Подошёл Калгама к печи, в золу желудь сунул – пусть полежит на мягком. Вертел около печки поставил, а мялку с колотушкой оставил около двери. Сам тихонечко приоткрыл занавеску и на Фудин поглядел. Долго её не видел – соскучился!
Сидит Фудин на лежанке, терпеливо сшивает рыбью кожу. Нет-нет да и вздохнёт горестно, отбросит прядь волос со лба и на занавеску посмотрит. Только не видит она мужа, не знает: пришёл он за ней. Исхудала она, лицо бледным стало, раньше волосы чёрные как смоль были – теперь тусклые, и даже ленточки в косичках посерели, глаз не радуют.
Только хотел Калгама окликнуть Фудин, как храп прекратился: Хондори-чако проснулся. Протёр он глаза, зевнул во всю пасть, ноги с лежака спустил – вздрогнул пол: бусяку тяжёлый, неуклюжий.
После крепкого сна Хондори-чако всегда есть хотел. Откинул занавеску, к печи протопал, открыл один котёл, открыл другой – остыла в них пища. Делать нечего – надо огонь развести, подогреть еду. Нагнулся бусяку над очагом, принялся угли раздувать. А тут желудь как подскочит, да как хватит его в глаза, ещё и пеплом их присыпал!
Взвыл Хондори-чако от боли, кинулся к тазу с водой, чтобы глаза промыть. Там – щука, высунулась и вцепилась острыми зубами в нос. Бусяку ничего не видит, не поймёт, что происходит. Отскочил он от таза, лапищами вокруг себя водит, рычит:
– Кто тут? Погоди, доберусь!
Вертел, однако, не испугался – в спину ему воткнулся. Совсем перепугался Хондори-чако. Кинулся к двери, чтобы из пещеры выбежать. А тут мялка с колотушкой за него взялись, принялись колотить его и мять, так, что бусяку и света невзвидел.
Фудин шум услышала, из-за занавески выглянула. Ничего понять не может: свирепый Хондори-чако жалобно воет, по полу катается, ковры под себя подгребает, а мялка с колотушкой знай охаживают его. Мышка тоже расхрабрилась – забралась бусяку меж лопаток и покусывает его.
– Сестра моя Амбакта, где ты? – взывал Хондори-чако. – Приди на помощь!
Фудин уронила маленький ножик, которым рыбью кожу резала. Стукнулся он о пол, зазвенел. Почуял бусяку звук – позвал Фудин:
– Будущая моя жёнушка, плесни мне на лицо воды! Смой пепел с глаз – ничего не вижу! Мне б только глаза раскрыть, ух, задал бы жару обидчикам.
Калгама, всё ещё невидимый, как услышал слова бусяку насчёт будущей жёнушки, чуть не остолбенел. Как так? Неужели Фудин променяла его на это чудовище? Во, дела! Не случайно, видно, кусочки рыбьей кожи сшивает, вся иголками и нитками обложилась – мастерит свадебный халат, не иначе!
Слов нет, расстроился Калгама. Не раз он слышал от других великанов: мол, верность только в сказках бывает, сердце женщин склонно к измене, красавица долго одна не остаётся. Но не верил Калгама этим притчам. Считал: сочинили их неудачники, сердитые на весь белый свет.
– Сам себе помогай, – ответила Фудин. – Ведь ты хвалился: бусяку – самые сильные, крепче их никого на свете нет. Докажи!
– Воды, прошу, хоть горсть плесни! – зарычал Хондори-чако. – Увидишь, какой я сильный!
– Нет, – не соглашается Фудин. – Я слабая женщина, боюсь выйти из загородки.
А сама на цыпочках подобралась к печке, схватила котёл и, надрываясь, потащила его к бусяку – хочет на башку ему надеть. Да только видит Калгама: силёнок у неё маловато. Перехватил он посудину и натянул её на голову Хондори-чако – по самый кадык. Тот уже, было, пепел с век стряхнул, глаза приоткрыл, и вдруг – опять ничего не видит, да ещё и котёл мешает двигаться. Совсем бусяку обезумел – как бешеный, заметался по пещере, всё крушит, что под лапу попадётся.
На беду, Калгама не успел взять лук с лавки. Подвернулся он рассвирепевшему бусяку – схватило чудовище его, переломило как соломинку. Лавки тоже разнёс в щепки, стол перевернул и к дверям отбросил, туда же и лежанки метнул – загородил выход.
Фудин перепугалась, от стены к стене перебегает – увёртывается от Хондори-чако, а он растопырил лапищи, ищет её да приговаривает:
– Из-за тебя все беды! Изловлю – проглочу! Давно надо было Амбакту послушаться, права была сестрёнка. Человеческая женщина только на еду годится, а жениться надо на девушке-бусяку: ровня – ровне!
Калгама, всё ещё незримый, взял Фудин за руку и осторожно пожал – успокоил её. Та не испугалась прикосновения: помнила ладонь мужа, крепко ухватилась за неё – спокойнее на душе стало.
Великан приобнял жену, шепнул:
– За спину мне становись. Ничего не бойся. Я с тобой!
Спряталась Фудин за спину Калгамы, а тот колотушку с пола подобрал да как ударит по котлу на голове бусяку – аж искры посыпались. Но Хондори-чако крепок, чертяка – удержался на ногах. Воткнул ему великан вертел в спину – взвыл бусяку, однако это ему всё равно, что комариный укус. И мышка, как ни старается побольнее его куснуть, никакого впечатления на него не производит – Хондори-чако лишь плечами переводит, как лось, которому мошка надоела.
– А! Это ты, Калгама, пришёл? – догадался наконец-то Хондори-чако. – Погоди, расправлюсь я с тобой! Но сначала Фудин на твоих глазах растерзаю. Посмотришь, что бусяку с молодыми женщинами делают, – и зловеще захохотал, как филин заухал. Мурашки по коже у Фудин побежали, за воротом похолодело.
Калгама, однако, молчит: не хочет выдать себя голосом. Поймёт бусяку, где великан стоит, – легче ему сориентироваться: метнётся, враз подомнёт – труднее с ним бороться. Хочет Калгама улучить момент, чтобы внезапно броситься на врага, всадить ему охотничий нож в чёрное сердце. А Хондори-чако насмехается:
– Куда ты против меня? Слабак! Я и не таких великанов бивал!
Тут желудь под ногу бусяку подкатился. Тот споткнулся о него и упал, да головой прямо в таз со щукой угодил. Рыба взмахнула хвостом, огрела Хондори-чако по шее, высунула голову и зубами в грудь вцепилась. Кто хоть раз щучью пасть видел, знает: острые у неё зубы, и много их, всё небо – в зазубринах, будто пила. Заорал бусяку благим матом, принялся щуку от себя отрывать. Да куда там! Она снова, как надувная, увеличилась – почти как крокодил стала!
Калгама изловчился, набросился на бусяку, лапы ему за спину заломил – вырывается Хондори-чако, клыками скрежещет, мутная слюна из пасти капает: куда упадёт – прожигает насквозь. Не уберёгся великан – жгучая слюна на руку ему угодила. Всего лишь на какую-то секунду ослабил он хватку, а бусяку уже вывернулся, схватил Калгаму за горло:
– А! Попался!
Фудин, однако, не робкая. Взяла охотничий нож и, не долго думая, всадила его в лапищу бусяку. Надо бы, конечно, изловчиться, да в сердце прицелиться. Но что поделаешь: женщина, не догадалась.
Хондори-чако лапой затряс, не удержал Калгаму – выскользнул великан из его объятий, в сторону отскочил. Нож, кстати, успел из раны выхватить.
Хондори-чако, хоть и обессилила его борьба, подполз к двери, загородил её туловищем:
– Всё равно никуда отсюда не денетесь! Не знаешь ты, Калгама, моей тайны. А кто её не знает, никогда меня не убьёт, – и захохотал, будто гром загремел.
Тут щука, уменьшившись, снова в тазик плюхнулась. Отдышалась в воде, высунула голову и говорит:
– Что? Не признал меня, проклятый бусяку?
Она первый раз при Хондори-чако заговорила. Тот услышал её голос и даже вздрогнул:
– Как ты тут оказалась? Тебе в воде положено жить!
– А я в воде и сижу, – усмехнулась щука. – Никто тайну твою, говоришь, не знает? Меня со счетов не сбрасывай, милый!
– Прошу тебя, не выдавай её Калгаме! – взмолился бусяку. – Век тебе служить буду!
– Твоё слово ненадёжное, – засмеялась щука. – Мерзавец много чего наобещает от страха – потом и не вспомнит. Учёная я, милый.
– Чем тебе поклясться? – спросил Хондори-чако. – Ну, хочешь сестрой своей любимой Амбактой поклянусь?
– Нет никого у бусяку по-настоящему любимых, – ответила щука. – Не нужны мне твои клятвы. Отомстить тебе хочу.
Калгама и Фудин слушают их, ничего не понимают. Откуда щука знает тайну бусяку? Вообще, как они познакомились? По разговору ясно: хорошо друг друга знают.
Хондори-чако сидит у двери, грудь ходуном ходит – от волнения тяжело дышит. Но, как ни взбудоражен, а потихоньку-полегоньку лапищу по полу двигает – подбирается к ковру, который комком у его ног лежит.
– Ты несравненная, самая замечательная, – бормочет бусяку. – Зачем Калгаме подсобляешь? Лучше мне помоги! Станем мы с тобой душа в душу жить!
– Ох, льстивы твои слова, – вздохнула щука. – Не знаю, что и думать…
А Хондори-чако изловчился, схватил ковёр да накинул его на щуку. Не давая ей опомниться, сграбастал и давай мять-душить. Кангама тоже не промах – бросился к бусяку, отнимает у него добычу. Покатились они по полу, борются, то один верх возьмёт, то другой – только пыль столбом стоит.
– Амбакта! – взревел бусяку. – Где ты, сестрица? На помощь иди!
Его рык далеко окрест слышен. Испуганные вороны-стражницы над пещерой мечутся, не знают, что им делать: то ли Амбакту лететь разыскивать, то ли самим на выручку хозяину кидаться. Клюв-то у ворон крепкий, ударит в глаз – вмиг человек ослепнет.
Долго размышлять стражницам, однако, не пришлось. Откуда ни возьмись, Гаки! Из последних сил крыльями машет, перья теряет, глаза пучит.
– Спасайтесь, сестрицы! – крикнула она товаркам. – Ужасть ужасная в тайге творится!
– Кар-кар! Да что случилось-то, подруга? – спросили её вороны. – На тебе и перьев, считай, нет.
– Нгэвэн погибла! – заорала Гаки. – Меня чуть не угробили! Амбакта в беде! Ох, мир перевернулся! Спасайся, кто может.
Снялись вороны и вслед за Гакой полетели. Летят и все хором каркают:
– Спасайся, кто может! Кар-кар!
Глава одиннадцатая, в которой открывается тайна щуки
Эх, нет никого опаснее разгневанной женщины! Что далеко за примером ходить? Помните царицу, которая у зеркальца всё спрашивала: «Я ль на свете всех милее, всех румяней и белее?» И как только падчерица-царевна подросла да похорошела, зеркальце возьми да правду скажи. Ух, как рассердилась отставная красотка! Что только ни выдумывала, чтобы сгубить ту, что стала и милее, и румяней, и белее всех на свете.
Глупая, однако, царица! Всему приходит свой срок, и ничего с этим не поделаешь. Разве яблонька в цвету – невеста в подвенечном платье, да и только! – становится хуже в осеннем наряде, когда яблочки на ней горят, а листья багрянцем отливают? Так и мудрая женщина: входит в возраст – только интереснее становится, красота в ней изнутри светится, не исчезает. Румяна купить можно, кожу – отбелить, губки – подкрасить, а то, что природой даётся, ни за какие деньги не приобретешь. Это либо есть, либо нет.
Вот и лесная буссеу Чикуэ была такая, какая была. Как и положено настоящей чертяке, ликом – чёрная, волосы косматые, рот кривой, уши – длинные, заячьи, и только глаза – ярко-голубые, как незабудки, живые и весёлые. Смотреть на своё отражение в воде она не любила, а зеркальца и в завиданье не было. Если б даже кто и подарил, буссеу его всё равно выбросила бы: не хотела лишний раз себя, уродину, видеть. Считала: красивой всякий обольстится, а вот уж если она, чёрненькая, кому-то приглянется – значит, точно: любовь! Вот такая она, как говаривали встарь, романтическая особа. А вы что думали, такими только писаные красавицы бывают? Ну-ну, думайте дальше…
Буссеу следила за порядком в лесу. Особого зла никому не делала. Ну, разве что пугала уханьем иного охотника, который без меры зверя бил. А то, бывало, над женщинами подшучивала: некоторые из них обламывали ветки черёмухи, чтобы спелую ягоду собрать. Нет, чтобы на дерево забраться – аккуратно урожай с него снять, спасибо сказать; всё обтрясут, лапаки изомнут, порушат – черёмуха после них обдергайкой стоит, от горя последние листья роняет. Таких ягодниц-нерях Чикуэ специально по тайге водила – и день, и другой: по болотам да трясинам, чащобам да глухим урочищам. А то вообще запутывала их в трёх соснах, смеялась над ними, запугивала жутким воем и криками.
Ух, сколько страху приходилось женщинам натерпеться – в лес больше ни ногой. «Ой-ей-ёй, – шепотом рассказывали они соседкам, округляя глаза, – насилу спаслись от хуасарку-чудовища! Оно такое огромное, больше амбара, лапищи – во, дуба толще, зубищи – тигру не снились, ай, хотело нас поймать, кишки выпустить и съесть!» Соседки ахали и охали, верили их россказням о хуасарку. Никто его и в глаза никогда не видел, зато говорили о нём все. А это была буссеу, всего-то!
Бродила Чикуэ однажды по лесу, сладкие корешки копала, ягоду собирала, со зверями-птицами разговаривала, а когда хотела пить, срезала волнушки. В их вогнутых шляпках, как в чашке, хранилась чистая вода. На рассвете кто-то большой и добрый полил все деревья, цветы, листья ласковым дождиком. Может, это постарался седой, как лунь, дух Фиоха: он в лесу всё равно, что садовник. Чикуэ видела его только однажды, и то – издали: Фиоха старается никому не попадаться на глаза.
Напилась Чикуэ водицы, сорвала орешек маньчжурской лещины. Его оболочка на хвостатую зеленую птичку похожа. Даже жалко её очищать, чтобы достать орешек. Но очень уж буссеу любила щёлкать орехи!
Вдруг слышит: кто-то сквозь чащу ломится, пыхтит-отдувается. Подумала: наверно, медведь малиной лакомится. Из любопытства решила глянуть, что косолапый делает, да и самой малинки захотелось.
Подобралась ближе и замерла от восторга: кусты малины сплошь ягодой усыпаны; на ягодках капли воды дрожат, вспыхивают на солнце рубинами, да так ярко, что глаза приходится прищуривать.
Нагнула буссеу одну ветку, выглянула из-за неё, смотрит: молодой бусяку идёт, рослый, крепкий, кому-то, может, и некрасивым кажется, а ей-то, страшненькой, с лица воду не пить – главное: своего, чертячьего, роду-племени, и шерсть у него густая, наверно, тёплая и мягкая.
Бусяку заметил буссеу:
– Не прячься, выходи. Давай знакомиться! Скучно мне одному по лесу ходить…
Так и познакомилась буссеу Чикуэ и бусяку Хондори-чако. Друг другу они сразу приглянулись. Правда, нашлись подружки, которые начали нашёптывать:
– Чикуэ, глаза-то открой! Этот бусяку хулиган, каких свет ещё не видывал. И разбойник. И к тому же людоед. С ним ни одна порядочная девушка знаться не хочет. Обольстит, посмеётся над тобой – слёзы лить потом станешь. Вспомнишь наши слова, да поздно будет.
Но Чикуэ лишь смеялась в ответ:
– Знаю! Да, он такой! Может, даже хуже, чем вы представить можете. Но догадываетесь, почему он такой?
– Злым родился – злым и помрёт, – поджимали губы подруги. – Кому он нужен, такой?
– Вот-вот! – лукаво усмехалась Чикуэ. – Одинокий он, никому не нужный. Со всеми плохой, а со мной – хороший.
– Ох, наплачешься ты с ним! – пророчили подруги. – Как пить дать, попадёшь в какую-нибудь жуткую историю.
– А не ваше дело! – легкомысленно отвечала юная буссеу.
Никого она и слушать не желала. Часто стала вместе с Хандори-чако по лесу бродить, разговоры разговаривать, и всё у них, вроде, неплохо складывалось. Но до тех пор, пока Чикуэ не пришла с Амбактой знакомиться.
Бусякина сестрица сразу невзлюбила Чикуэ. Ещё бы! Жили-жили вдвоём с братом, всё у них общее было, Хондори-чако делился добычей, ничего для Амбакты не жалел и вдруг, – нате, вам, – появляется какая-то пигалица: братец вокруг неё увивается, самые вкусные куски – ей, нарядов сулится накупить, холить-лелеять обещает. Ну, а как да укажет молодая хозяйка Амбакте на порог: иди, мол, сама по себе живи, не мешай нам.
Принялась Амбакта хулить буссеу: и ходит-то она не так, и ноги у неё как две коряжины, и смотрит косо, от лакомства – человечьего мяса – нос воротит: видишь, привыкла в своём лесу питаться ягодами, грибами да орехами. Эдак, чего доброго, и Хондори-чако приучит к другой пище. Известное дело: чего хозяйка не любит, того вовек на обеденном столе не появится.
– Ничего, – отвечал Хандори-чако. – Зато жена у меня будет! Все мужчины-бусяку женатые, один я холостой. Непорядок!
Как Амбакта ни уговаривала Хондори-чако отказаться от жениться – тот ни в какую! И ведь до чего доверился Чикуэ, даже рассказал ей: его сила спрятана в орешке-кочоа, и лежит тот орешек на дне реки. Кто его расколет, тот и победит бусяку.