Гуська сказал серьезно:
— Я боюсь… Только не этого.
— А чего?
Гуська оперся подбородком на палицу. Глянул виновато и честно:
— Я боюсь, что ты… когда найдешь Звенку, раздружишься со мной.
— Ты с ума сошел?! — ахнул Авка.
— А разве так не бывает?
— Конечно, нет! Она и ты… это всё совсем по-разному!
Он вдруг сообразил, что, пока обмирал перед шароглота-
ми, пока разбирался тут с Гуськой, Звенка вроде бы и забылась. Неужели совсем? Значит, всё зря? И незачем было расшевеливать китов?
Но нет, приключения — это все равно хорошо. А Звенка… да куда она денется? Только подумал, и вот — опять смотрит сквозь теплый шевелящийся воздух. Да еще и улыбается, будто поддразнивает. «У, некрасивая…» — поддразнил ее и Авка. И вздохнул.
САМОКАТ И ДРУГИЕ ВИДЫ ТРАНСПОРТА
Гуська, сделавшись полноправным Авкиным другом, не стал к нему липнуть и навязываться. Наоборот, он теперь появлялся у Авки реже. А когда приходил, держался самостоятельно. С достоинством. Это Авке нравилось.
Однажды Гуська прикатил на Авкин двор на блестящем голубом самокате. Это доска-подножка, у нее два колесика и руль на длинной палке. А на руле — блестящий звонок, чтобы встречные прохожие не зевали. Одной ногой стоишь на доске, другой толкаешься. И мчишься над гладкими тротуарными плитами или настилами бреющим полетом, как ласточка. Самокаты продавались в центре столицы, в богатых магазинах, и стоили о-го-го сколько! Авка о таком чуде на колесах и мечтать не смел!
— О-о, Гуська! Это чей?
— Мой.
— Откуда?!
Гуська не стал хитрить и важничать. Рассказал, что недавно шел по улице, крутил в пальцах подаренный Авкой зеленый камешек и повстречал длинновязого Фубу по прозвищу Горшок. Фуба отвесил губу.
— Гусь, где взял?
Конечно же, Гуська сказал:
— Нашел.
— Подари, а?
— Шибко умный ты, Фуба, — сказал Гуська.
— Ух ты, гусенок ощипанный! Отберу да еще по шее дам!
— А я всем скажу! Будешь бзяка-воровака!
— А не докажешь!
— А докажу! Авка видел, как я этот камешек нашел! И вдруг он у тебя! А?
Фуба посопел, прикидывая последствия.
— А еще брату скажу, — добавил Гуська.
— Да ты чё, я пошутил… А давай меняться!
— На что?
— Хочешь самокат?
Гуська, конечно, хотел! Правда, мелькнула мысль: камешек — Авкин подарок! Но… от такого подарка только опасность и больше ничего. Фуба разболтает, все начнут допытываться: откуда такая драгоценность? Чего доброго, разнюхают про орден, а потом и про все Авкины дела… А самокат — это же сказка наяву!
Фуба нетерпеливо тер кончики пальцев.
— Ну? Давай камень, а через час будет самокат! Подкачу прямо к калитке!
— Не врешь?
Фуба Горшок выкатил честные глаза, куснул сгиб левого мизинца, отмахнулся рукой.
— Ты что! Я на гугнигу сроду не пойду! Быть мне бзякой с отпадом до старости!
И не соврал! Вскоре доставил к Гуськиной калитке самокат.
Авка выслушал историю без одобрения. Потому что пройдоха Горшок облапошил Гусенка, будто грудного младенца.
Наверняка он отнес изумрудик на Пустырь Попрошаек позади главного рынка. Там стояли ряды щелястых торговых лавок, в которых неразговорчивые дядьки с хитрыми глазами покупали без лишних вопросов любые вещи. Известно, что у Фубы с такими дядьками были кой-какие дела. Конечно же, Горшок получил в сто раз больше, чем стоит доска на колесиках.
— Эх ты, Гусь лапчатый…
У того сразу — глазища в пол-лица:
— Авка, ты обиделся, да?
— При чем тут «обиделся». Просто за этот камешек можно было не самокат купить, а тыквокат с мотором…
— Наверно. А кто бы нам продал? Сразу бы: «Откуда у вас драгоценность?»
Да, Гуська был не так уж наивен.
В самом деле — владеешь сокровищем, а толку от него никакого, один страх. Никому даже не покажешь! Сразу начнут душу тянуть как щипцами! «Где взял? Говори правду!» И ведь вытянут всё, взрослые — они такие! Но когда вытянут, ни за что не поверят, что это правда. И начнут снова: «Не морочь голову, отвечай честно! Откуда у тебя эта вещь?»
Авка так и таскал орден в кармане. А на ночь прятал под подушку. Случалось, что прятал и днем: то в тайнике под хлевом, то в лопухах у забора. Но ненадолго. Потому что все время боялся: вдруг кто-нибудь найдет?
Иногда он даже думал: «Может, утопить?» Но было жаль. И опять же страшно: вдруг из Глубинного мира явится какой-нибудь чиновник и спросит: «Мальчик, а где наша награда?»
А награда сквозь карман исцарапала всё бедро, приходилось прикладывать подорожники…
— Гуська, а что ты маме скажешь про самокат? Откуда он?
— Скажу, что ты дал покататься.
— Рехнулся, да? Меня ведь тоже спросят!
— Ну… скажем, что кто-нибудь из ребят дал. Из тех, кто на Горке катается… Данька Белоцвет!
— А у него есть?
— Не знаю. А кто будет проверять?
— Ох, Гусь! Я и не знал, что ты такой хитроумный…
Тот виновато шмыгнул ноздрей. Глянул как прежде, как хлястик.
— Авка, пойдем на Горку, а? Покатаемся…
Горкой назывался пологий спуск на улице Стекольщиков.
Он был вымощен гладкими гранитными плитами. Здесь и гоняли сверху вниз счастливые обладатели самокатов.
Кто откажется от такой радости?
— Пошли, Гуська!.. Только подожди, я спрячу эту фиговину, а то совсем без ноги останусь. — Авка сбегал за хлев и затолкал орден под кирпичи, оставшиеся от ремонта колодца. Они лежали под кучей мусора.
Потом Авка и Гуська до вечера резвились на Горке.
Самокатчиков собралось больше десятка. Сперва катались просто так, потом устроили соревнования. В несколько заездов. Авке не очень-то везло, а Гуська занял второе место. Потому что самый легонький из всех. Он бы, возможно, и первое занял, но мешали его широченные брюки — путались и парусили на встречном ветру.
Чтобы стать чемпионом в новых состязаниях, Гуська сбегал домой и вернулся в зеленых трусиках с клетчатыми карманами на заду. Но победить не успел. Авке пришло время встречать с пастбища Матильду, и Гуська сказал, что пойдет с ним.
Да, Гуська настоящий друг! Мог бы ведь гонять на своих колесах до сумерек, но не оставил Авку. Потому что вдвоем веселее.
Гуська левой рукой тащил через траву самокат, а правой вынул из клетчатого кармана стеклянного зайчонка — Звенкин подарок. Вертел в пальцах. Зайчонок был зеленый и прозрачный, как орденский камешек. Только уж зайчонка-то Гуська никому не отдаст, ни на что не променяет, это Авка понимал. Он достал из нагрудного кармашка желтую ласточку. Они с Гуськой посмотрели друг на друга и улыбнулись.
Когда Авка и Звенка встретятся и будут видеться часточасто, Гуська тоже будет с ними. Как братишка.
Так думал Авка по дороге к пастбищу, и все тревоги уходили от него. Было хорошо среди ласковой травы, под теплым вечерним небом. И скоро будет еще лучше, потому что два материка в Мировом океане постепенно сдвигаются и страна Никалукия делается все ближе.
В том, что киты двигают материк, Авка был уверен. Об этом говорила Мукка-Вукка.
В первый же вечер после возвращения из Глубинного мира Авка рассказал Мукке-Вукке про все свои приключения. Та понимающе кивала обеими головами. Тогда Авка спросил:
— А как ты думаешь, движется наша земля с китами?
Черепаха прислушалась. Покивала опять:
— Движется.
— А почему ничего не заметно?
— Еще долго не будет заметно. Это уж потом, ближе к концу путешествия, начнется тарарам…
— Ка… кой тарарам? — обмяк от страха Авка.
— Знать бы какой… Поживем — увидим. А ты что думал? Изменишь всю карту мира — и никаких последствий?
— А… какие последствия?
— Непредвиденные, — суховато отозвалось умное двухголовое создание.
— Но вы же сами посоветовали! Чтобы я к китам…
— Я посоветовала, а ты сделал…
— Но вы же не сказали, что будет что-то плохое!
— А я и сейчас не говорю. Но готовым надо быть ко всякому…
Авка опять ощутил в себе «двойственность натуры». Одна его половина очень встревожилась. Прямо хоть спускайся опять к Уко Двуполовинусу и тормози китов! Но вторая тут же затосковала: «А как же Звенка?» И сказала первой: «Чего уж теперь-то! Все равно их не остановить». А Мукка-Вукка успокоила их обоих:
— Не надо поддаваться панике. В конце концов, для тебя главное что? Увидеться с девочкой? Увидишься. Уж это-то я тебе обещаю…
И Авкина тревога улеглась. До ночи.
А ночью Авка вдруг проснулся. Будто воткнулась в него булавка ордена. Мукка-Вукка сказала: «Уж это-то я тебе обещаю». Но каким тоном сказала! Словно хотела продолжить: «А что будет дальше, я не знаю…» Да, а что дальше? Может, Звенка его уже и не помнит! Или помнит лишь еле-еле… Ну встретились на берегу, поболтали… Ну помог достать керосин для обратного пути. А она… ну да, чмокнула его в щеку. А может, у них в Никалукии просто такой обычай… Ласточку подарила на память? Ну и что? Наверно, это просто из вежливости. Гуське вон зайчонка подарила…
Может быть, увидит Авку, поздоровается, скажет несколько слов и убежит по своим делам. Играть с никалукскими мальчишками…
Потом Авке так и приснилось: она бегает в догонялки с незнакомыми пацанами, а он стоит в сторонке и не смеет попроситься в игру. От такого горя Авка проснулся. Помигал. Звен-кино лицо — зеленоглазое и скуластое — привычно повисло перед ним в сумраке комнаты. Звенка смотрела хитровато.
— Ты чего это… — хмуро сказал ей Авка.
Звенка прищурилась и показала язык. Но… тут же засмеялась. Тогда Авка тоже показал ей язык. И тоже засмеялся. И уснул уже спокойно…
Когда они с Матильдой вернулись к дому, Гуськина мама окликнула сына из-за забора:
— Иди ужинать! Носишься целый день, совсем как спичка с глазами стал!
Гуська затолкал самокат за поленницу и убежал. Авка же вспомнил про орден и пошел за хлев. Надо вынуть из тайника, а то мало ли что.
Он оглянулся, отодвинул под кучей мусора кирпич… Ордена не было.
НЕ БЫ-ЛО!
Авка от ужаса сделался жидким, как тыквенная мякоть.
Ну кто, КТО мог разнюхать и украсть?
Значит, кто-то знал про орден с самого начала? И следил? Но к то? Ну не Гуська же, в самом деле!
Авка сел и привалился к стенке хлева. Как пришибленный. Как приговоренный. Потеря ордена грозила всякими бедами. Какими именно, Авка не знал, но чувствовал — громадными. А еще хуже предчувствия бед была непонятность. Неизвестность.
Раньше Авка с такого перепуга завелся бы икать без остановки. Но икота осталась у БЧП, и теперь Авка только часто переглатывал.
Что было делать? Только одно — бежать к Гуське и вместе с ним с головой нырнуть в жуткие догадки. Две головы лучше, чем одна…
Кажется, Авка это не просто подумал, а пробормотал.
— Наконец-то ты это понял, — послышался мяукающий голосок.
— Мукка-Вукка!
— А кто еще? Его величество Валериус Третий? — Она выбралась из-под сухой тыквенной ботвы. — Что, кавалер? Перепугался?
— Мукка-Вукка, вы что-то знаете? — качнулся к ней Авка с проснувшейся надеждой.
— Кое-что… — хмыкнула правая голова.
А левая сообщила:
— Это я прибрала твой сувенирчик. А то ты, бедняжка, маешься с ним, не знаешь, куда девать.
— Уф… — Авка шумно задышал. С великим облегчением. — Мукка-Вукка, а где он?
— У меня под панцирем.
— Ой… а разве ваш панцирь поднимается?
— Как крышка чемодана. Только я это никому не показываю, неудобно раздеваться при посторонних.
— Но звезда же колючая, всю спину вам исцарапает.
— Я уложила ее булавкой вверх. К тому же спина у меня под панцирем жесткая…
— Спасибо вам, Мукка-Вукка…
— На здоровье… Когда понадобится — скажешь, я вытряхну.
— Ладно. Только, наверно, никогда не понадобится…
— Как знать… Захочешь вспомнить приключения в Глубинном мире, достанешь награду, поглядишь…
— Я эти приключения и без награды помню!
— Не очень-то помнишь, — ворчливо отозвалась правая голова. — Там по тебе скучает твой друг Лучезар Окрыленный, а ты…
— А я… Что я? Я про него тоже все время вспоминаю! — И это была почти правда. Ну, не все время, однако очень часто Авка думал: «Как там Лучик-то? Что с ним?»
— Иди к дому, постучи по водосточной трубе у крыльца, — сказала левая голова.
— И что будет?
— Иди, иди. Что-нибудь будет…
Авка поспешил к крыльцу, заколотил по гулкому железу. В трубе загудело, заскрежетало. И в лужу, что осталась от вчерашнего дождика, вылетела из ржавого горла бутылка. Нездешнего вида — квадратная, с маленькой головкой. Сквозь мутное стекло был виден свернутый в трубку бумажный лист. Авка попробовал его вытрясти, но бумага растопырилась — и никак. Пришлось пойти за хлев и кокнуть бутылку кирпичом.
Мукка-Вукка неодобрительно смотрела четырьмя глазами, но ничего не говорила.
Авка, волнуясь, развернул листок.
Здравствуй, Август!
Удивлённо
Не распахивай глаза.
Это пишет Окрылённый
Верный друг твой Лучезар.
Думал я: «Ах, как бы мне бы
Весть послать тебе?» И вот
Мне помог решить проблему
Мой знакомый шароглот…
Все письмо было стихотворным. Понимая, что не всякому читателю нравятся длинные стихи, перескажем послание Лучезара обычными словами.
Лучик сообщал, что, будучи проглоченным, он оказался не где-нибудь, а в собственной комнате, за столом с разложенными тетрадками и учебником математики. Там же находились мама и папа. С двух сторон они взялись было воспитывать «ленивого обалдуя» (это слово рифмовалось с маминым высказыванием «вот несчастье — породила дурня на свою беду я»). Но, увидев медаль и узнав про поэтические успехи сына, родители смягчились. Даже расчувствовались. И папа сказал, что, может быть, есть смысл определить Лучезара в лицей, где обучают изящным искусствам, а математикой не очень допекают.
Впрочем, переэкзаменовку Лучик через пару дней сдал и получил оценку «более или менее». А теперь пишет поэму о недавних приключениях.
Что касается шароглота, который так бесцеремонно слопал поэта Окрыленного, то он оказался совсем не злым существом. После переэкзаменовки он повстречался Лучику на безлюдном бульваре, поздравил с положительной оценкой и просил не обижаться. Просто у них, у шароглотов, такая природа: доставлять людей туда, где им полагается быть, потому что они, шароглоты, не что иное, как сгустки особого энергетического поля, которое внутри пространства просверливает дыры и сокращает расстояния. Живут они в Глубинном мире очень давно, еще с той поры, когда у этого мира было совершенно другое устройство. По правде говоря, и сами не помнят, откуда они взялись и зачем…
Этот шароглот (его зовут Леонпупо Номер Два) явно чего-то хотел от Лучика. И наконец признался: он ужасно боится, что поэт Окрыленный напишет про него — в отместку за глотание — сатирические стихи. Оказывается, все шароглоты очень боятся критики, особенно если она с рифмами. От этого у них нарушается энергетическая структура и снижаются глотательные рефлексы.
Лучик, он же добрый малый, пообещал, что подвергать стихотворному бичеванию шароглота не будет. Тем более что большого вреда он, Леонпупо (Номер Два!), Лучику не нанес, а несколько секунд острых ощущений поэту лишь на пользу.
Потом Лучик спросил, не может ли уважаемый Леонпупо Номер Два еще раз проглотить его и таким путем перенести в гости к другу Августу Головке. Леонпупо виновато развел пухлыми лапами. Они, шароглоты, могут перебрасывать людей и предметы лишь внутри одного пространства, а Верхний мир — пространство уже совсем другое.