— Сегодня все кувырком, — сказал он, морща лоб. — И ты… Не понимаю я…
— Я вижу, — усмехнулся Сашка. — Кроме тебя, наверно, никому в классе такая дурацкая мысль в голову не пришла… Ну, выкинул бы я записку — вот и все. Я лучше хотел сделать. Чтобы он ее ни с кем другим не послал.
— Но это же глупо, — искренне сказал Валька.
— Ну и пусть… Я хотел, чтобы тебе лучше было.
— Он бы все равно узнал. Проверил бы.
— Когда бы он еще проверил!..
— Да сразу бы… Знаешь, Сашка, ты записку все-таки отдай. Так лучше будет.
— А нет ее, — сказал Сашка.
— Порвал?
— Он ее забрал.
— Кто?
— Чертежник. Я вышел из школы, а он идет навстречу. Вот сейчас, вечером. И говорит: «Постой, Бестужев. Я догадываюсь, что ты еще не успел передать записку». А я злой был и говорю: «Совершенно правильно. Некогда было». А он говорит: «Дай мне ее, пожалуйста». Я говорю: «Я ее, наверно, потерял». — «А ты поищи, — говорит, — постарайся. Если нужно будет, я ведь, — говорит, — могу и другую написать». Я отдал и ушел.
— Интересно, зачем он так?
— Я не знаю. Я только заметил, что к школе он не один подошел, а, по-моему, с Ракитиным. А потом Олежка назад повернул. Или мне показалось…
— Да нет, не показалось, наверно… — начал Валька, обрадованный внезапной догадкой. И вдруг замолчал. Разве об этом надо было говорить! Ведь Сашка — с ним. Это в тысячу раз важнее всяких историй с записками. «Я хотел, чтобы тебе лучше было…» А он-то, чурбан безмозглый…
А если Сашка не простит такую обиду?
— Я знаю, — глуховато сказал Валька. — Ты теперь думаешь, что я дурак и… вообще…
— Конечно, — подтвердил Сашка. — Я поэтому и пришел. Мне очень нравится беседовать с «дураками и вообще».
Валька облегченно передохнул.
Сашка зевнул и сообщил:
— Приказано мне завтра, конечно, в школу без родителей не являться. За срыв…
— И что теперь делать?
— Ничего не делать. Сказал отцу, вот и все.
— А он?
— А он… Расспросил сначала. Потом прогнал: «Что ж ты к Вальке не идешь, дома торчишь?» Будто я сам не собирался… Да, еще я забыл рассказать. Лисовских с Равенковым поругались. Тот вышел из пионерской, а Петька говорит: «Ты больше у нас не показывайся. Галка с тобой больше никуда не пойдет, с таким крокодилом». Все захохотали и ушли…
Валька снова вспомнил полутемный коридор, высокую фигуру Равенкова, вспомнил все, что случилось, и тоска опять уколола его.
— Что же теперь будет? Сашка…
— Да, наверно, ничего, — спокойно сказал Сашка. — А что может быть? Галстук-то ты не отдал. Вот если бы отдал, тогда действительно…
— Ну, не отдал… Все равно они проголосовали. Значит, исключили.
— Ну да, исключили, — усмехнулся Сашка. — Кто же выгонит человека из пионеров, если ребята против? Ведь отряд против. Это все-таки наш отряд, а не Анны Борисовны. И не она тебя в пионеры принимала.
— Меня принимал отряд барабанщиков, — хмуро и твердо сказал Валька. — На рассвете.
— Ну, я знаю… — Сашка вдруг внимательно и резко взглянул на друга. — Ты говорил. Ну и что? Знаешь, ты все-таки сам виноват. Ты все время где-то… — Он покрутил ладонью над головой.
— В мечтах? — понял Валька.
— Ты не обижайся. Но когда только барабанщики да паруса на уме, можно еще не так влипнуть. А ведь не барабанщики тебя сегодня выручали. И не паруса…
Валька помолчал.
— Выручали и они, — наконец сказал он и все-таки немного обиделся. — Ты ведь тоже еще не знаешь…
Ведь в самом деле, не знал Сашка про крепость и про то, как Андрюшка сказал: «Валька, встань». А маленький Андрюшка и большие паруса — это так связано. И барабанщики…
— И все-таки… — тихо и упрямо сказал Сашка.
— Ну ладно… — сказал Валька.
Сашка натянул шапку:
— Ты меня проводи.
Они медленно шли к Сашкиному дому. Уже не было звезд, и сыпал снег. Западный циклон прогнал пронзительный холод, и, казалось, весь город вздохнул спокойно и дремлет теперь под медленным мягким ветром. Деревья вновь развешивали белые кружева. Ступени Сашкиного крыльца были сплошь под снегом.
— До завтра, — сказал Сашка. И вдруг неловко протянул ладонь.
Это было их первое рукопожатие. В последний миг между ладонями скользнула колючая снежинка, но тут же превратилась в теплую каплю.
Валька шагал по улице. Он не торопился домой, шел просто так. Иногда он поднимал лицо, и снежинки щекотали ему лоб и щеки. Скоро снег пошел мелкими хлопьями. В газонах, среди веток низкого кустарника он застревал пушистыми клубками, и казалось, что там прячутся крошечные зайчата.
А под одной из берез Валька увидал на снегу портрет. Крона дерева защищала его от снегопада. Нарисован был тонконогий урод с мрачным лицом и руками-граблями. И стояла подпись: В о в к а.
Валька пожалел неизвестного Вовку, перегнулся через штакетник и пальцем нарисовал на его лице улыбку.
Потом тронулся дальше и, сам не зная как, вышел к школе.
Подошел к крыльцу. Маленький ветер крутил у ступеней снежинки и какие-то клочки бумаги.
Валька поднял клочок и разобрал отрывки слов: «… прид… рисовани… альб…»
Он сразу понял, что держит в руках обрывок записки Чертежника. Видимо, прямо здесь, не отходя, Юрий Ефимович разорвал ее.
Валька поискал глазами и заметил еще два клочка. А больше не нашел. Видимо, ветер уже разнес их по всему кварталу, а снег припорошил и спрятал от глаз. И теперь, наверно, никто на свете не сумел бы отыскать все эти обрывки, сложить и прочитать записку.
— Вот и все, — сказал Валька. Повернулся и зашагал вдоль школы.
В коридоре нижнего этажа горел свет. Он падал из окон на заснеженный тротуар неяркими полосами. Чем дальше от школы, тем больше эти полосы расширялись. Они лежали на незатоптанном снегу, словно редкие желтые клавиши громадного пианино.
У последней полосы, на границе тени и света, маячила маленькая меховая фигурка.
— Андрюшка, — сказал Валька издалека. — Ты чего?
— А ты чего? — откликнулся Андрюшка. Он старался сказать это независимо, но получилось нерешительно и даже немного жалобно.
Валька подошел.
Андрюшка смотрел на него выжидательно и тревожно.
— Я гуляю, — тихо сказал Валька.
Андрюшка вздохнул:
— И я…
«Эх, ты!» — подумал Валька сразу про себя и про Андрюшку.
— Давно? — спросил он.
— Давно. Как ты, — честно сказал Андрюшка.
— Ну, пошли.
— Куда?
— Гулять, — усмехнулся Валька и протянул руку. Рука была без варежки.
Андрюшка сдернул вязаную рукавичку и вложил в озябшую Валькину ладонь свою ладошку — маленькую и горячую.
Так они и пошли, держась за руки, словно два маленьких мальчика. Никто не мог над ними посмеяться: улица была пуста, и только для Андрюшки и для Вальки горели фонари, окруженные светлыми облачками летящего снега.
— Завтра будет совсем тепло, — сказал Андрюшка. — По радио говорили.
— Западный ветер, — откликнулся Валька.
— Значит, будет липкий снег. И мы будем строить корабль. Из снега хорошо получится. Можно вот такие борта сделать. — Андрюшка вскинул над шапкой свободную руку.
— Ледокол? — спросил Валька.
— Ну нет… Просто корабль. С мачтами. Как у тебя в альбоме.
— А паруса? — сказал Валька. — Из снега ведь не сделаешь паруса.
— Не сделаешь, — вздохнул Андрюшка. — Ну, мы без парусов. Будто кругом шторм. Когда шторм, паруса убирают. Да, Валька?
— Не всегда, — сказал Валька. — Кое-что оставляют в любой шторм. Хотя бы кливер… Но на кливер можно найти материю.
— Валька… — нерешительно начал Андрюшка. — Знаешь что…
— Знаю. Нарисовать корабль, чтобы легче делать было. Правильно?
— Нарисовать, — согласился Андрюшка. — Только еще знаешь что?
— Что?
— Мы очень хотим, чтобы ты был у нас шкипер…
«Шки-пер», — без усмешки повторил про себя Валька.
— Будешь? — спросил Андрюшка.
— А кто хочет? — поинтересовался Валька. — Кто «мы»?
— Павлик, Ирка, я, Юра… Все.
— Даже Ирка? — усмехнулся Валька. — Ты, Андрей, врешь. Она сама метит в капитаны.
— Не вру, — Андрюшка вырвал руку. — Вот честное октябрятское. Хочешь, за звездочку возьмусь?
Звездочка была под шубой с тугими застежками.
— Ну все равно. — Андрюшка ухватился за шарф. — Видишь, за красное держусь. Значит, не вру… Будешь?
Глядя в снежную глубину улицы, Валька сказал:
— Буду.
— Правда?
— Я же сказал…
Видно, не совсем верилось Андрюшке, потому что был сегодня Валька немного странный.
— Честное пионерское?
Валька сбил шаг. Ноющая, как зубная боль, тревога опять всколыхнулась в нем.
Тогда Валька прищурился и глянул вдаль. Когда так смотришь, можно увидеть все, что угодно.
Валька увидел барабанщиков.
Их было гораздо больше, чем там, в лагере. Они стояли сомкнутым строем. Настороженно вскинув палочки. Готовые обрушить лавину боевого грохота. И за этой тревожной готовностью Валька был как за крепкой стеной.
Он переглотнул и обыкновенным своим голосом сказал:
— Честное пионерское… Знаешь, Андрюшка, пойдем потихоньку к дому. Согласен?
— Да, капитан.
И тогда Валька засмеялся.
Он засмеялся негромко. Не над Андрюшкиным ответом. Он вспомнил.
До сих пор он был просто спокоен. Но чтобы нормально жить, человеку мало спокойствия. Нужна еще какая-то радостная звездочка, чтобы она светила впереди. И Валька вдруг подумал, что, несмотря на все случившееся, его ждет альбом с незаконченным рисунком «Легенда океана». Мальчик на берегу и стремительный парусник в опасной близости от каменных плит. Они ждут, как и раньше, чтобы мучить и радовать Вальку…
Снег все сыпал и сыпал на тротуары и газоны. Однако портрет неизвестного Вовки рядом с большой березой был еще хорошо виден. Дерево охраняло его от снегопада.
Несмотря на улыбку, Вовка с волосами-рожками и загребущими руками был совсем несимпатичен.
Валька вытащил из кармана варежку и двумя широкими взмахами уничтожил кривые буквы.
— Зачем? — удивился Андрюшка.
— Так… — сказал Валька.
Какой-нибудь Вовка, наверно, и заслуживал такого портрета. Но на свете много тысяч Вовок, и они-то совсем не виноваты.
1966 г.
КОЛЫБЕЛЬНАЯ ДЛЯ БРАТА
Глава 1
Мама разбудила Кирилла в три часа ночи.
В это время он вел «Капитана Гранта» мимо желтого утеса, с которого палила из всех орудий могучая береговая крепость. Перед ее амбразурами вспухали белые дымы, а вокруг судна вырастали фонтаны от ядер.
Ядро грохнулось о рубку и разлетелось на зеленые и красные осколки.
— Это арбуз! — весело завопил Митька-Маус. — Арбузами стреляют! — Он высунул из-за рубки кудлатую голову.
— Уберешь ты свою несносную башку? — крикнул Дед.
«А почему не слышно выстрелов?» — подумал Кирилл и
услыхал:
— Кирюша, встань. Встань, помоги, пожалуйста. Может быть, у тебя он скорее уснет…
Еще не расставшись с веселым сном, Кирилл уже слышал, как за стеной вопит Антошка. «Ну, дает», — подумал Кирилл. Потряс головой, взглянул на маму и опустил с кровати ноги.
Мама виновато сказала:
— Не могу успокоить. Может быть, укачаешь его своим хитрым способом?
Кирилл снова тряхнул головой, разгоняя остатки разорванного сна: они, будто обрывки тумана, плавали вокруг. И Дед с Митькой словно все еще были здесь.
Антошка после нескольких секунд перерыва завопил с новой силой. Кирилл откинул одеяло и побрел в соседнюю комнату.
Спеленутый Антошка лежал в своей решетчатой кровати и орал вдохновенно и старательно. Что-что, а реветь этот человек умел и любил. Маленькое красное лицо его было сморщено, глаза крепко зажмурены, а беззубый рот открыт до отказа.
Нельзя сказать, что в такие минуты Кирилл ощущал нежную любовь к братцу. Но ни досады, ни злости он не чувствовал. Не то что два месяца назад. Тогда у Кирилла при Антошкином реве просто зубы стискивались. От беспомощности и отчаяния он сам готов был зареветь.
Однажды, когда мама ушла на рынок, а месячный Антошка проснулся и никак-никак не хотел успокаиваться, не затихал ни на руках, ни в кроватке, Кирилл замычал и швырнул ему в лицо скомканную пеленку. Антошка на секунду притих, а потом закричал еще громче. И такая обида почудилась Кириллу в этом крике, что он тут же назвал себя последним гадом, вделал себе кулаком по уху, опять схватил Антошку и начал у него, бестолкового и отчаянно орущего, шепотом просить прощения. А потом, не зная уже, что придумать, запел изо всех сил:
Дайте в руки мне гармонь —
Золотые планки.
И Антошка постепенно умолк. Успокоился кроха. А Кирилл, ласково и осторожно прижимая братишку, носил и носил его по комнате и все пел.
В тот день было сделано открытие: лучше всего Антошка успокаивается под песни старшего брата. Мамины песни — тоже ничего, но действуют они когда как. А стоит запеть Кириллу — и горластый братец притихает. Ведь, казалось бы, совсем несмышленыш, а что-то чувствует, знает голос Кирилла. Он и песни стал различать, когда сделался постарше: одни просто слушал, под другие начинал дремать. А после большого рева успокоить и заставить уснуть его можно только одной песней. Совсем непохожей на колыбельную…
— Ну, чего трубишь? — сказал Кирилл. — Давай иди сюда. У, рева… Кто обидел Антошку? Что-нибудь страшное приснилось? Что в школу повели? Не бойся, еще не скоро… Мама, помоги его взять…
Антошка выдал новый вопль. Кирилл прижал его к груди, покачал, шагая из угла в угол, и запел про опаленные солнцем спящие курганы и про туманы, которые ходят чередой.
Антошкин крик стал потише, и в нем послышались вопросительные интонации. А к концу песни братец совсем затих. Но не спал, таращил глаза. Тогда Кирилл решительно спел музыкальное вступление и начал главную песню с последнего куплета:
Раскатилось и грохнуло
Над лесами горящими,
Только это, товарищи,
Не стрельба и не гром…
На третьем куплете Антошка засопел, словно убедившись, что ничего не страшно с братом, у которого есть такая суровая и непримиримая песня.
Кирилл с мамой уложили его в кроватку. Он спал так, будто и не плакал отчаянно десять минут назад. Улыбался какому-то своему крошечному сну. Светлые волосенки смешно топорщились. Сейчас он был милый, самый дорогой на свете Антошка…
Мама тронула губами макушку Кирилла:
— Спасибо, Кирик. Ложись, спи. Я еще посижу чуточку и тоже…
Но Кирилл вдруг понял, что не хочет спать.
— Мама, я такой голодный почему-то. Я чего-нибудь пожую?.. Ты не ходи, я сам.
На кухне он отрезал кусок от батона, отыскал в холодильнике банку с зеленым горошком. Насыпал горох на хлеб и вернулся в мамину комнату. Мама сидела у Антошкиной кровати.
— Ты чего не ложишься? — спросил Кирилл.
— Подожду немного. Вдруг он опять проснется.
— Я ему проснусь! — сказал Кирилл. Забрался с ногами на мамину постель и стал жевать, подбирая с одеяла упавшие горошины. Мама смотрела на него с непонятной улыбкой: то ли печальной, то ли, наоборот, — счастливой.
— Ох и худой же ты стал! И коричневый. Как индийский йог.
Кирилл сказал с набитым ртом:
— Непохоже. У индусов волосы черные, а у меня…
Мама села рядом и запустила ему в волосы теплые тонкие пальцы.
— А у тебя косматые. Когда подстрижешься?