кроме того, он был еще слишком молод, его всецело поглощало одно занятие: закалить сердце в ожидании самого худшего, и всякая иная форма деятельности вызывала непреодолимое отвращение. Он не был испуган, он это знал, ибо, твердо веря в то, что ему не видать завтрашнего дня, оставался спокоен.
Бывают такие моменты пассивного героизма, им поддаются даже храбрые люди. Многие моряки, несомненно, могут припомнить случай из своей жизни, когда подобное состояние каталептического стоицизма внезапно овладевало всем экипажем. Джакс же мало был знаком с людьми или штормами. Он сознавал свое спокойствие, неумолимое спокойствие; в действительности же это был страх, – правда, не тот гнусный страх, который заставляет человека порядочного испытывать отвращение к себе самому.
Это походило скорее на состояние насильственного оцепенения; это бывает от долгого напора урагана, от сознания неотвратимости надвигающейся катастрофы. Бесконечную физическую усталость вызывали самые усилия сохранить жизнь среди этого ужасающего смятения, – коварную усталость, глубоко проникающую в грудь, чтобы придушить там и опечалить его сердце, превыше всех благ земных – даже больше самой жизни – жаждущее мира.
Джакс был подавлен даже больше, чем он сам воображал. Он цепко держался, весь мокрый, озябший, окоченелый, и в моментальной галлюцинации – говорят, что утопающий видит перед собою всю свою жизнь, – перед ним пронеслись воспоминания и видения, не имевшие ничего общего с его теперешним положением. Он вспомнил, например, своего отца, почтенного коммерсанта, который во время кризиса в своих делах молча лег в постель и спокойно скончался. Джакс ясно видел лицо отца, видел какую-то игру, в которой он участвовал еще мальчиком в Тейбль Бэй на корабле, погибшем впоследствии со всей командой; видел густые брови своего первого шкипера; он увидел свою мать, увидел ее без малейшего волнения, как будто он только что случайно вошел в ее комнату и застал ее за книгой, – вспомнил ее, давно умершую, решительную женщину, оставшуюся после смерти мужа в стесненных обстоятельствах, но сделавшую все для того, чтобы дать ему воспитание.
Это продолжалось не больше секунды, быть может, меньше. Тяжелая рука легла на его плечи; капитан Мак-Вер кричал ему в ухо:
– Джакс! Джакс!
Он уловил в голосе озабоченную нотку. Ветер всей тяжестью навалился на судно, стараясь пригвоздить его среди волн. А волны образовали брешь над ним, словно оно было полузатонувшим бревном; чудовищные пенистые валы грозили ему издали. Валы вылетали из тьмы, а гребни их светились призрачным светом – светом морской пены; в злобных вскипающих бледных вспышках видна была каждая волна, надвигающаяся, падающая и бешено терзающая хрупкое тело судна. Ни на одну секунду оно не могло освободиться от воды. Окаменевший Джакс заметил в движении судна зловещие признаки метанья наобум. Оно уже не боролось разумно; это было начало конца; и озабоченная нотка в голосе капитана Мак-Вера подействовала болезненно на Джакса, словно проявление слепого и гибельного безумия.
Чары шторма овладели Джаксом, проникли в него, поглотили; он был опутан ими, застыл в немом внимании. Капитан Мак-Вер настойчиво кричал, но ветер разъединял их, как прочный клин. Капитан повис на шее Джакса, словно тяжелый жернов, и вдруг головы их столкнулись.
– Джакс! Мистер Джакс! Слышите?..
Он вынужден был ответить на этот голос, который не хотел умолкнуть. Он ответил привычными словами:
– Да, сэр!
И тотчас же сердце его, покоренное штормом, который порождает тягу к покою, восстало против тирании дисциплины и командования.
Капитан Мак-Вер крепко зажал согнутой в локте рукой голову своего помощника и заорал ему в ухо. Изредка Джакс прерывал его, поспешно предостерегая: «Осторожно, сэр!» – или капитан Мак-Вер выкрикивал заклятье: «Держитесь крепче!» И черная вселенная, казалось, начинала кружиться вместе с судном. Они умолкали. Судно еще держалось. И капитан Мак-Вер снова выкрикивал:
– Он говорит… все китайцы… швыряет… Нужно разузнать… в чем дело.
Как только ураган обрушился на судно, на палубе нельзя было оставаться, и матросы, ошеломленные и перепуганные, приютились в левом проходе под мостиком. Дверь на корму они заперли. В проходе было очень темно, холодно и страшно. При каждом тяжелом толчке судна они стонали в темноте, а снаружи ударяли тонны воды, словно пытаясь проникнуть к ним сверху. Боцман обратился к матросам с суровой речью, но, как говорил он впоследствии, таких неразумных людей ему еще никогда не приходилось встречать. Там им было не так уж плохо, от непогоды они были укрыты, и никакой работы от них не требовалось; и все же они только и делали, что ворчали да жаловались, как малые ребята. Наконец один из них сказал, что дело обстояло бы не так плохо, будь здесь хоть какой-нибудь свет, чтобы можно было видеть дальше своего носа. Он заявил, что сойдет с ума, если будет лежать здесь в темноте и ждать, когда проклятая калоша пойдет ко дну.
– Чего же ты не выйдешь наружу и не покончишь с этим раз и навсегда? – накинулся на него боцман.
Это вызвало бурю проклятий. На боцмана со всех сторон посыпались упреки. Они как будто обижались на то, что им не преподносят сию же минуту лампы. Они хныкали, требовали лампу: если уж умирать, так при свете. И хотя нелепость их ругани была очевидна, раз не было надежды добраться до помещения, где хранились лампы – оно находилось на носу, – все-таки боцман сильно расстроился. Он считал, что они зря придираются к нему. Так он им сказал, чем вызвал взрыв возмущения. Поэтому он искал прибежища в молчании, исполненном горечи. Их воркотня, вздохи и ругань очень ему надоели, но тут он вспомнил, что в межпалубном пространстве находятся шесть круглых ламп, и кули нисколько не пострадают, если забрать у них одну лампу.
На «Нань-Шане» была угольная яма, расположенная поперек судна; иногда туда помещали груз, но в данный момент она была пуста. С передним межпалубным пространством она сообщалась железной дверью, а ее люк выходил в проход под мостиком. Таким образом, боцман мог проникнуть в межпалубное пространство, не выходя на палубу; но, к величайшему своему изумлению, он обнаружил, что никто не желает помочь ему снять крышку с люка. Он все-таки стал нащупывать ее, но один из матросов, лежавший у него на дороге, отказался сдвинуться с места.
– Да ведь я же хочу раздобыть вам проклятый свет, сами же просили! – чуть ли не умоляюще воскликнул он.
Кто-то посоветовал ему убираться и засунуть голову в мешок. Боцман пожалел, что не узнал голоса и в темноте не мог разглядеть, кто это крикнул, иначе – потонет судно или нет, а уж он бы свернул шею этому негодяю. Тем не менее он решил доказать им, что может достать свет, хотя бы ему пришлось из-за этого умереть.
Качка была настолько сильна, что всякое движение было сопряжено с опасностью. Даже лежать ничком было делом нелегким. Он едва не сломал себе шею, прыгая в угольную яму. Он упал на спину и стал беспомощно кататься из стороны в сторону в опасной компании с тяжелым железным ломом – быть может, с ломиком кочегара, – кем-то здесь оставленным. Лом действовал ему на нервы, словно это был дикий зверь; он не мог его видеть, так как в яме, осыпанной угольной пылью, была непроглядная тьма, но он слышал, как лом скользит и звякает, ударяясь то здесь, то там, и всегда по соседству с его головой. Казалось, он производил необычайный шум и ударял с такой силой, словно был величиной с хорошую балку моста. На это обратил внимание боцман, пока его швыряло от правого борта к левому и обратно, а он отчаянно цеплялся за гладкие стены, стараясь удержаться. Дверь в межпалубное пространство была неплотно пригнана, и внизу он увидел нить тусклого света.
Как матрос и человек расторопный, он кое-как поднялся все-таки на ноги, и по счастливой случайности ему подвернулась под руку эта лопата; он не преминул поднять ее, опасаясь, чтобы она как-нибудь не переломала ему ноги или не сшибла его снова на пол. Некоторое время он стоял неподвижно: он чувствовал какую-то неуверенность среди этого мрака; мрак делал движения корабля непредвиденными, незнакомыми, трудно контролируемыми. Ему отнюдь не хотелось, чтобы его разбило в лепешку в этом вонючем закроме.
Два раза он ударился головой и был немножко ошеломлен. Ему казалось, что стук и грохот железной лопаты все еще раздается в его ушах, и он инстинктивно крепче сжал ее в руке; он был немало удивлен ясностью, с которой он слышал здесь, внизу, шум бури наверху. В пустоте закрома свист и вой шторма раздавался как будто сильнее, чем наверху, вырастая, как страдание и ярость у человека – не в объеме, а в бесконечной остроте. И с каждым креном что-то билось и хлопало в пустом закроме, слышались глухие тяжеловесные удары, словно какой-то громоздкий предмет весом в пять тонн метался по трюму. Но никаких громоздких предметов в трюме не было. Что-нибудь на палубе? Не может быть. Или за бортом? Невозможно.
Все это он обдумал быстро, отчетливо и точно, как моряк, и в конце концов все-таки недоумевал. Этот заглушенный шум доносился снаружи вместе с плеском воды, лившейся на палубу над его головой. Был ли то ветер? Должно быть. Но сюда, вниз, шум ветра доносился, как рев обезумевшей толпы. И боцман вдруг тоже почувствовал странное желание увидеть свет – хотя бы утонуть при свете! – и тревожное стремление выбраться из этой ямы.
Он откинул болт; тяжелая железная доска повернулась на петлях, и казалось, он распахнул дверь навстречу буре. Хриплый вой оглушил его: это был не ветер, а шум воды над головой, который придушили горловые пронзительные крики, сливавшиеся в отчаянный вопль. Он расставил ноги во всю ширину двери и вытянул шею. И прежде всего он увидел то, за чем пришел: шесть маленьких желтых язычков пламени, раскачивающихся в тусклом полумраке.
Все пространство с подпорками вдоль стенок, стойками посередине и с балками накрест, неясно повисшими наверху, напоминало внутренность шахты; справа, точно обвал, вырисовывалось что-то большое, покатое. Вся площадь с очертаниями и тенями была все время в движении. Корабль лег на штирборт, и страшный вопль вырвался из этой массы, похожей на обвалившуюся кучу земли.
Мимо со свистом пронеслись куски дерева. «Доски», – подумал он, несказанно испуганный, и втянул голову в плечи. У его ног, скользя на спине, пролетел человек; глаза его были широко раскрыты, он простирал руки в пустоту. Приблизился другой, подскакивая, словно сорвавшийся камень; голова его была зажата между ногами, руки стиснуты. Коса взметнулась вверх. Человек попытался ухватить за колени боцмана, и из разжавшейся руки выпал и покатился к ногам боцмана белый диск. Он разглядел серебряный доллар и заорал от удивления. Шарканье босых ног, гортанные крики – и гора извивающихся тел, нагроможденных у левого борта, понеслась, инертная, скользящая, к правому борту и с глухим стуком ударилась о него. Крики смолкли. Над ревом и свистом ветра пронесся протяжный стон, и взору боцмана предстала одна сплошная масса, состоящая из голов и плеч, из голых ступней, дрыгающих в воздухе, поднятых кулаков и согнутых спин, из ног, кос и лиц, лиц…
– Милосердный боже! – крикнул он в ужасе и с силой захлопнул железную дверь.
Вот что он пришел рассказать капитану. Скрыть этого он не мог, а на борту корабля имелся только один человек, с которым стоило бы поделиться своими впечатлениями. На обратном пути матросы в галерее ругали его на чем свет стоит. Почему он не принес лампы? Какое ему дело до этих чертовых кули? И когда он вышел наверх и увидел отчаянное положение парохода, все происходившее внизу показалось ему не стоящим внимания.
Сначала ему показалось, что он оставил галерею в момент ее потопления. Трапы, ведущие на мостик, были смыты, но огромная волна, залившая ют, подняла его наверх. После этого ему пришлось некоторое время пролежать на животе, держась за рым-болт; изредка он вбирал воздух в легкие и глотал соленую воду. Дальше он пополз на четвереньках, слишком перепуганный и потрясенный, чтобы возвращаться назад. Так он добрался до заднего отделения рулевой рубки. В этом сравнительно защищенном местечке он нашел второго помощника. Боцман был приятно удивлен, – у него создалось впечатление, будто все находившиеся на палубе давным-давно смыты за борт. Он с волнением спросил, где капитан.
Второй помощник лежал ничком, как злобный зверек под забором.
– Капитан? Отправился за борт, после того как мы по его вине попали в эту кашу.
И до первого помощника ему никакого дела не было… Еще один дурак. Никакого значения не имеет. Все равно рано или поздно очутится за бортом.
Боцман пополз дальше, не потому что надеялся найти кого-нибудь, а больше ради того, чтобы уйти от «этого человека». Вот почему он так обрадовался, найдя Джакса и капитана, и все виденное им в междупалубном пространстве отступило на задний план. Но то, что происходило в межпалубном пространстве, казалось ему теперь делом маловажным. Да и трудно было добиться того, чтобы тебя услышали. Все-таки он ухитрился сообщить, что китайцы катаются по полу вместе со своими сундучками, а он, боцман, поднялся наверх, чтобы донести об этом. Что же касается команды, то все в порядке. Затем, успокоенный, он уселся, обвив руками и ногами стойку телеграфа машинного отделения – чугунный толстый столб. Если этот столб смоет, тогда, размышлял он, и ему самому придет конец. О кули он больше не думал.
Капитан Мак-Вер дал понять Джаксу, чтобы он пошел вниз – посмотреть.
– Что же я должен делать, сэр?
Джакс промок и дрожал всем телом, а потому голос его звучал как блеяние:
– Раньше посмотрите… Боцман… говорит…
– Боцман – проклятый дурак! – заревел трясущийся Джакс.
Абсурдность приказания возмутила Джакса. Ему страшно не хотелось идти вниз, словно он боялся, что стоит ему оставить палубу, как судно моментально пойдет ко дну.
– Должен знать… нельзя оставить…
– Они устроятся сами, сэр.
– Дерутся… боцман говорит дерутся… Не могу допустить… драки… на борту… охотно… оставил бы нас здесь на случай… меня самого снесет за борт… остановите драку… посмотрите… доложите… через машинную трубку. Сюда не приходите… слишком часто… опасно… двигаться… по палубе…
Джакс, с головой под мышкой капитана, прислушивался к тому, что казалось ему ужасным предположением.
– Не хочу… терять вас… пока судно… держится… Рут… хороший человек… судно… возможно… устоит…
Внезапно Джаксу стало ясно, что он должен пойти.
– Думаете, выдержит? – вскрикнул он.
Но ветер унес ответ, и Джакс услыхал только одно слово, произнесенное с необыкновенной силой: «До конца!»
Капитан Мак-Вер выпустил Джакса и, нагнувшись, крикнул боцману: «Идите с помощником!» Все, что Джакс сознавал, это то, что его плечо оказалось свободным от тяжести руки. Он был отпущен. Для чего? Он был до того истощен, что выпустил перила из рук и моментально был приподнят и увлечен куда-то. Ему показалось, что ничто не спасет его от полета через корму. Он грузно упал вниз, и боцман, следовавший за ним, очутился на нем.
– Не поднимайтесь пока, сэр! – крикнул боцман. – Не торопитесь!
Волна пронеслась над ними. Джакс разобрал слова захлебывающегося боцмана: трапы были снесены.
– Я спущу вас вниз за руки, сэр! – крикнул он, затем сообщил что-то о дымовой трубе, которая, по всем вероятиям, также может отправиться за борт.
Джакс считал это вполне возможным и представил себе, что огонь в топках погас, судно беспомощно…
Боцман продолжал орать над самым его ухом.
– Что? Что такое? – отчаянно крикнул Джакс.
А тот повторил:
– Что бы сказала моя старуха, если б видела меня сейчас?
В галерее, куда проникла вода и плескалась в темноте, люди лежали безмолвные, как трупы; Джакс споткнулся, наткнувшись на кого-то, и выругал его за то, что тот лежит на дороге. Два или три голоса, слабых и жадных, спросили: «Есть какая-нибудь надежда, сэр?» – «Что с вами, болваны?» – ответил он грубо. Он почувствовал желание броситься между ними и лечь, чтобы более не двигаться.