Ресторанчик неплох, каждый вечер мы сидели там и наслаждались хорошим шампанским. Поэтесса цвела, ведь при месячной зарплате хорошего инженера в сто двадцать рублей мы в день заколачиваем по сто – сто сорок рублей!.. Бутылка шампанского три рубля и двадцать копеек, плюс всякие блюда еще рублей на пять – почему не гулять в свое удовольствие?
Клянусь, сказал я себе твердо, но не сгоняя с лица глуповато-самодовольную улыбку, никогда и ни при каких обстоятельствах больше не выступать за деньги. Я – человек слабый: сколько заработаю на выступлениях, столько же недозаработаю на гонорарах. Но гонорары – это за умение писать все лучше и лучше. А выступления… что выступления?
Что от них останется?
Из нас четверых, принятых за год в Союз Писателей, только я продолжал писать и писать, как будто с моим принятием в ряды ничего не произошло. Остальные трое сразу же изменились в осанке, походке, стали одеваться иначе и говорить иначе и, конечно же, сразу же пошли по выступлениям.
Хотелось бы ошибиться, но, насколько я помню по тем годам, больше никто из этих троих даже не пытался писать. Ведь самое главное – это доползти на последнем дыхании до вступления в Союз Писателей, а там уже все, хана, баста, конец: обеспечена одна из самых высоких пенсий в стране: сто двадцать рублей в месяц, обеспечены выступления, обеспечены многочисленные льготы, как-то: получение квартир, дач, бесплатные путевки в дома творчества, особая поликлиника Литфонда, особый список для покупки автомашин и пр., пр., пр. Главное – получить заветную красную книжечку с гордыми буквами золотом: «Союз Писателей СССР»!
Как позже узнал, купив громадный «Справочник членов Союза Писателей СССР», в стране десять тысяч писателей, из них две тысячи – в Москве. Понятно же, что даже при всем книжном дефиците и даже в «самой читающей стране» ну просто не может быть столько писателей в реальности. Самые заядлые книжники могут набрать в своей библиотеке не больше полусотни отечественных авторов, просто продвинутый читатель назовет десяток, а так вообще-то знаем и читаем трех-четырех. Так что десять тысяч одних только членов с красными книжечками – это и есть эти доползшие до порога заветного дома, а теперь скрупулезно выколачивающие все-все «положенные» льготы и привилегии, ждущие счастливого времени, когда можно свалить на пенсию и получать сто двадцать рэ, в то время как остальные – сорок-пятьдесят.
В конце 70-х мне передали на рецензию рукопись первой книги молодого днепропетровского автора, инженера-конструктора Василия Головачева. К тому времени я был уже старый и толстый, маститый, заслуженный, лауреат и все такое, я начал читать повесть в несколько раздраженном состоянии, другую бы зарубил, но эта с первой страницы показалась яркой и необычной. В то время как все авторы вынуждены были писать либо под Немцова, либо под Стругацких, этот молодой автор избрал третий путь, абсолютно независимый, интересный и оригинальный.
В фантастике к тому времени сложилась нелепейшая, для любого другого менталитета, но только не для русского, ситуация: можно писать либо «за», либо «против», хотя на самом деле все, что публиковалось, не было и «за», как не было и «против», но в России всегда привыкли читать между строк, потому в каждом произведении братьев находили нечто «против», то есть против власти, а в произведениях Немцова и Казанцева – «за».
Я хорошо помню ту статью Немцова, в которой он подверг критике «Далекую радугу». В повести страшная катастрофа надвигается на планету физиков, где кроме физиков находятся их семьи, а также множество туристов, охотников и прочего люда. От первой страницы и до последней герои спорят, что спасать от катастрофы: уникальные научные данные или произведения искусства, так как звездолет только один, все не увезет. И вот в конце концов после многодневных споров находят решение: оставить и то и другое, а спасать… кого бы вы подумали? Да, это просто невероятно – женщин и детей! А если мест мало, то одних детей.
Вся критика Немцова сводилась к одному-единственному моменту: даже в наше несовершенное время такой вопрос просто не возникает – с тонущего корабля в первую очередь спасают детей и женщин. А мужчины остаются, увы, вместе с сундуками пиастров и произведениями искусства.
Такая статья сейчас воспринималась бы просто как критика на неудавшееся литературное произведение. Чем она и была, кстати, но в то время читающая публика все написанное понимала только как либо указания партии, либо как противодействие этим указаниям. Ничего третьего в упор не видела и не хотела видеть, неинтересно, нет остроты, борьбы нет, крови и опасности не чувствуется! Ну как если бы сейчас написать, что нет на свете ни лох-несского чудовища, ни бермудского треугольника, ни ясновидения, ни телекинеза, ни чтения мыслей, ни хилеров… Вот сволочь, а, такое написать? Потому раз уж братья ходили в героях-диссидентах, хотя никаким преследованиям не подвергались, все их вещи выходили в срок, как намыленные, чего не скажешь о работах других авторов, так вот любая критика братьев принималась читающим интеллигентным быдлом только как зажим «диссидентствующих», как давление партии, как унтерпришибеевщина и даже как антисемитизм, хотя, повторяю, ни зажимом, ни антисемитизмом и не пахло, обыкновенная критика старого опытного автора на произведение более молодого, вот и все. Но так же, как сейчас любой схваченный на горячем карманный вор заявляет с пафосом, что его преследуют за политические убеждения, что в его компрометации заинтересованы «определенные силы», так тогда любая самая робкая критика в адрес Стругацких воспринималась как жесточайшие преследования со стороны Власти и чуть ли не как запреты на публикации. Как же, покажите мне хоть одну вещь, которую Стругацким запретили публиковать! А я свои покажу. Словом, Немцова затюкали, затравили, от него шарахались, вскоре старый заслуженный автор стал вообще изгоем.
На самом же деле все те авторы, что одни «за», а другие «против», – пальцы одной руки. И не случайно и те и другие разом умолкли, едва коммунистический режим рухнул. И лишь двое сильных, которых зажимали с двух сторон, и режим и «оппозиция», требовавшие примкнуть к стаду, ведомому братьями, принести им вассальную присягу, поцеловать руку с перстнем и писать те глупости, которыми они наводнили прилавки, – только эти двое при падении партийного режима вздохнули с облегчением и начали писать и публиковаться свободно, раскованно, со все возрастающим темпом. Ну, понятно, это я так иносказательно о себе, замечательном, и о молодом Головачеве.
Я написал тогда на его повесть «Непредвиденные встречи» хвалебную рецензию, порекомендовал издать как можно более массовым тиражом, а самому автору настоятельно рекомендовал держаться избранного пути. К сожалению, при коммунистическом режиме это проделать было трудно, но власть рухнула, и теперь видно, кто чего стоит! Кстати, тогда «Непредвиденные встречи» вышла довольно быстро. С той повести и начался путь молодого, тогда еще с пышной шевелюрой, талантливого автора, а главное – так непохожего на остальное стадо, что паслось во всех журналах, сборниках, альманахах, издавало одинаковые книги на тему: как плохо быть бессмертным и как прекрасно умирать в слабом человеческом теле!
Где они, так прекрасно приспособившиеся к тому литературному времени?
Там, где будут нынешние приспособившиеся…
Роман о рабочем классе тут же дал квартиру, членство в Союзе Писателей и в рядах партии, синекуру в аппарате СП: ответственный секретарь, не хвост собачий! – две литературные премии… Меня почтительно усадили за стол с красной скатертью в самом центре, откуда я свысока посмотрел на «производственников»: ну, что, убедились, что фантастику писать сложнее? Придурки, надулись как индюки, посинели от злости. Щас, начну писать эти производственные романы и дальше, хватая дачи, машины, награды, оттеснив их на окраину…
Ессно, если бы я не был Никитиным. Тут же издал «Шпагу Александра Засядько» («Золотая шпага»), за которую Кравчук, тогда замсекретаря ЦК Компартии Украины, яростный и непримиримый сталинец, борец с украинским национализмом, а позже – президент Украины и яростный борец за украинскость, – занес в «черные списки» с запретом печататься, упоминаться в прессе и пр., т.е. я разом потерял все, что получил за производственный роман.
В Харькове от меня шарахнулись все, кто совсем недавно набивался в друзья. Образовалась мертвая зона в местном отделении Союза Писателей, и когда я выходил в коридор, оттуда сразу же испарялись курильщики. Я тут же перестал ходить в это такое дорогое и близкое мне здание.
Снова пошел литейщиком, благо здоровье позволило бы это сделать и сейчас при необходимости. К счастью, в Москве наплевать на украинский национализм, а меня на Украине объявили одним из молодых лидеров украинского национализма. Я вскоре прошел по конкурсу на ВЛК, где тут же встал вопрос о моем исключении, но за меня поднялись вээлкашники, а это сорок литературных звезд, лауреатов Украины, Узбекистана, Грузии, и всех-всех остальных республик, и кончилось тем, что исключали преподавателей, с которыми я задирался, а мне – строгача с занесением, но об этом чуть позже.
Через два года вернулся на Украину, но там все те же «черные списки» и запрет на публикации. Пришлось эмигрировать в Россию, в Москву, но первая публикация все же только в перестройку, в 1985 г. – «Далекий светлый терем», 100 тыс. тираж, Москва, Мол. Гв. «Б-ка советской ф-ки».
Нет, об этом надо подробнее, а так черт-те что получается. Скороговорка какая-то. Все было весьма драматичнее и характерно для того времени, для той эпохи, потому стоит дать хотя бы с минимумом подробностей.
Между блистательным успехом романа «Огнепоклонники» и отбытием в Москву на учебу кое-что произошло весьма важное, к чему надо вернуться, чтобы рассказать подробнее.
Первое, это ко мне зачастили корреспонденты. Сперва центральной прессы, потом республиканской, а уж после всех – областной, ну это же понятно, нет пророка в своем отечестве, для камердинера нет героя, и все такое: в Харькове с изумлением узнали от столичных товарищей, что у них в Харькове вот взяла и расцвета пышным цветом литературная суперзвезда прямо в середке рабочего класса, что так нужно, своевременно об этом писать и писать, зарабатывая на репортажах, заполняя страницы прессы всякой херней, которую никто не читает, а пролистывает, спеша добраться до телепрограмки и уголка юмора.
По телевидению прошли инсценировки «Огнепоклонников», актеры выкладывались во всю, это не какая-нибудь хрень вроде чеховской «Чайки», то баловство, а инсценировка романа на рабочую тему – дело нужное и политически выгодное. Пару раз я сам подолгу рассказывал с голубого экрана, какой я талантливый и круче всех, но довольно быстро заметил, что всем нужно в первую очередь сказать громко и ясно, глядя в объектив, что я – из рабочих, сам трудился в бригаде литейщиков, и трудился не потому, что меня туда послали собрать материал для написания романа, а потому, что это и была моя работа!
Я озлился и послал всех, в том числе и только что прибывших корреспондентов «Правды» и «Социалистической индустрии». Ах, мол, так я для вас что-то вроде говорящей обезьяны? Да пошли вы все, я вам докажу, что вне зависимости, кем я работал и какое у меня образование, я – лучше всех! И никто не пишет лучше меня.
И тут же написал книгу о своем земляке, Александре Засядько, соратнике Суворова и Кутузова, который изобрел ракетное оружие, разработал теорию ракетной тяги, создал ракетные войска и с их помощью взял одним залпом из ракетных установок турецкую крепость Варну, которую до того безуспешно полгода осаждали русский войска. Война после того знаменитого ракетного обстрела была спешно закончена, с Россией заключили мир, Засядько стал полным генералом, наконец-то женился. Вся его история выглядит фантастикой, но в его жизни нет ни грани вымысла, я готовил книгу сперва для «ЖЗЛ», но издал в «Молоди», украинском аналоге «Молодой гвардии».
Конечно, книга выглядела крамольной, редакторы это видели, но их, как и меня защищало мое пролетарское происхождение. К тому же я недавний лауреат, в прошлом году (1978-м) переизданы «Огнепоклонники», снова триумф и еще одна литпремия, а премии, как известно, даются только своим проверенным товарищам. Так было тогда, и так, как вы все знаете, сейчас…
Книга отпечатана, первые экземпляры, как положено, кладут на стол пламенного ленинца-коммуниста, борца с украинским национализмом, секретаря ЦК Компартии Украины по идеологии и пропаганде Кравчука… да-да, того самого, кто после отделения Украины «перестроился» и в течение одной секунды из пламенного интерналионалиста стал пламенным националистом, борцом за украинизацию Украины.
Что делает Кравчук? Прочел первые главы, пришел в ужас и велел весь тираж, что все еще в типографии, уничтожить. Дальше развивалась весьма детективная история, ибо до пленума партии два месяца, другие люди из партаппарата звонили директору и требовали подождать, так как есть вероятность, что Кравчука снимут. Директор, оказавшись между двух огней, каждый день изобретал причины, почему тираж все еще не порезан в лапшу: то рабочие запили, то машина сломалась, то ножи затупились.
Наконец Кравчук буквально перед пленумом приехал в типографию и лично проследил, чтобы весь тираж уничтожили в его присутствии. Однако за эти два месяца рабочие наперебрасывали через забор столько книг, что на черном рынке ими торговали беспрерывно. Я тогда с гордостью говорил приятелям, что моя книга стоит в несколько раз дороже, чем модные тогда сборники Гумилева, Ахматовой, Киплинга, Цветаевой. И еще эту книгу продавали в киоске «для своих» в здании ЦК Компартии Украины. Я сам там купил экземпляр. Хотел два, но не дали: дефицит!
Однако меня внесли в «черные списки», а это означало запрет публикаций где бы то ни было, запрет на упоминание моего имени (похоже, в некоторых изданиях эти люди все еще остались до сих пор, вы сами знаете, где фамилию Никитина нельзя даже упоминать), я лишился сразу и работы в аппарате Союза Писателей и… словом, оставалось только идти снова в литейный цех, потому что я привык получать хорошие деньги, а в литейном платят примерно впятеро в сравнении с инженером и втрое – с квалифицированным слесарем.
Но еще до внесения меня в «черные списки» из Москвы пришла разнарядка на одно место на двухгодичных Высших Литературных Курсах в Москве. Как ни морщились местные авторитеты, но я оторвался от них на целый порядок, и кого посылать – иного мнения быть просто не могло. Мои документы были отосланы в Москву, я со дня на день ждал сообщения о зачислении.
Я ждал и ждал. Но все сроки прошли, и тогда я догадался, в чем дело, пошел на дикий шаг, который кажется просто невероятным разумному человеку: взял экземпляр «Шпаги Александра Засядько» и послал бандеролью на адрес ВЛК в Москву. И приписал, что вот за эту книгу я и занесен в «черные списки».
Большое спасибо, да что там спасибо – неимоверная благодарность проректору ВЛК Николаю Горбачеву и отдельно – ректору Литературного института Пименову. Дело в том, что вдогонку за посланными в Москву документами из Украины пришла партийная директива с указанием, что Никитин – инакомыслящий, неблагонадежный, принимать на ВЛК нельзя, вместо него пришлют другого. Такое же указание Горбачев получил из партийных органов. После чего он сказал: а ну-ка, посмотрим, что это за такой неблагонадежный, что написал. Если слабо пишет, то в самом деле неблагонадежен…
Он взял «Шпагу Александра Засядько», раскрыл и стал читать. Прочитав главу, не отрываясь, он нащупал спинку стула и сел, продолжая читать. И так прочел по меньшей мере половину книги. После чего сказал твердо: я его приму, несмотря на все указания!
И – я был принят на ВЛК.