Ляфурай. Вот слушайте. Было мне лет восемнадцать, служил я псарем в имении господ де Ланжаков...
Вотрен. А я думал, у герцога де Монсореля.
Ляфурай. Нет. К счастью, герцог видел меня только раза два и, надеюсь, давно забыл.
Вотрен. Ты и его обокрал?
Ляфурай. Ну, немножко.
Вотрен. Так как же, по-твоему, он мог тебя забыть?
Ляфурай. Я видел его вчера в посольстве, так что беспокоиться нечего.
Вотрен. А! Значит, все-таки тот самый!
Ляфурай. Каждому из нас прибавилось лет по двадцать пять — вот и вся разница.
Вотрен. Ну, говори же. То-то мне помнится, что ты называл это имя. Дальше.
Ляфурай. Так вот, мой хозяин, виконт де Ланжак, и герцог де Монсорель были неразлучны, словно два голубка. Когда пришло время выбрать, на чью сторону стать — за народ или за дворян, я не долго раздумывал: из простого псаря я стал гражданином, а гражданин Филипп Буляр, могу сказать, прославился своим рвением. Я горел жаждой деятельности, я стал в нашем городе важной персоною.
Вотрен. Это ты-то? Ты был политическим деятелем?
Ляфурай. Недолго. Я совершил один прекрасный поступок, ну это и сгубило меня.
Вотрен. Эх, голубчик! Прекрасных поступков надо опасаться не меньше, чем прекрасных женщин: того и гляди влипнешь! Дело-то по крайней мере действительно хорошее было?
Ляфурай. Судите сами. Во время сумятицы десятого августа герцог вверил виконта де Ланжака моему попечению. Я его переодеваю, прячу, кормлю, — рискуя лишиться не только популярности, но и головы. Правда, герцог поощрил меня кое-какой безделицей — тысчонкой червонцев, а этот Блонде имел подлость явиться ко мне и предложил бoльшую сумму, чтобы я выдал нашего барчука.
Вотрен. Ты его выдаешь...
Ляфурай. Недолго думая. Его упрятывают в тюрьму, ну, а у меня в кармане остается в полном моем владении добрых шестьдесят тысяч золотом, настоящим золотом.
Вотрен. А при чем тут герцог де Монсорель?
Ляфурай . Дайте срок. Когда наступают сентябрьские события[7], мой поступок начинает мне казаться несколько предосудительным, и, для успокоения совести, я отправляюсь к герцогу. Он как раз собирался удрать за границу. Я предлагаю снова спасти его друга.
Вотрен. И прибыльно было твое раскаяние?
Ляфурай. Еще бы! В то время раскаяние было редкостью. Герцог обещает мне двадцать тысяч, если я вырву виконта из рук моих приятелей. И я, представьте, вырвал.
Вотрен. За виконта — двадцать тысяч? Не дорого!
Ляфурай. Тем более что это был последний. Да я слишком поздно об этом узнал. Управляющий уже прикончил всех прочих Ланжаков, даже несчастную бабушку запрятал в тюрьму.
Вотрен. Он, видно, не дремал.
Ляфурай. Он никогда не дремлет. Пронюхал о моем самоотверженном поступке, выследил меня, устроил облаву и захватил меня в окрестностях Мортаня[8] у моего дяди, где наш барин выжидал удобного случая, чтобы добраться до моря. Мерзавец Блонде предложил такую же сумму, что и в тот раз. Вижу, мне обеспечено порядочное существование до конца дней моих; человек слаб — ну я и поддался. Между тем наш друг Блонде приказал расстрелять виконта как шпиона, а нас с дядей засадил в тюрьму как сообщников. И чтобы выкарабкаться оттуда, мне пришлось пожертвовать всем моим золотом.
Вотрен . Вот как познается людское сердце. Тебе не повезло — нашла коса на камень.
Ляфурай. Да как сказать: ведь он, простофиля, оставил меня в живых.
Вотрен. Ну, довольно. В твоей истории мне проку нет.
Ляфурай. Можно идти?
Вотрен. Смотрите-ка. Так его и тянет туда, где меня нет. Вчера ты был в свете, — прилично ли вел себя?
Ляфурай. Вполне прилично! Там болтают про господ такие занятные вещи, что я безвыходно просидел в лакейской.
Вотрен. Я, однако, видел, как ты терся около буфета. Что пил?
Ляфурай. Ничего. Ах, да! Стаканчик мадеры.
Вотрен. А куда ты дел дюжину золоченых ложек, которые исчезли вместе с мадерой?
Ляфурай. Золоченых ложек? Постойте-ка, дайте припомнить. Нет, увольте, никаких ложек даже в глаза не видал.
Вотрен. Ну так увидишь их у себя под матрацем. А Философ тоже малость поразвлекся?
Ляфурай. Бедняга Философ! Уж и потешаются же над ним сегодня у нас внизу! Представьте себе — он облюбовал мальчишку-кучера и спорол с его ливреи галуны. А серебро-то оказалось фальшивое! В наше время господа совсем себя не соблюдают. Ни на что нельзя положиться — жалость одна!
Вотрен (свистит). Такие дела — не шутки. Вы погубите мой дом, хватит! Папаша Бютэ! А ну — сюда! Эй, Философ! Поди скорей! Шелковинка! Друзья мои, поговорим-ка по душам. Все вы — мерзавцы.
ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ
Те же, Бютэ, Философ и Шелковинка.
Бютэ. Я здесь! Что, горим?
Шелковинка. Или кто чужой сюда пролез?
Бютэ. По мне, так уж лучше пожар. Огонь недолго и потушить.
Философ. А чужого — придушить.
Ляфурай. Да нет, вот разгневался из-за пустяков.
Бютэ. Опять нравоучения, благодарю покорно!
Шелковинка. Мое дело сторона, я и из дому ни на шаг.
Вотрен (Шелковинке). А как же намедни, когда я велел тебе снять ночной колпак, душегубец ты этакий...
Шелковинка. Нельзя ли без титулов?
Вотрен. ...и велел сопровождать меня в качестве егеря к фельдмаршалу, ты, подавая мне шубу, стянул часы у казачьего гетмана.
Шелковинка. Так ведь это же враги Франции.
Вотрен. А ты, Бютэ, старый прохвост, украл лорнетку у принцессы Архосской, когда она подвезла сюда в своей карете вашего молодого хозяина.
Бютэ. Да ведь лорнетка-то сама упала на подножку.
Вотрен. Тебе следовало учтиво подать ее принцессе, а ты при виде золота и жемчуга сразу же выпустил когти.
Ляфурай. Неужели нельзя уж и капельку побаловаться? Какого черта! Жак, ты хочешь...
Вотрен. Что-о?
Ляфурай. Вы хотите, господин Вотрен, чтобы этот молодой человек на тридцать тысяч франков жил как принц какой-нибудь. Мы действуем на манер некоторых иностранных правительств: прибегаем к займам и кредиту. Кто является к нам за деньгами, сам без кошелька уходит, а вы еще недовольны.
Шелковинка. Ну, уж если мне запрещается приносить с рынка деньги, когда я отправляюсь без гроша за провизией, я подаю в отставку.
Философ. А я взял по пяти тысяч с четырех каретников за право нас обслуживать, и своих денежек им уж не видать! Намедни господин де Фрескас потащился из дома на двух клячах, а домой мы с Ляфураем его прикатили на паре рысаков тысяч в десять, и они нам обошлись всего-навсего в два-три стаканчика дрянной водки.
Ляфурай. Нет, киршвассера.
Философ. Словом, если вы за это на нас сердитесь...
Шелковинка. Как же вы думаете вести дом?
Вотрен. И вы воображаете, что вам это долго будет с рук сходить? Я разрешил это на время, ради вашего устройства, теперь хватит — запрещаю. Вы, кажется, хотите попасть из огня да в полымя? Если вам не угодно понимать, я подыщу себе других слуг.
Бютэ. Где же это вы их найдете?
Ляфурай. Пусть поищет.
Вотрен. Вы, верно, забыли, что сами доверили мне свою шкуру, и теперь я за вас отвечаю. Неужто я для того просеивал вас в трех разных городах, точно крупу через сито, чтобы теперь вы сами лезли на виселицу, как мухи на огонь? Запомните раз и навсегда: неосторожность для нашего брата — преступление. И вид у вас должен быть такой невинный, будто с вас можно спарывать галуны. Слышишь, Философ? И из своей роли не выходить: вы — честные люди, преданные слуги, вы боготворите своего барина, господина Рауля де Фрескаса.
Бютэ. Вы что же — хотите из этого молодца какую-то святыню сделать и нас всех запрячь? Но ведь мы-то его не знаем, и он нас не знает.
Философ. Он хоть из нашей братии?
Шелковинка. И что все это нам даст?
Ляфурай. Мы подчинились вам с условием, что будет восстановлено «Общество десяти тысяч»[9], что нам за каждое дело будет перепадать по меньшей мере десять тысяч франков, а у нас еще даже основного капитала нет.
Шелковинка. Когда же мы наконец станем капиталистами?
Бютэ. Не дай бог, мои товарищи проведают, что я целых полгода разыгрываю старого привратника, да еще совершенно даром, — я прямо-таки опозорюсь в их глазах. Если я рискую головой — так только ради того, чтобы прокормить мою Адель, а вы запретили мне с нею видеться. За эти полгода она, верно, иссохла и превратилась в спичку.
Ляфурай (Шелковинке и Философу). Она за решеткой, да не стоит его, беднягу, огорчать.
Вотрен. Все выложили? Так вам, черт возьми, мало, что вы здесь целых полгода благодушествуете, обжираетесь, как дипломаты, пьянствуете, как сапожники, ни в чем не терпите недостатка?
Бютэ. Тут без дела плесенью покроешься.
Вотрен. Благодаря мне полиция о вас забыла. Одному мне вы обязаны теперешним беззаботным существованием. Я стер с ваших лбов красное клеймо, которым вы были мечены. Я — голова, я все придумываю, а вы — только руки.
Философ. Да уж что толковать!
Вотрен. Подчиняйтесь мне, не рассуждая.
Ляфурай. Не рассуждая.
Вотрен. Безропотно.
Шелковинка. Безропотно.
Вотрен. Или же расторгнем наш договор и убирайтесь ко всем чертям. Если уж и со стороны вашей братии я вижу только черную неблагодарность, так кому же после этого можно оказывать услуги?
Философ. Мы тебе благодарны, повелитель.
Ляфурай. По гроб жизни, великий ты человек!
Бютэ. Я тебя люблю больше Адели.
Шелковинка. Да мы тебя боготворим.
Вотрен. Я буду вас нещадно бить.
Философ. Бей, не моргнув глазом.
Вотрен. Плевать вам в харю и играть вашей жизнью, как медяками в орел и решку.
Бютэ. Ну, я могу и ножом сыграть.
Вотрен. Так убей же меня, чего ждешь?
Бютэ. На него нельзя сердиться! Желаете, чтоб я вернул лорнетку? Я ведь берег ее для Адели.
Все (окружив Вотрена). Не покидай нас, Вотрен.
Ляфурай. Вотрен! Друг наш!
Философ. Великий Вотрен!
Шелковинка. Старый наш товарищ! Делай с нами все, что хочешь.
Вотрен. Я и так могу сделать с вами все, что захочу. Как я подумаю, что из-за дрянного колечка вы можете все загубить, — так и швырнул бы вас туда, откуда вытащил. Вы либо выше, либо ниже общества, вы — подонки или накипь, а мне хотелось бы вернуть вас в лоно общества. Прохожие улюлюкали вам вслед, а я хочу, чтобы вас приветствовали; вы были отщепенцами, а я хочу, чтобы вы стали честными людьми и даже более того.
Философ. А разве бывает что-то большее?
Бютэ. Бывают такие, которые вообще ничто.
Вотрен. Есть такие, которым дано судить о честности других. Из вас никогда не выйдет добропорядочных обывателей; вы можете быть либо неудачниками, либо богачами; поэтому вам нужно идти напролом... Искупайтесь в золоте, и вы выйдете из этого источника добродетельными.
Шелковинка. Да, уж могу заверить: когда я ни в чем не буду нуждаться, я таким добрым и благородным стану...
Вотрен. Чудесно! Ты, Ляфурай, например, можешь сделаться, как один наш приятель, графом де Сент-Элен[10]. А ты, Бютэ, о чем мечтаешь?
Бютэ. Да мне хотелось бы стать филантропом, тогда и миллионером стать недолго.
Философ. А мне — банкиром.
Шелковинка. Хочешь быть патентованным?
Вотрен. Так будьте же, смотря по обстоятельствам, слепыми и ясновидящими, ловкими и неуклюжими, придурковатыми и умными — подобно всем, кто стремится выйти в люди. Не судите о моих поступках, не старайтесь понять больше того, что я сам вам объясняю. Вы спрашиваете, что представляет собою Рауль де Фрескас? Сейчас скажу. Скоро у него будет миллион двести тысяч годового дохода, он станет принцем, а я подобрал его нищим на проезжей дороге, двенадцатилетним мальчишкой, который собирался поступить в барабанщики. Он был без роду, без племени и только что приехал с острова Сардинии, где, вероятно, выкинул какую-нибудь скверную шутку. Словом, он скрывался.
Бютэ. Ну вот, теперь мы знаем его прошлое и его положение в обществе...
Вотрен. Марш в свою конуру!
Бютэ. Там сторожит Нини, дочка тетушки Жирофле.
Вотрен. Гляди, как бы она невзначай не пропустила какого-нибудь шпика.
Ляфурай. Ну! Такую кошечку нет надобности натаскивать на мышей.
Вотрен. А что я собираюсь сделать из Рауля... вот увидите, на что я способен. Ведь таких юношей, как он, найдется немного. Рауль де Фрескас даже в нашем болоте остался чистым, как ангел. Он — наша совесть, а главное — он создание рук моих. Я ему и отец и мать, и я хочу быть ему провидением. Я люблю делать людей счастливыми, раз сам уже не могу быть счастлив. Я дышу его дыханием, живу его жизнью. Его страсти — мои страсти. Только благодаря этому юному сердцу, незапятнанному ни единым преступлением, я еще могу переживать высокие, благородные чувства. У вас же бывают прихоти — так вот это моя прихоть. Общество наложило на меня клеймо, а я в обмен возвращаю ему человека честного, я вступаю в единоборство с судьбой. Хотите помогать мне? Так подчиняйтесь.
Все. На жизнь и на смерть!
Вотрен (в сторону). Еще раз удалось укротить мою дикую свору. (Вслух.) Ну-ка, Философ, оденься чиновником из бюро находок, постарайся принять соответствующий вид, осанку и отнеси обратно ложки, которые Ляфурай позаимствовал в посольстве. (Шелковинке.) А ты, Шелковинка... Сегодня у господина де Фрескаса собирается несколько друзей, приготовь-ка завтрак, да поторжественнее; обедать мы не будем. Затем оденься скромно, строго, изобрази из себя поверенного. Тебе придется сходить на улицу Облен, дом номер шесть, на четвертый этаж; позвонишь семь раз, четко раз за разом. Спросишь дядюшку Жирофле. Тебе ответят: а вы откуда? Скажешь: из одного цыганского морского порта. Тебя впустят. Мне необходимы письма и кое-какие бумаги герцога де Кристоваля; вот тебе и образчик, пусть изготовят мне точно такие же документы и как можно скорее. А ты, Ляфурай, похлопочи, чтобы в газетах появилось несколько строк относительно прибытия в Париж... (Шепчет ему на ухо.) Это тоже входит в мой замысел. А теперь — по местам!
Ляфурай. Ну что, довольны?
Вотрен. Доволен.
Философ. И больше на нас не гневаетесь?
Вотрен. Не гневаюсь.
Шелковинка. Теперь уж никаких бунтов. Будем умниками.
Бютэ. Не беспокойтесь. Будем не только вежливыми, но даже честными.
Вотрен. Да, да, дети мои, немного порядочности, побольше выдержки — и вы добьетесь всеобщего уважения.
ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ
Вотрен один.
Вотрен. Чтобы держать их в руках, достаточно их уверить, что они люди честные и с будущим. А будущего у них как раз и нет. Что с ними станется? Ну, да ладно — если бы полководец стал всерьез думать о судьбе своих солдат, он не решился бы сделать ни одного выстрела из пушки. Двенадцать лет невидимой, подземной работы, и вот я накануне того, когда Рауль благодаря мне достигнет высшего положения в обществе; это положение необходимо закрепить. Ляфурай и Философ будут мне полезны в той стране, где я создам ему семью. Ах, любовь эта разрушила все мои планы. Я хотел, чтобы он прославился своими деяниями, чтобы он покорил за меня и под моим руководством свет, куда мне самому закрыт доступ. Рауль не только детище моего ума и моей ненависти; он — моя месть. Эти шалопаи не в состоянии понять таких чувств. Счастливцы! Они ведь не сверзлись с высоты вниз, они раз и навсегда сроднились с преступлением; я же пытался подняться из бездны, но если человек еще может подняться в глазах бога, то в глазах общества — никогда. От нас требуют раскаяния, а в прощении отказывают. Люди обычно руководствуются инстинктом хищников — раненый зверь уползает в свою берлогу и уже не выходит из нее. И люди правы. Впрочем, требовать покровительства общества, после того как ты попрал все его законы, это все равно, что стремиться под кров того дома, который ты сам же расшатал и который вот-вот рухнет тебе на голову.