Тщательное исследование текста «обыска», т. е. следственного дела, проведенное российскими учеными, в значительной мере рассеивает подозрения относительно сознательной фальсификации следственных материалов в момент составления их беловой копии. Основной материал переписан семью разными почерками. Входившие в комиссию подьячие провели обычную работу по подготовке следственных материалов к судопроизводству.
В подавляющем большинстве случаев показания свидетелей-угличан отличались краткостью, и подьячие, записав их, тут же предлагали грамотным свидетелям приложить руку. По крайней мере, двадцать свидетелей подписали на обороте свои «речи». Их подписи строго индивидуальны, отражают разную степень грамотности, довольно точно соответствовавшую их общественному положению и роду занятий.
В следственную комиссию вошли весьма авторитетные лица, придерживавшиеся, тем не менее, различной политической ориентации. А вот боярин Василий Шуйский был назначен руководить расследованием, скорее всего, по инициативе Боярской думы. Его, недавно вернувшегося из ссылки, считали едва ли не самым изворотливым и умным противником Годунова. Помощником Шуйского стал окольничий Клешнин. Он поддерживал дружбу с правителем, хотя и доводился зятем Григорию Нагому, состоявшему при царице Марии в Угличе.
Вся практическая организация следствия лежала на главе Поместного приказа думном дьяке Вылузгине и его подьячих. В течение всего расследования и после него Шуйский не раз менял свои показания относительно событий в Угличе, но комиссия в целом выводов не пересматривала. Составленный ею «обыск» содержал не одну, а, по крайней мере, две версии гибели царевича Дмитрия.
Подозрения в насильственной смерти возникли в первый же день дознания. Наиболее энергично эту версию отстаивал дядя царицы Марии Михаил Нагой. Он же назвал и убийц Дмитрия: сына Битяговского Данилу, его племянника Никиту Качалова и других участников преступления. Но, как ни странно, при этом свидетель не смог привести никаких фактов в подтверждение своих обвинений. Все его доводы рассыпались в прах, едва заговорили другие свидетели.
«Когда зазвонили в колокол, — говорила вдова Битяговского, — он, муж мой Михаил, и сын мой в те поры ели у себя на подворьишке, а у него ел священник... Богдан». Поп Богдан был духовным наставником Григория Нагого и как только мог защищал царицу и ее братьев, утверждая, что те не причастны к убийству дьяка, погубленного посадскими людьми. Хотя показания попа откровенностью не отличались, он простодушно подтвердил перед Шуйским, что обедал за одним столом с Битяговским и его сыном, когда в городе ударили в набат. Таким образом, получалось, что в момент смерти царевича его «убийцы» мирно обедали у себя в доме вдали от места преступления, а значит, имели стопроцентное алиби. Преступниками же их посчитали сбитые с толку люди.
Показания свидетелей позволили выяснить еще один любопытный факт: Михаил Нагой не был очевидцем происшествия. Он прискакал во дворец «пьян на коне, мертв пьян» после того, как ударили в колокол. Протрезвев, Михаил осознал, что ему придется держать ответ за убийство дьяка, представлявшего в Угличе особу царя. В ночь перед приездом Шуйского он велел преданным людям разыскать несколько ножей и палицу и подложить их на трупы Битяговских, сброшенные в ров городской стены. Комиссия, расследовавшая дело по свежим следам, без труда разоблачила этот подлог. Городовой приказчик Углича Русин Раков свидетельствовал, что он взял у посадских людей в Торговом ряду два ножа и принес их Нагому, а тот велел слуге зарезать курицу и вымазать ее кровью оружие. Так Михаил Нагой был изобличен, несмотря на то что всячески отрицал свою вину.
Версия гибели царевича по неосторожности содержит два обстоятельства, каждое из которых подвергалось всесторонней проверке. Во-первых, болезнь Дмитрия, которую свидетели называли «падучей болезнью, немочью падучею». Судя по описаниям припадков и их периодичности, царевич действительно страдал эпилепсией. Как утверждали свидетели, «презже тово... на нем была ж та болезнь по месяцем беспрестанно».
Сильный припадок случился с Дмитрием примерно за месяц до его кончины, перед Великим днем. Как говорила мамка Волохова, царевич во время приступа «объел руки Андрееве дочке Нагова, едва у него... отнели». Андрей Нагой подтвердил это, сказав, что Дмитрий ныне в великое говенье у дочери его «руки переел, а прежде руки едал» и у него, и у жильцов, и у постельниц царевича. О том же говорила и вдова Битяговского: «Многажды бывало, как Димитрия станет бить тот недуг и станут его держать Ондрей Нагой и кормилица и боярыни, и он... им руки кусал или, за что ухватил зубом, то объест».
Последний приступ эпилепсии у царевича длился несколько дней. Он начался во вторник, а на третий день царевичу стало немного легче и мать взяла его к обедне, а потом отпустила на двор погулять. В субботу Дмитрий во второй раз вышел на прогулку, и тут у него внезапно приступ возобновился.
Второй важный момент. Согласно версии о самоубийстве, царевич в момент приступа играл с ножичком. Свидетели описали забаву подробнейшим образом: «...царевич играл через черту ножом, тыкал ножом, ходил по двору, тешился остроконечным ножом в кольцо». Правила игры были просты: в очерченный на земле круг игравшие поочередно втыкали нож, который надо было взять за острие лезвием вверх и метнуть так, чтобы он, сделав несколько оборотов, вошел в землю.
Следовательно, когда с царевичем случился припадок, в руках у него был остроконечный нож. Дворовые люди, стоявшие подле Дмитрия, показали, что он «набросился на нож». Василиса Волохова описала случившееся еще точнее: «... бросило его о землю, и тут царевич сам себя ножом поколол в горло». Остальные очевидцы утверждали, что царевич напоролся на нож, «бьючися или летячи» на землю.
Таким образом, все очевидцы гибели Дмитрия единодушно утверждали, что эпилептик проколол себе горло, и расходились только в одном: в какой именно момент это произошло — при падении или во время конвульсий на земле. Могла ли такая рана повлечь за собой гибель ребенка? На шее непосредственно под кожным покровом находятся сонная артерия и яремная вена. При повреждении одного из этих сосудов смертельный исход неизбежен. Прокол яремной вены влечет за собой почти мгновенную смерть, при кровотечении из сонной артерии агония может затянуться.
Поскольку после смерти Дмитрия Нагие сознательно распространили слух о том, что царевича зарезали подосланные Годуновым люди, боярин-правитель использовал первый же подходящий случай, чтобы предать распространителей «клеветы» суду. Таким поводом стал пожар Москвы. Обвинив Нагих в поджоге столицы, власти заточили Михаила и его братьев в тюрьму, а вдову Грозного насильно постригли и отправили «в место пусто» — на Белоозеро. Кто из современников в те дни мог знать, что через десять лет «убиенному младенцу» суждено будет стать героем народных чаяний?!
И хотя смерть Дмитрия вызвала многочисленные толки среди бедноты и знатных особ, все понимали: в Москве правит законный царь и династический вопрос поднимать бессмысленно. Но едва царь Федор умер и династия Калиты прекратила свое существование, имя Дмитрия должно было непременно восстать из небытия.
В период короткого междуцарствия после смерти Федора литовские «лазутчики» подслушали в Смоленске и записали молву, в которой уже можно было угадать все последующие события Смутного времени. Впрочем, толки ходили очень противоречивые. Одни говорили, будто в Смоленске были подобраны письма от Дмитрия, извещавшие жителей, что «он уже сделался великим князем на Москве». Другие утверждали, что появился не царевич, а самозванец, во всем очень похожий на покойного князя Дмитрия. Сам же Борис будто бы хотел выдать самозванца за истинного царевича, чтобы добиться его избрания на трон, если не захотят избрать его самого.
Скорее всего «лазутчики» записали слухи, бродившие среди простонародья, имевшего самые смутные представления о том, что происходило в столичных верхах. Низы охотно верили россказням, порочившим правителя Бориса Годунова и пронизанным живым сочувствием к Романовым. Может быть, их распространяли сами Романовы или близкие к ним люди? Ответить на этот вопрос сложно, тем более что в народных суждениях о младшем сыне Грозного трудно было уловить что-то чрезвычайно похвальное в его адрес. О том, что царевич жив, говорили как бы вскользь, мимоходом, без упоминаний о его достоинствах, законных правах и прочем. Куда оживленнее обсуждали вторую версию, согласно которой объявившийся неожиданно самозванец «Дмитрий» был всего лишь пешкой в политической игре Бориса Годунова.
Вскоре слух о спасении истинного Дмитрия — «доброго царя» получает в народе самое широкое распространение. Служилый француз Я. Маржарет, прибывший в Москву в 1600 г., отметил в своих записках: «Прослышав молву, что некоторые считают Дмитрия Ивановича живым, он (Борис) с тех пор целые дни только и делал, что пытал и мучил по этому поводу». С другой стороны, оживление толков о Дмитрии едва ли можно связывать с заговором Романовых. Эти бояре пытались заполучить корону в качестве ближайших родственников последнего законного царя Федора. Появление «законного» наследника могло только помешать осуществлению их планов.
Если бы слухи о царевиче распространял тот или иной боярский круг, покончить с ними Годунову было бы довольно легко. Трагизм положения заключался в том, что молву о спасении младшего сына Грозного подхватила толпа, а с ее настроениями нелегко справиться даже тирану. Все это и послужило благодатной почвой для появления самозванца, кипучая деятельность которого, как оказалось, имела далеко идущие последствия.
Лжедмитрий объявился в пределах Речи Посполитой в 1602— 1603 годах. Им немедленно заинтересовался Посольский приказ. Не позднее августа 1603 г. Борис обратился к первому покровителю самозванца князю Острожскому с требованием выдать «вора». Однако было поздно: «вор» уже переселился в имение Адама Вишневецкого.
Неверно, будто Годунов назвал самозванца первым попавшимся именем. Его разоблачению предшествовало самое тщательное расследование, после которого в Москве объявили, что имя царевича принял беглый чернец Чудова монастыря Гришка, в миру Юрий Отрепьев.
Миф как творец истории
Можно не сомневаться, что если бы не боярский заговор, Дмитрий, горячо любимый и почитаемый своими подданными, царствовал бы долго и счастливо. Но вышло совсем по-другому. Одной своей смертью восьмилетний мальчик круто изменил весь ход русской истории, прекратив к тому же существование древнейшей царской династии.
Сегодня это кажется невероятным, однако никаких иных доказательств не существует: Лжедмитрий I с его довольно сомнительной «легендой» был чрезвычайно популярен. Более того, своим появлением он, как уже говорилось, не только породил целую плеяду самозванцев, но и сделал все для закрепления величайшей народной утопии.
Хроника его деяний и претензий в начале пути похожа на волшебную сказку. «Чудом спасшийся царевич Дмитрий» во главе небольшого отряда польских шляхтичей перешел Днепр и направился к Москве, чтобы наказать злодея Годунова, овладевшего короной его предков. А тем временем в столичных храмах диаконы проклинали Гришку Отрепьева, злостного еретика, вора и расстригу. Но что за дело было «царевичу» до Отрепьева? Крепости сдавались ему без боя, народ встречал его как избавителя и свято верил в чудесное спасение.
Пожалуй, во всей российской истории не было случая, чтобы власти было оказано такое безоговорочное доверие. Объяснять это лишь неудачами царя Бориса было бы неверно, поскольку они преследовали большинство российских правителей. Великий голод, смятение и пожары, предшествовавшие появлению царевича, — явления для страны вполне привычные. Настоящую популярность самозванцу принесла излюбленная русская сказка об Иване Царевиче. У Достоевского в «Бесах» главный бес Петруша Верховенский подговаривает Ставрогина: «Затуманится Русь, заплачет земля по старым богам... Ну-с, тут-то мы его и пустим — Ивана Царевича. Скажем, что он скрывается. Знаете ли вы, что значит это словцо: «Он скрывается»? Но он явится, новая сила, да еще какая неслыханная».
Действительно, сложно придумать более тонкий политический ход в борьбе за власть в России. Царевич, обиженный лихими боярами, наследник державных традиций грозного отца, но при этом сам воплощенное милосердие — именно этот образ пленил воображение широких масс. Конечно, любой здравомыслящий человек того времени прекрасно понимал, что это всего лишь грандиозная авантюра. Однако с народным мнением приходилось считаться, лучшие люди того поколения просто вынуждены были признать в царевиче истинного Рюриковича.
Безусловно, для того чтобы предпринять такую авантюру, надо быть человеком незаурядным, а кроме того, самому искренне поверить в чудесное возрождение. Похоже, Юрий Богданович Отрепьев, мелкопоместный галицкий дворянин, как никто другой отвечал требуемым условиям.
Детства своего он не помнил, так как рано остался сиротой. Отец его, стрелецкий сотник Богдан Отрепьев, погиб в московской Немецкой слободе, там, где иноземцы свободно торговали вином и нередко случались пьяные драки. В одной из них Богдана зарезал некий литвин. Весьма вероятно, что именно сумбурное, неприкаянное детство помогло Отрепьеву убедить себя в своем высокородном происхождении. Но в традициях того времени сирота никак не мог преуспеть в государственной службе, поэтому пришлось Юшке, как называли его в детстве, стать слугой при дворе боярина Федора Никитича Романова, а после у князя Черкасского.
В целом карьера Отрепьева начиналась вполне успешно. На романовском подворье в Москве он стал человеком незаменимым — поверенным и ближайшим советником влиятельных бояр. Однако в 1600 г. романовский кружок постигла неудача из-за несостоявшегося заговора против Годунова.
Дело в том, что Федор Романов, двоюродный брат покойного царя Федора Иоанновича, метил в русские цари. Заговор был раскрыт, Романовых обвинили в покушении на «государево здоровье». В результате Федор Романов был насильно пострижен в монахи под именем Филарета, шестилетнего же его сына Михаила, супругу, которую тоже постригли, и всех родных сослали в отдаленные места.
Отрепьеву, как участнику заговора, грозили пытка и виселица. Вина усугублялась тем, что вооруженная свита Романовых оказала отчаянное сопротивление царским стрельцам, и роль Юшки в этом деле была далеко не последняя. Страх перед виселицей привел его в монастырь. Двадцатилетнему дворянину, полному надежд, сил и энергии, пришлось покинуть свет, забыть мирское имя. Отныне он стал смиренным чернецом Григорием.
Романовский период в жизни будущего самозванца, однако, даром не прошел. Позже историки будут удивляться, что смиренный инок превосходно ездит верхом, изящно танцует, прекрасно владеет саблей, знает иностранные языки. Все это вполне объяснимо: до своего пострижения Отрепьев прошел отменную выучку на романовском подворье. Судя по всему, покровители не забывали о его образовании, заботились о том, чтобы Юшка был человеком светским. Не они ли подготовили юношу к роли самозванца? Вполне возможно. Особенно если вспомнить, как прореагировал на появление Лжедмитрия упомянутый ссыльный монах Филарет, глава романовского дома Федор Никитич. По его наблюдениям, некогда тишайший чернец вдруг превратился в политического борца. Он, говорил Филарет, живет «не по монастырскому чину, всегда смеется неведомо чему и говорит про мирское житие, гордо заявляет другим монахам, что скоро увидят они, каков он впредь будет».
Связь Романовых с легендой о чудесном спасении царевича подтверждается и самим Отрепьевым. Позже он поведает полякам, что тайну рождения открыл ему «верный друг», которому он служил до пострижения и чья опала вынудила его «вести жизнь монашескую». Прав был историк Ключевский, когда писал о самозванце, что «он был только испечен в польской печке, а заквашен в Москве».
Потерпев фиаско на службе у Романовых, Отрепьев поразительно быстро приспособился к новым условиям жизни. Поначалу он боялся попадаться на глаза годуновской полиции, скитаясь по разным окраинным монастырям. Однако через год его застают уже в самом Чудове, в монастыре Московского Кремля. В монашеской среде его карьера развивается столь же стремительно, как и среди боярской элиты.
Для начала его заприметил и взял к себе в келью архимандрит, затем Григорий оказался у патриарха Иова. Тот в своих грамотах писал, будто взял Отрепьева на патриарший двор «для книжного письма». На самом деле Иов приблизил способного инока не только из-за хорошего почерка. Чернец вовсе не был простым переписчиком книг. Ум и литературное дарование явно выделяли его среди прислужников патриаршего двора.