– Ясно, – с облегчением прошептал Журка, потому что понял: не взять нельзя. И "пикать" тоже нельзя.
Он понимал, что теперь, когда станет листать эту книжку, будет вспоминать обо всем плохом и страшном, что случилось из-за нее. Но книжка же не виновата! Все равно он рад, что она вернулась. Он будет вспоминать и о хорошем: о дедушке, об Иринке, об Игоре Дмитриевиче…
А Горька стоял рядом и молча поглядывал из-под медных волос. Все время, пока шел разговор с Иринкой, Журка чувствовал это молчание и этот взгляд. Посмотреть Горьке в лицо он не решался. И среди всех других мыслей билась одна – колючая и тоскливая: "Что же теперь ему сказать, как быть?"
Впрочем, Журка знал, как быть, только это очень трудно. Но надо. Чтобы потом не краснеть перед Горькой, перед Иринкой, перед собой. Надо переступить через мучительный стыд и проговорить: "Горька, прости меня, пожалуйста, я был самый последний идиот. Я сам не знаю, как мог подумать такое…"
– Горька… ты…
Горька перебил торопливо:
– Слушай, я там тебе книжки притащил, а "Всадника"-то я еще не дочитал. Я его по ошибке прихватил в одной пачке. Ты мне потом его дай опять…
И стало понятно, что говорить ничего не надо.
Иринка и Горька принесли Журке домашние задания, но он сказал, что лучше пойдет делать их к Иринке.
– Если, конечно, можно…
– Вот балда-то! Почему же нельзя? – возмутилась Иринка.
– Я, пожалуй, тоже приду, – сказал Горька.
Так они и сделали. Едва пришла Лидия Сергеевна, Журка поспешил к Брандуковым. Горька был уже там. Они засиделись у Иринки до вечера. Пришел Игорь Дмитриевич. Журка один на один, тихо и сбивчиво сказал ему спасибо за книжку. А тот поспешно ответил, что все это пустяки, мелочи жизни, не стоит говорить об этом, и поскорее перевел разговор на Олаудаха Экиано. Оказалось, что приключения Олаудаха он дочитал почти до конца и завтра попробует сделать несколько рисунков…
Журка вернулся к Лидии Сергеевне около восьми часов и почувствовал себя виноватым. Он узнал, что, пока его не было, Максимка маялся, тосковал и мучил родителей вопросами, когда Журка вернется.
Они сели дочитывать "Приключения Буратино".
…Наутро Журка пошел в школу, и там все было как всегда. Не спросили даже, почему прогулял день. После школы он часа два играл с Максимом в морское путешествие, а потом отпросился у него и побежал к Иринке.
А еще через день, когда они с Максимом обедали на кухне, кто-то позвонил у дверей. Лидия Сергеевна вышла и скоро вернулась. Тихо сказала:
– Там твой папа… Хочет поговорить, но не заходит.
У Журки тоскливо засосало под сердцем. Он аккуратно отодвинул тарелку, коротко вздохнул и вышел в прихожую.
Отец стоял у порога. И Журке на секунду показалось, что ничего плохого не было. Потому что папа – вот он, такой же, как всегда. И Журка потянулся к нему, чуть-чуть не шагнул, чтобы прижаться к знакомой старой кожанке, которую помнил с младенчества. И увидел руки отца с нервными шевелящимися пальцами. И вспомнил, как эти руки скручивали, ломали его. И отшатнулся – не от страха, не от обиды, а от болезненного отвращения.
Но все случилось в один миг, незаметно для других. Журка молча встал перед отцом и вопросительно посмотрел на него. Глядя в угол, отец негромко сказал:
– Вернись домой, сегодня маму выписывают.
Мама! Журка обрадовался в душе, он истосковался по маме. И по своей комнате с Ромкиным портретом. И по прежней жизни.
Хотя прежней жизни все равно уже не будет…
Журка потрогал языком подживший рубчик на нижней губе и ровным голосом отозвался:
– Хорошо, я приду.
– Пойдем…
– Я один приду. Собраться надо.
– Тогда возьми ключ. – Отец протянул его, Журкин, ключик на тонком шнурке.
…Максимка опечалился до глубины души, когда узнал, что Журка уходит.
– Я буду у тебя часто бывать, – пообещал Журка. Ему тоже стало грустно. – Часто-часто. Даже надоем.
– Нет, не надоешь!.. А зачем ты Федота забихаешь? Мне без него скучно будет.
Журка растерянно посмотрел на Лидию Сергеевну.
– Может, правда, оставишь? – спросила она. – Пока в садике карантин… Максимке все же веселее. Ты не будешь мучить Федота, Максим? Журка, он не будет…
– Да разве мне жалко? Пускай! – Журка был рад, что хоть чем-то может утешить Максима.
Лидия Сергеевна обняла Журку.
– Я думаю, ты помиришься с папой. Вы должны разобраться во всем сами… Тут, Журавушка, никто вам не поможет: ни друг, ни учитель. Может быть, только мама…
"А чем поможет мама?" – подумал Журка.
Отец, хотя и отдал ключ, не ушел. Ждал Журку на улице. Журка увидел его, остановился на миг, потом пожал плечами и пошел. Сам по себе. Отец нагнал, зашагал рядом.
– Надо поговорить, Юрий.
Журка молчал, глядя перед собой.
– Слышишь?
– Что?
– Поговорить надо.
– Я слышу, – сказал Журка. – Но я не знаю, про что говорить. Если знаешь, говори.
День был хороший, синий и солнечный. Грязь подморозило, на лужах блестел стеклянный ледок. Журка щурился от солнечных лучей. Иногда трогал языком рубчик на губе.
– Я вот что… – стараясь держаться деловитого тона, сказал отец. – Давай условимся маме ничего не рассказывать. Не надо ее волновать после больницы.
– Хорошо, я не буду рассказывать, – отозвался Журка. Он и сам понимал, что маму лучше не расстраивать.
– Ну, вот так значит… Что было, то было. Что ж об этом теперь…
– Теперь – ничего, – согласился Журка и проводил глазами воробьев, стайкой сорвавшихся с забора.
– А в школе как?
– Что "как? – ровно переспросил Журка.
– Ну, как дела…
– Какие дела?
– Учеба, отметки…
– С отметками у меня все нормально. За первую четверть троек не будет.
– Ну и молодчина! – бодро отозвался отец. – Если дальше так пойдет, к весне мопед купим.
– Зачем?
– Как зачем? Кататься будешь.
– Да? – сказал Журка и почувствовал, как подкатывает смех. После всего, что было, – мопед. Это надо же придумать! Удержаться Журка не смог, начал смеяться сильнее и сильнее. Это было плохо. Страшно даже. Потому что Журка понял: вслед за смехом сейчас рванутся слезы. С испугом и отчаянием он скрутил себя, заставил замолчать, закусил губу.
– Ты что? – удивленно сказал отец.
– Ничего. На мопеде можно ездить только с четырнадцати лет.
– Да ерунда какая! Все мальчишки ездят.
– Нет. Нельзя нарушать правила, – очень серьезно проговорил Журка.
Потом они долго молчали. Только у самого дома отец хмуро сказал:
– Хотел я выкупить обратно твою книгу, только нету ее уже в магазине.
– Книгу мне вернули.
– Кто?
– Ее купил Игорь Дмитриевич, отец Иринки.
– А… Ну, что ж… Деньги ему отнесешь потом.
– Думаешь, он возьмет? – со спокойным сомнением спросил Журка.
У отца прорвалась досада:
– А почему не возьмет? Презирает, что ли?
– Не знаю. Но он не возьмет, он ее мне подарил.
Дома было все, как прежде. Да и что могло измениться за три дня? Это только казалось, что он, Журка, вернулся из далекой и долгой поездки.
Веселый Ромка смотрел со стены вслед улетевшим птицам и готов был вот-вот взглянуть на Журку.
– Ты не сердись, что я тебя здесь оставил, – прошептал Журка.
Потом он разложил на столе учебники, поставил на полку "Сочинение об описи морских берегов". На прежнее место. Это было нетрудно. А как расставить и разложить по местам все, что скомкалось и перемешалось в жизни?
Отец заглянул в Журкину комнату, сказал насупленно:
– Я поехал за мамой. Значит, мы договорились, что ей ни гугу…
– Договорились, – со вздохом отозвался Журка. – Но только имей в виду, что я тебя все равно ненавижу…
Он заметил, как опять побелело отцовское лицо, и даже испугался на миг. Но только на миг. Он сказал то, что обязан был сказать. Он не хотел ни злить, ни обижать отца: просто объяснил все полностью.
Отец выкрикнул с придыханием:
– Ты что! Опять?
– Что опять? – тихо спросил Журка.
– Думаешь, если я… если с тобой по-хорошему, можно на отца опять плевать?! Сопляк! Или мало получил? Могу еще!
– Давай, – устало сказал Журка. – Ты сильнее в десять раз, справишься… А дальше что?
– А вот узнаешь что!
– Да не боюсь я, – сказал Журка. – До смерти все равно не изобьешь, а боль я перетерплю. А дальше-то что? Думаешь, я тебя снова любить начну?
Отец постоял, нагнул голову и шагнул из комнаты. Журка навзничь лег на тахту. Прислушался к тишине. Потом привычно позвал:
– Кис-кис… – И вспомнил, что Федот остался у Максима.
Стенка
Как будто от мамы что-то можно было скрыть!
Она сразу поняла, что в доме неладно. Сразу спросила у Журки, что случилось. Журка, однако, ответил:
– Ничего. Все нормально. – И поскорее сел за уроки. Он твердо решил ничего-ничего не говорить.
Мама больше не расспрашивала его. Но вечером, когда Журка лег, она взялась за отца. Журка, засыпая, смутно слышал их голоса. Один раз он отчетливо разобрал мамин гневный вскрик:
– Ну что же ты за зверь!
Отец вопреки обыкновению отвечал тихо и, кажется, виновато.
"Так тебе и надо", – мстительно подумал Журка и не стал прислушиваться, заснул.
…Утром его не будили, было воскресенье. Проснулся он поздно, со скукой взглянул на пасмурное окно, лениво сел, спустил ноги. Стал думать: идти с утра к Иринке или сесть за книжку. Но это были поверхностные мысли. А в глубине вертелась беспокойная мысль, что предстоит разговор с мамой. Маме бы лучше не волноваться, но куда денешься?
Мама осторожно вошла. Села рядом. Журка сразу понял, что она знает все. Зябко свел плечи. Мама осторожно потрогала на его затылке завитки волос. Тихонько спросила:
– Ну что? Плохо, да?
Журка сразу понял, о чем речь. Обида опять колыхнулась в нем, и он сказал нарочно спокойным голосом:
– По-всякому. Одно плохо, другое хорошо…
– Я про папу. Как вы с ним…
– А с ним не плохо и не хорошо, – холодно проговорил Журка и стал смотреть в окно. – Сначала было плохо, а теперь… никак.
– То есть будто и нет его?
Журка пожал плечами:
– Почему? Он, конечно, есть. Но мне все равно.
– Журка, ну нельзя же так! Он же твой папа…
– Да… А что же теперь делать? – негромко сказал Журка, потому что и в самом деле не знал, что делать. Он подтянул коленки, уперся в них подбородком и быстро, украдкой, взглянул на маму. Спросил с надеждой:
– А может… я не его сын?
– Что? – Мама наклонилась к Журке, и он увидел, что она не знает: засмеяться или рассердиться. – Ты что городишь, дуралей…
– Ну… ты же говорила сама, что я весь в тебя, а на него ни капельки не похож. Ничего общего…
Мама притянула Журку к себе, посидела молча. Потом серьезно сказала:
– Есть у вас общее…
– Что?
– Ваше самолюбие. У обоих одинаковое. Гордость…
Журка подумал над этими словами. Честно подумал, а не так, чтобы сразу сказать плохое. Но, подумав, беспощадно сказал:
– У него не самолюбие, а злость… И какая там гордость? Книжку унес потихоньку и даже сказать побоялся. А я потом хоть сквозь землю…
– Но он же не знал! Журка!.. Ты пойми, что он совсем по-другому смотрел на это. Думал, что эти книжки для тебя, как игрушки для малыша: сперва поиграешь, а потом надоест и забудешь. А если забыл про старую игрушку, зачем напоминать? Взял и унес… Помнишь, как я твои старые машинки в кладовку прятала? Если ты не видел, то и не вспоминал, а как увидишь – вцепишься: жалко!
– Это совсем другое дело…
– Но папа-то не знал, что другое. Он просто тебя не понимал. А ты его. Ты его тоже очень обидел.
– Ну да! – вскипел Журка. – На свои обиды у него есть гордость! А меня можно, как… бумажную куклу…
– Почему куклу?
Журка сказал неожиданно осипшим голосом:
– А помнишь, когда я маленький был, ты мне разных куколок вырезала из бумаги? А для них одежду бумажную, чтобы наряжать по-всякому… Ну вот, он меня как такого бумажного человечка – будто скомкал…
Мама долго молчала. Журка, чтобы спрятать заблестевшие глаза, стал натягивать через голову рубашку. Из-под рубашки проговорил:
– Я знаю, что сперва был виноват… Потому что так сказал… Но он на меня, как будто я самый страшный враг…
– Он горячий… И он же не думал, что это так закончится! Ему в детстве сколько раз попадало от родителей, и он никуда не бегал. Вот и сейчас не понял: что тут страшного?..
– "Страшного"… – усмехнулся Журка. – Он решил, что я его испугался, да? Я не поэтому ушел.
– Я ему объяснила… Но не у всех ведь так, Журка. Вот Горьку отец взгреет, а назавтра они вместе на рыбалку едут. А разве Горька хуже тебя? Или у него меньше гордости?
Журка подумал и пожал плечами.
– Разве я думаю, что он хуже? Просто… он такой, а я такой.
– Какой же? – осторожно спросила мама.
– Я?
– Да нет, Горька. – Мама чуть улыбнулась. – Тебя-то я знаю.
– А он… Ты говоришь, с отцом на рыбалку. Ну и что? А как двойку получит, заранее анальгин глотает, чтобы дома не так больно было… Ему главное, чтоб не очень больно, а кто лупит – ему все равно. Хоть отец, хоть враги…
– Ну какие у вас с Горькой враги?
– Мало ли какие… Меня летом одна компания в плен поймала, хотели отлупить. Ну, это понятно было бы. Хоть плохо, но не обидно… А тут все наоборот: отец… вон как меня, а Капрал… это их атаман… он меня на улице встретил и куртку свою дал. Даже домой к себе звал…
– И все на свете перепуталось. Да? – сказала мама. – Ну, что же… А знаешь, милый, во всей этой истории есть какая-то польза.
– Да?! – вскинулся Журка. И вдруг вспомнил, как плевал на дверь красной слюной. И отодвинулся от мамы.
– Да, – вздохнула мама. – По крайней мере ты знаешь теперь, какая бывает боль.
Журка вздрогнул, но сказал пренебрежительно:
– Да что боль… Губу закусил, вот и все.
– Я не про такую боль. Я про то, как плохо, если родной человек обижает, а враг жалеет. Когда сердце болит… Такое тоже случается в жизни, это надо знать. А ты до сих пор жил, как счастливый принц.
– Почему это?
– Был на свете писатель Оскар Уайльд, и написал он сказку о счастливом принце, который жил в своем прекрасном дворце, за высокой стеной, и не ведал о людском горе…
– Сказку я читал, – перебил Журка. – Вон сказки Уайльда на полке. Дедушкины…
– Ох, а я и не знала…
– А при чем здесь этот принц?
Мама задумчиво сказала:
– Да потому, что жил ты, мой Журавлик, до сих пор спокойно и счастливо. Бегал, играл, в школу ходил, и никаких несчастий у тебя не было. Так, пустяки всякие… Ты даже (тьфу-тьфу) не болел никогда слишком сильно, только ангиной… С людьми бывает столько всяких бед, а ты до этого случая никакого горя не испытывал…
– Испытывал, – прошептал Журка. – Ромка…
– Да… Ромка. Верно… Только ты все равно не видел, как это страшно. По-моему, тебе до сих пор кажется, что Ромка просто далеко-далеко уехал.
– Нет, – возразил Журка и опустил голову. Потому что в глубине души почувствовал, что мама в чем-то права. И он сказал:
– Кажется иногда… Ну и что? Разве это плохо?
– Нет, не плохо. Я просто говорю, что это сделало твое горе не таким сильным. И к тому же оно у тебя было единственным в жизни.
– А дедушка…
– А что дедушка? Ты его не очень-то и знал. Всплакнул немного, вот и все…
– Это сначала… А потом не так… – тихо сказал Журка. – Когда письмо прочитал…
– Какое письмо?
Журка встал, снял с полки "Трех мушкетеров", вынул длинный конверт. Не глядя, протянул маме. Потом стал медленно застегивать рубашку и слышал, как мама шелестит бумагой. Наконец она сказала:
– Вот какой у тебя дедушка… А что же ты мне раньше не показал письмо?
Журка, чувствуя какую-то виноватость, шевельнул плечом:
– Не знаю… Не получалось.
– Да… Ты взрослеешь, – со вздохом сказала мама. И вдруг предложила: – Давай покажем это папе.