Конечно, сыграла роль и некая удача: дело в том, что книга начинается со слов: «Преподаватель баллистики подполковник Кениг решил сократить путь к выходу из училища и пошел через зал для фехтования. Сюда он редко заглядывал, ибо упражнения со шпагой нелепы человеку, привыкшему рассчитывать траектории огромных чугунных ядер. А ядро сшибет с ног слона, не только человека со шпагой или чем-то еще колющим-рубящим в руках…»
Николаю Горбачеву, проректору ВЛК, одновременно подполковнику артиллерии, это тоже казалось нелепым, он привык рассчитывать траектории артиллерийских снарядов и считал артиллерию богом войны. Начало книги его зацепило, а дальше у меня написано так, что не отпустит любого, будь это полковник, домохозяйка или школьник.
Я был принят на ВЛК. Подчеркиваю, несмотря на указание сверху не принимать. Тем самым было показано, что и партийная машина не всесильна, сильные люди могли выстоять, а прошедший войну Николай Горбачев был очень сильным человеком и мог вступиться за совершенно незнакомого человека уже только потому, что считал того правым.
Не зная, что я «крамольный» и только чудом попал на ВЛК, наши члены партии предложили меня в секретари партийной организации, но руководство мудро сочло такое слишком уж большим вызовом партийной бюрократии Москвы, умело подготовило и провело собрание, в результате секретарем избрали Мишу Казидуба, хорошего и сильно пьющего, что еще больше придавало ему симпатии, поэта из Украины.
Общежитие Литинститута располагается на улице Добролюбова, дом одиннадцать, старинное шестиэтажное здание с очень высокими потолками. Пять этажей отданы студентам, шестой – слушателям Высших Литературных Курсов. На шестом этаже всего сорок комнат, это число задает количество принимаемых слушателей: сорок человек.
Потому же и ведут этот набор от начала и до конца в течение двух лет, потому что новых могут набрать и поселить только тогда, когда эти освободят помещение.
Шестой этаж – элита. Уже по тому, что каждому по комнате, в то время как на этажах ниже студенты живут по двое. Кроме того, у нас стипендия – триста рублей в месяц, это при зарплате рядового инженера в сто двадцать.
Чуточку вернемся, первый день в общежитии Литинститута начинался тоже очень-очень интересно. Я не стал бы о нем упоминать, хотя я и там герой и красавец, что естественно, ну вот такой я. Однако эту стекляшку отберем потому, что она необходима, как очень-очень характерная деталька того времени.
Последний день августа, завтра уже первое сентября, идет 1979 год, начнутся занятия, а сейчас я торопливо сложил вещи в отведенной мне комнате, спустился вниз, надо успеть что-нить купить на ужин. В холле молодые парни, сильно поддатые, пытаются прорваться по лестнице наверх, их удерживает старушка-вахтерша, еще несколько студентов вызвали лифт и ждут, когда спустится. Ну не могут наши будущие поэты и писатели подниматься по лестнице! Целых пять этажей для студентов в шестиэтажном здании!
Вахтерша кричала возмущенно:
– Возвращайтесь в свое общежитие!.. У вас там что, своих девушек мало?
– А мы хотим поэтес, – нагло ответил один, крепкий красномордый парень громадного роста. – Они у вас тут все раскованные, свободные…
– И умелые, – добавил второй и захохотал. – Очень даже…
– Уходите!
– Мамаша, не шуми…
Несколько бледных парней стоят наверху, прижимаются к стенам, никто не решается пикнуть. Вниз сойти боятся, хотя явно намеревались выйти на улицу. Только один, крепкий, как бычок, черноволосый, с курчавыми волосами, сбежал по ступенькам и крикнул гневно:
– Да как не стыдно разговаривать так с уважаемой женщиной?
Говорил он с сильным кавказским акцентом.
– Да пошел ты, чурка!
Черноволосый резко и быстро двинул его кулаком в морду. Тот, не ожидавший удара, завалился на своих дружков, но тут же выровнялся, заорал что-то грязное матерное. Я быстро сбежал и сбил с ног его соседа, потом развернулся и сшиб второго. Мы дрались вдвоем, затем еще двое парней сверху вступили в драку.
Схватка была жестокой, хотя мы вчетвером дрались против восьмерых. Кровью забрызгали кафельный пол, работяг избили и выбросили с крыльца. За последним с такой силой захлопнули дверь, что тот не успел убрать ногу, и ему перебили дверью голень. Кость хрустнула, как мелкая ветка, какие я ломал в тайге для костра.
Избитых пришлось забирать на двух машинах «Скорой помощи», но начавшийся скандал замяли, тем более что со стороны избитых работяг письменных жалоб не поступило. Там же в холле мы осмотрели друг друга: четверо, что бросились в драку за честь наших женщин, которых мы еще не видели, но все равно уже наших.
Черноволосый протянул руку.
– Сиявуш Сархан-оглы.
– Юрий Никитин, – ответил я, пожимая руку.
– Бадрутдин Магомедов, – сказал третий, светловолосый и голубоглазый с внешностью истинного арийца.
– Абдулла Шер, – назвался четвертый.
Мы посмотрели укоризненно на остальных, человек пятнадцать парней высыпало смотреть на драку, где мы дрались с толпой, но никто не осмелился нам помочь. За женщин Литинститута вступились, повторяю: Сиявуш – азербайджанец, Бадрутдин – кумык, Абдулла – узбек и я… украинец. В смысле, я прибыл от Украины, как Сиявуш от Азербайджана, Абдулла от Узбекистана, а Бадрутдин – от Дагестана. И – ни одного русского, хотя русских парней на лестнице, у лифта и на этаже выше стояло, со страхом наблюдая, еще человек, как я уже сказал, пятнадцать, если не больше.
С тех пор мы сдружились, нас начали называть четырьмя мушкетерами. Сиявуш как-то подсчитал, что из нашей четверки обязательно что-то общее у троих, а у четвертого – нет. К примеру, трое мусульман, четвертый – нет, трое поэтов, четвертый – прозаик, трое членов партии, четвертый беспартийный, трое с высшим образованием, четвертый – нет, у троих мальчик и девочка, у четвертого – две девочки… и так далее, до бесконечности. Даже трое черных, как жуки, а четвертый – светлокожий блондин, как и положено… кумыку.
А теперь та характерная деталь, ради которой поместил этот случай. Почему ни один из русских не вступился за женщин?
Со мной получилась, как всегда со мной получается, веселая штука: до меня в этой комнате жил самый хозяйственный человек во всем предыдущем выпуске, уже не помню, как его звали, энергичный такой украинец с полтавской фамилией. Он сообщил, когда я вселялся, что оставляет мне в подарок все хозяйство, которое он накопил за два года учебы: кастрюли, сковородки, тарелки, чашки и все тому подобное.
Как потом выяснилось, одних только сковородок оказалось штук тридцать: от гигантских чугунных, которые нужно поднимать двумя руками, до крохотулечек, где помещается одно перепелиное яйцо. Так что я первые два-три месяца все это хозяйство раздавал всем, кто изъявлял желание им воспользоваться: в первую очередь, конечно, Абдулле Шеру, знатоку Корана и Шекспира, прекрасному поэту и переводчику, а также прекраснейшему кулинару, что мы ценили, ясно, намного больше.
Мы – это Бадрудтин, Сиявуш и я, всегда торчали за спиной Абдуллы, когда он готовил сразу на четырех сковородках, и канючили: ну хватит, уже готово, пора жрякать, ну что ты там возишься, переготовится же…
Дело в том, что я – единственный во всем выпуске ВЛК, кто ни разу так ничего себе и не приготовил на этой кухне. Лишь в первые дни решил было сварить яйца, налил в кастрюлю воды, положил туда два яйца и поставил на огонь. Стоять там же на кухне и ждать – глупо, ушел в свою комнату, но в общаге не бывает так, чтобы дошел туда, куда направляешься, так что я зашел к одному, потом к одной, затем с кем-то что выпили…
С кухни наконец потянуло дымком. Я, уже забывший о поставленной на огонь кастрюльке, случайно шел мимо и тут увидел на огне оплывающую, как воск, раскаленную кастрюльку. Из нее вьется дымок. Подбежав, я увидел на дне два догорающих уголька.
– Ну что же никто не выключил? – закричал я.
На кухне у других плит находилось несколько человек. Кто-то ответил смущенно:
– Извини, Юра… Но кто же знал, что это не какое-то национальное блюдо…
С тех пор я уже не брался готовить, лопал то, что готовил Абдулла, а готовил он просто сказочно, потом кормился у студенток, а затем и у всяких разных москвичек: вдобавок к нехилой стипендии я много публиковался в московских журналах, брал на рецензии рукописи, успевал работать много, все это давало еще около семисот рублей в месяц, так что никому должен я не оставался.
Литинститут состоит из трех корпусов: здание для студентов, здание для Высших Литературных Курсов и столовая. По возрасту и внешности мы практически не отличаемся от студентов, но овеяны неким ореолом: ведь мы все уже писатели, даже члены Союза Писателей, молодая писательская элита, а после окончания этих двухгодичных курсов нас всех поставят директорами издательств и главными редакторами этих же издательств и литературных журналов, то есть уже сейчас мы – будущее литературное начальство, от которого зависит судьба их рукописей.
Просто неловко видеть в их глазах смесь ненависти, зависти и заискивания.
Первая лекция по литературе. Преподаватель, степенный седой профессор, неспешно читает что-то о языке. Я вслушался, насторожился, изумился, тихонько оглянулся. На всех лицах одинаковое выражение радостного изумления. По рядам пополз шепот: «Ого!.. Что он говорит?.. У нас бы за это не только выгнали, но и посадили…»
Это шептали и литовец, и грузин, и белорус, и казах. Уже потом я ощутил, что это и есть великодержавная русификация. Вроде бы никакого насилия, а всего лишь больше свободы здесь, в России. Там на местах двойной гнет: из Москвы и плюс свои местные царьки, а здесь можно и поговорить свободнее, и запрещенные книги почитать: для нас, слушателей ВЛК, большие льготы в области посещения закрытых отделов библиотек и всевозможных архивов. Вот так и утекают мозги из других республик в Россию, желательно в Москву. А в Москве потихоньку забывают свой язык, свою культуру…
Собственно, я уже не чувствую себя украинцем, после того, как украинцы от меня в испуге отвернулись, как эти подлые трусы в общежитии Литинститута, и еще после того, как Россия приняла меня на ВЛК, несмотря на посланные вдогонку из Украины указания.
Но все-таки симпатии к Украине тлеют, тлеют. И гаснуть не собираются.
Сегодня первое общее партсобрание всех коммунистов Литинститута, от вээлкашников и преподавателей до студентов. За это время, не помню, сколько прошло: от пары недель до пары месяцев, но уже как преподаватели, так и уборщицы знают, кто из нового состава ВЛК силен, а кто просто так, кто пойдет дальше, а кто сопьется…
…и вот рядом со мной села очень красивая девушка, элегантная и одетая не просто прекрасно, но строго и со вкусом, я ее встречал в библиотеке института, она выдавала книги. Пока шел скучный отчетный доклад о проделанной за истекший период работе, она быстро проверила тетради с уроками по английскому языку. Оказывается, несмотря на молодость, преподает, как сообщила мне мимоходом, на курсах по изучению английского, а тогда таких курсов на всю Москву раз-два и обчелся. Закончив с тетрадями, от нечего делать предложила сыграть со мной в слова. Я, чемпион, охотно согласился, она выбрала слово и, демонстрируя суперинтеллект, обыграла меня с такой легкостью и с таким преимуществом, что просто чересчур, такое может быть только по хорошо выученным словам.
Я присматривался к ней, умной, красивой, быстрой, очень работоспособной, уже занимающей какое-то положение. Попутно и как бы невзначай обронила, что у нее очень богатые родители, у них связи, а у нее огромная отдельная квартира в центре города…
В действие вступила стандартная московская схема: местная семья внимательно высматривает среди приехавших в Москву учиться талантливых провинциалов, затем намеченного знакомят с хорошей поспевшей москвичкой, заключают брак. Если при любой сделке якобы одна сторона проигрывает, то при подобных выигрывают обе стороны, выигрывают много.
Провинциал сразу получает прописку, что значит возможность жить и работать в Москве, этом закрытом городе, куда другие только мечтают попасть, получает место для жилья, московская родня жены заботливо решает все семейные и бытовые проблемы, а ты, дорогой, работай, работай, работай. Мы поможем подниматься по служебной лестнице, у нас везде связи. Мы, московские семьи, давно проросли корнями во все структуры, ты только продолжай с тем же напором, с каким начинал!
В то же время московская семья защищена надежно: брак в течение пяти лет любой суд признает фиктивным, и мужа-провинциала в тот же час лишат московской прописки и права на жилье. А за пять лет даже тот, кто лелеял мечту пожить с москвичкой, встать на ноги да освободиться, чаще всего смиряется с судьбой. К тому же и жена чаще всего оказывается вполне нормальной женщиной, и ее родители помогают всерьез, ведь он – локомотив, тащит их всех.
Из каждого потока ВЛК один-два, а когда и больше остаются в Москве подобным способом. Весьма нечестным, на мой взгляд, ибо большинство к этому времени уже давно женаты и обросли детьми. В Литинституте на последнем курсе всегда начинается суета, в спешке ищут подходящие браки, то же самое в университете, в любых институтах, где учатся провинциалы.
Один из виднейших советских писателей, лауреат Сталинской… то бишь Государственной премии, ветеран войны и близкий друг Николая Горбачева, проректора ВЛК, читал нам лекцию, а потом, оставив нас после лекции, начал рассказывать, как он однажды ездил за рубеж и что там видел. Всех это раздражало, все потихоньку бурчали и отводили взгляды – только я, конечно же я, идиот! – встал и попросил закончить на этом, так как нам сейчас идти на овощную базу перебирать картошку, а мы еще не успели перекусить.
Лауреат взбеленился, едва удар не хватил: еще никто и никогда перечить не смел! Тут же наорал на меня, затопал ногами, его затрясло, побагровел, брызгал слюной, я взбеленился сам, поднялся снова и сообщил, что я тоже – член Союза Писателей СССР, тоже лауреат литературных премий и не позволю на себя орать даже Господу Богу…
Разговор набрал обороты, кончилось тем, что лауреат заявил, что либо он, либо этот Никитин, которого и так приняли на ВЛК вопреки настойчивому совету компетентных органов отказать в приеме. Меня посылали к нему извиняться, я отказался. Наверху подготовили приказ о моем отчислении, и тогда оставшиеся мушкетеры: Сиявуш, Абдулла и Бадрутдин, заявили, что тоже уходят с ВЛК, возвращаются в свои республики, где расскажут, как обращаются с писателями из национальных республик, Юра – ты же свой, ты же не русский, ты – украинец!
Подключилась к этому скандальному делу и наша эстетствующая группа во главе с прекрасным тонким поэтом Володей Арро из Ленинграда. Тоже пошли к ректору, объяснили, насколько увольнение Никитина нанесет ущерб репутации Литературного института. Ведь лауреат явно не прав, все слушатели ВКЛ присутствовали при том инциденте, пойдут разговоры…
Скандал закончился тем, что ну никак не могло произойти ни в одной республике, кроме России, ни в одном учебном заведении, кроме Литературного института: преподавателя-лауреата уволили, а мне, чтобы не заносился, влепили строгий выговор… без занесения. А ректору Литинститута Пименову отдельная и самая горячая благодарность за то, что он пошел на неслыханный шаг: встал на сторону правого, а не сильного. Приказ о выговоре провисел год, а потом все благополучно затихло.
И я окончательно стал русским писателем. И с того дня на украинском больше не написал ни строчки, что для студента, вообще-то, что с гуся вода. А то и как орден за отвагу.
Нас разделили по жанрам: прозаики в одну кучку, поэты в другую, а была еще секция драматургов. Самая многочисленная, конечно, у нас, прозаиков. Преподаватели напирали на язык, на совершенствование языка, на работу с языком, на обогащение языка. Все это подтверждалось такими весомыми аргументами, а я был настолько захвачен и ошеломлен перспективами, что с головой ушел в это самое совершенствование, очень быстро стал сильнейшим по виртуозности языка, по красоте и утонченности метафор и прочих завитушек речи.