На вопрос растерянной девушки, похоже, не мог ответить в обществе вообще никто. Во всяком случае так, чтобы ответ ее удовлетворил. А нас, продвинутых, переубедил.
Наступает новое страшноватое время, когда девственность с первых позиций обязательности для девушки начинает отступать на второе, третье, четвертое место.
А потом и вообще как-то вопрос целомудренности затушевался и растаял, как утренний туман.
Мы сидим с Олей на лавочке под вишней, тяжелые ветви опускаются почти до земли, мы как бы в шатре, я чувствую горячее плечо, наши голоса становятся все тише, наконец я решаюсь обнять ее за плечи, пальцы замирают на мягком, но горячем плече. Затем мои пальцы начинают скользить все ниже, обтянутая тонкой кофточкой грудь начинает подпрыгивать все чаще, чаще. Оля вздрагивает, говорит умоляющим шепотом:
– Не надо!.. Прошу тебя…
Я замираю, но что можно противопоставить инстинкту, через пару минут пальцы начинают скользить дальше. Она сбрасывает мою руку, и тогда я, обняв Олю, начинаю поползновение с другой стороны: мои пальцы нащупали путь со стороны подмышек. Оля зажимает мою ладонь, но не сильно, сейчас мои действия не так на виду, и я наконец добираюсь до ее груди, но только-только до самого основания, а дальше моей руке путь перекрыт, и это твердо, я это вижу, понимаю, но я доволен, счастлив до умопомрачения, все-таки за эту неделю продвинулся удивительно далеко.
Еще через неделю удалось ценой долгих и настойчивых поползновений коснуться кончика ее груди. Оля вздрогнула, застыла на миг, прислушиваясь к себе, а потом засопротивлялась с такой силой, что в этот день пришлось оставить все подобные попытки. Зато еще через три свидания я уже мог засовывать руку под ее кофточку и осторожно брать ее грудь в ладонь, бережно и трепетно, чувствуя биение испуганного сердца.
Уже третью неделю мне удается, затащив Олю на отдаленную лавочку в парке, щупать ее за обе груди. Вчера, осмелев, я пробовал опускать пальцы ниже, трогал ее восхитительно мягкий живот, но, когда с замершим сердцем двинул по миллиметру ладонь ниже, ее тело так вздрогнуло, словно оказалось в ледяной воде, она отчаянно засопротивлялась, пришлось убраться.
Сегодня я сумел продвинуться дальше, мы уже несколько часов приближаемся к разгадке жгучей тайны. В комнате постепенно темнеет, на улице зажглись фонари, свет от ближайшего падает наискось на дальнюю стену, а здесь темно… и это еще на один важный барьер меньше.
Наши тела раскалены от внутреннего жара, дыхание обжигает губы и высушивает во рту. Мы оба чувствуем, что это наконец произойдет сегодня. Обязательно, когда будет совсем-совсем темно, ибо это нельзя на свету, это называется страшным словом «разврат», а мы не развратные, мы просто… просто не можем остановиться, и, когда в комнате уже угольная чернота, мои руки становятся все настойчивее. Оля сопротивляется слабее, мои пальцы трогают те места, куда еще вчера их не допускали, наконец комната погружается во тьму, только на потолке отсвет уличного фонаря, я заваливаю ее на постель, стаскиваю тесные длинные трусы, наваливаюсь сверху и начинаю раздвигать своим коленом ее сцепленные ноги.
На этот раз их удается все-таки раздвинуть, вчера не удавалось. Оля часто дышит и шепчет что-то умоляющее, я вижу блестящие от испуга глаза, что смотрят в потолок. Я поспешно расстегиваю брюки, снять нельзя, это разврат, нельзя залечь голым или почти голым: нет, можно только вот так – она в блузке и с задранной юбкой, а я – в рубашке и с расстегнутыми брюками.
Еще нельзя лезть туда руками, это нечисто, потому некоторое время двигаюсь всем телом, стараясь попасть. Оля шепотом уговаривает меня не делать этого, это нехорошо, это нельзя, я торопливо соглашаюсь, что да, не буду, я вот только-только чуть ближе, а так мы как всегда, а сам все тыкаюсь и тыкаюсь… Наконец она вроде бы чуточку шевельнулась, хотя женщине в таких случаях надлежит лежать, как колоде, этого ее движения оказалось достаточно, чтобы новый жар охватил меня, я ощутил ее, пошел к ней. Она вскрикнула, напряглась, я пошептал что-то на ухо, она пыталась меня оттолкнуть, я прошептал, что все-все, не нужно, мы вместе, все хорошо, все позади…
И хотя еще позади не все, впереди короткая боль, а потом она в ужасе ждет, когда это таинство закончится, меня же ведет некая древняя могучая мощь. Я становлюсь собой чуть позже, запыхавшийся и обессилевший, лежу на ней, потом приподнимаюсь на локте и переваливаюсь на бок.
Оба мы торопливо оправляем одежду: она опускает юбочку, а я застегиваю на пуговички брюки. Так лежим некоторое время, она часто дышит, в лице ужас. Сейчас с нею произошло нечто страшное, ужасное, что разом превращает девушку совсем в другого человека. Теперь она полностью в моих руках, ибо достаточно мне где-то брякнуть о том, что с нами произошло, и за ней навсегда приклеится кличка распутницы, ибо не может девушка до свадьбы не только поступать вот так, но не должна даже целоваться.
Она молчит, испуганная и растерянная, мы еще не знаем про опасные и безопасные для таких дел дни, обоим кажется, что вот сейчас произошло… или могло произойти зачатие.
– Нельзя, – шепчет она в ужасе, – нельзя!..
– Можно, – шепчу я жарко, – уже можно…
– Нельзя, нехорошо!..
– Оля, – шепчу я. – Оля…
В последний миг она успевает вскрикнуть вечное:
– А что потом?
Дед мой покосился на соседа, сказал кротко:
– Брешет, как попова собака.
– Почему, дедушка?
– Не знаю, почему, но что брешет – точно. Ты заметил, как он говорит?.. Он же с низовья Дона, а не из Москвы. Москвичи все гэкают, их так и дразнят: «Гришка, гад, гони гребенку – гниды голову грызут!» Пермяки все говорят торопливо, будто черт стучит по коробу, волжане окают, архангельцы акают…
Самое подлое, что сделал Хрущев, как считали участники войны, это отмена наградных. До его указа все орденоносцы получали прибавку кто к пенсии, а кто к зарплате: тогда «ветераны» еще не были ветеранами, всем в среднем меньше сорока лет.
Не очень большие деньги, но за каждый орден и за каждую медаль что-то да капало. А тот, у кого вся грудь в орденах, мог преспокойно жить на эти «орденские»: Родина его подвиг помнит, чтит, продолжает платить, ибо, благодаря тому, что он проливал кровь на полях сражений, она, Родина, сейчас по-прежнему Россия, а не захваченные Германией «восточные территории».
Но Хрущев отменил одним махом, и с того дня началась вакханалия, когда высокими орденами и медалями награждали кого ни попадя: чего стоит только звезда Героя Советского Союза, которую он вручил Фиделю Кастро!
Ордена и медали сразу обесценились, потерялось к ним уважение.
Второе чудо начавшейся НТР – холодильник.
Они уже были созданы несколько лет тому, но оставались громоздкими промышленными установками, занимали целые этажи, однако недавно ученым удалось создать компактные установки, которые приспособили для бытовых нужд.
Холодильник я тоже купил одним из самых первых. Да вообще все технические новинки я покупаю сразу же, как появляются в продаже. Огромный тяжелый металлический ящик с подвешенной внутри крохотной камерой. Туда можно поместить две буханки хлеба. Вокруг этой камеры, где происходит замораживание, множество толстых и тонких труб, проводов.
Я включил все точно и по инструкции, холодильник заработал с ревом мощного трактора. Уже к концу первого дня все трубы покрылись толстым слоем изморози, затем – наста. С потолка начали рости сосульки. Весь холодильник внутри очень быстро превратился в бесформенную снежную пещеру с крупными сталактитами, сталагмитами и толстой ледяной корой на стенах.
– Намораживает! – сказала бабушка с великим удивлением. – Чудо-то какое…
– Но не там, – пробурчал я.
– Да какая разница?.. Настоящий снег, настоящий лед!
– Не там, – повторил я.
Холодильник я разморозил уже на второй день. Потом научился размораживать только раз в неделю. Энергии холодильник жрал, как электрическая свинья, а когда работал, он ревел и прыгал по комнате, бился о стены, как неверно загруженная стиральная машина.
Стиральные машины появились намного позже холодильников и телевизоров. Этим чудовищам сперва не доверяли стирать вообще, их покупали очень состоятельные люди, скорее, как диковинки. А если и стирали, то какие-нибудь тряпки, так как любая ткань, несмотря на ее крепость, рисковала превратиться в кружева.
И очень нескоро, и очень-очень медленно на телевидении прибавлялись часы вещания, пока не появилась возможность смотреть телепередачи каждый день. Конечно, фильмы смотрели только раз в неделю, но и то огромное достижение: не нужно ходить в кинотеатр, впервые появилась возможность смотреть кино, сидя перед экраном в трусах.
Так же очень нескоро и очень медленно холодильники становились привычнее, управляемее, камеры для замораживания все больше, а когда пришла пора двухдверных – это уже почти современные.
Стиральные машины перестали обязательно рвать стираемую ткань, кое-что удавалось стирать уже без повреждений.
Возвращался от Оли, по другой стороне улицы прошли двое парней, провожая девушек. Я слышал веселый смех, шуточки, и вдруг странная тоска появилась в сердце, разрослась, заполнила всю грудь. Там девушки, с которыми я, возможно, не познакомлюсь уже потому, что не увижу их в этом огромном городе, называемом Харьковом. И таких девушек в Харькове много. Но ведь… много и других городов!
Их тысячи… даже десятки, если не сотни тысяч. И везде, договорил я холодеющими губами, есть девушки. Много, очень много. Где вот сейчас ходят по улицам или ложатся спать те, кто мог бы стать мне настоящей подругой, из которых потом получилась бы и жена, и любовница, и моя принцесса, и моя королева. Но мне никогда не увидеть ту, Единственную, которая могла бы стать… да что там могла!.. которая предназначена для меня, у которой в душе и характере именно там выемки, где у меня шипы, а шипы и выступы там, где у меня выемки. И мы, сойдясь, образовали бы одно целое…
Мертвящая тоска, что заполняла грудь, распространилась на все тело. Я чувствовал, как от тоски и отчаяния замерзает сердце и холодеют, как у мертвеца, руки. И что же… мне суждено никогда-никогда не встретить Ту, Единственную?.. Ту, которая предназначена для меня?.. И я буду, как и все, жить с женщиной, предназначенной для другого?
А та, которая рождена быть моей половинкой, выйдет замуж за чужого и будет с ним мучиться… ну, даже если не мучиться, то ей предстоит «притираться», как говорят умудренные жизнью старики, сглаживать острые углы, вместо того, чтобы найти того, у которого на месте именно тех углов выемки? То есть меня, меня!..
Стало душно, я задыхался, ускорил было шаг, он сам ускорился, потом остановился и ухватился за ствол дерева. Но как она отыщет меня?.. Нет, это я должен искать!.. Это в мужской природе искать. Искать и искать.
В то время, когда я был подростком, девственность невесты даже не оспаривалась, это было всегда само собой разумеющимся. А вот когда мне уже стукнуло время заводить себе пару и вить гнездо, тогда уже появилась та встревоженная фраза, которая обобщенно звучала так: «Люська, а ты честная?»
Помню, я сразу придрался к словам, с пеной у рта утверждая, что целостность девственной плевы и честность нельзя ставить на одну доску, это не одно и то же, ведь девственница может предать и бросить так же просто, как и с порванной плевой, а женщина, у которой побывали мужчины, может быть преданной и любящей, что должно быть для нас, мужчин, намного важнее.
Со мной, естественно, мужчины яростно спорили, зато женщины слушали с горящими глазами и растопыренными, как у коров, ушами. Понятно, что я, в отличие от сверстников, старательно «доставал» и штудировал ходящие по рукам ветхие машинописные экземпляры вышедших на проклятом Западе книг о технике секса, методах обольщения и доведения женщин до оргазма. Все это, естественно, тут же применялось на практике, в результате я только девственниц насчитал двадцать девять, превращенных мною в полноценных женщин, причем из них трое оказались за двадцать лет, а две и вовсе за двадцать пять, хотя и фигурами, и мордашками, и характерами были просто прелесть. Просто осколки той старой эпохи, когда довлело строгое правило: ни поцелуя до свадьбы!
Аборты, аборты. Никто не знал презервативов. Сперва их называли гондонами. В смысле, презервативы так называли. Хуже того, женщины не знали даже, что существуют дни, когда можно забеременеть, это примерно с девятого дня после начала месячных по пятнадцатый день, а в остальные – хоть ты лопни, ничего не получится, но все действовали наугад, все страшились, однако все шли на риск.
Невежество наше было столько дремуче, что аборты были нормой. И до безопасного секса было еще несколько десятилетий.
Читаю много, читаю жадно. Уже успел заметить, что в трети книг про войну обязательно есть эпизод, когда главный герой седеет за одно мгновение. Вот только что этот восемнадцатилетний парень был черноволосым, как ворон, и вдруг, столкнувшись с чем-то ужасным, стал белым, как снег. В смысле, волосы его побелели, как снег.
Еще каждый из героев обязательно с «непокорной челкой на лбу».
Возможно, это отголосок того времени, когда старые литераторы либо вымерли, либо сбежали с белой армией за рубеж, а новые писать хотят, но не умеют. Потому и такое обилие штампов, одинаковых мест, буквально переписанных друг у друга.
Но это не так, просто все пользовались одними и теми же рассказами про войну, выбирали одни и те же эпизоды, хватали и пользовались одними и теми же сравнениями. Что значит, какой-то вкус все же был: выбирали достаточно яркие образы.
Но вся беда в том, что их выбирали все.
Да, о здоровом образе жизни, сыроедении, йоге, контроле за пульсом, дыханием, кровяным давлением, об умении управлять некоторыми процессами в организме, которые для простого человека всегда неконтролируемы…
Хорошо бы продолжить вот так и остаться молодым и здоровым… вечно. Правда, вечно не получится, но можно вдвое продлить здоровье и молодость в сравнении с одногодками. Те будут стареть, а я, вот такой замечательный, нет, будут завидовать, показывать пальцем.
Проблема вырисовывалась медленно, очень медленно, пока не встала во весь рост, заслоняя все остальное. Остаться сыроедом-вегетарианцем – это резко снизить свой наступательный потенциал. Вегетарианец – да, живет в ладу с природой и окружающим миром, но вегетарианцы никогда ничего не изобретут, не сделают открытие, не совершат революцию. Для всего этого нужен накал, страсть, излишек энергии, что выльется во что-то такое, что больше, чем просто необходимо для спокойной и здоровой жизни!
Вегетарианец просто растягивает отведенный ему срок жизни, как резину, но и он помирает, а мясоед сжигает жизнь быстрее, но на излишке высвобождающейся энергии придумывает колесо, паровую машину, самолеты, холодильники и телевизоры, в то время как у вегетарианца мышление занято только собой любимым, оно следит, чтобы хозяин ничего не съел вредного, чтобы ничто не мешало растягивать жизнь как можно дольше.
Но если бы такой образ жизни позволил жить вечно, я бы не задумывался, остался бы вегетарианцем. Если бы срок жизни продлился на порядок, то поколебался, и тоже, наверное, согласился: ради жизни в шестьсот-семьсот лет можно, видимо, посидеть и на травке. Но если прибавка будет всего в десяток лет, правда, при хорошем здоровье, но придется отказаться от творчества, от спасания мира, от революций и переворотов, от изобретений… ну чего-нить еще, не знаю, от великих открытий, за что мое имя войдет во все школьные учебники…
Мама удивилась, видя, как я жарю на сливочном масле яичницу с ветчиной.