Прошло совсем немного времени с тех пор, как Григорий приходил во дворец в свите окольничего Михаила Никитича. Теперь перед ним вновь открылись двери кремлевских палат. На Царскую думу патриарх являлся с целым штатом писцов и помощников, среди них был и Отрепьев. Патриарх в письмах утверждал, что чернеца Григория знают и он сам, святейший патриарх, и епископы, и весь собор.
Сам же Отрепьев, где только мог, разведывал все, что относилось к царевичу Дмитрию, и даже будто шутя говаривал монахам: «Знаете ли, что я буду царем в Москве?» Об этих словах донесли Иову. Патриарх повелел заточить вольнодумца на Белоозере, но родственники упредили шутника, и он в начале 1602 г. вместе с двумя другими монахами — Варлаамом и Мисаилом — бежал за границу. Их маршрут напоминал ломаную линию: Киево-Печерский монастырь — Острог — Гоща — Брачин.
В Киеве Отрепьев снова попытался представиться под царским именем, но, как и в кремлевском Чудовом монастыре, неудачно. Печерский игумен указал Григорию и его спутникам на дверь. После изгнания из Печерского монастыря бродячие монахи весной 1602 г. отправились в Острог к князю Василию Острожскому. Князь хотя и не преследовал самозванца, но в своем имении тоже его не потерпел.
Как видим, вопреки традиционным представлениям интрига самозванства родилась не в боярской, а в церковной среде. Отрепьев явился в Литву пока еще без обдуманной и правдоподобной легенды, а это означает, что бояре Романовы не участвовали в «подготовке царевича». Местом рождения интриги был кремлевский Чудов монастырь. Зная традиционную систему мышления в средние века, трудно представить, чтобы чернец, принятый в столичный монастырь по бедности и сиротству, дерзнул без подсказки сторонних лиц выступить с претензией на царскую корону. Скорее всего, он действовал по совету людей, оставшихся в тени.
Уже при Борисе московские власти объявили, что у вора Гришки Отрепьева с самого начала имелось двое сообщников — те самые Варлаам и Мисаил. Но если Мисаил был «прост в разуме», то Варлаам казался человеком совсем другого склада. Он обладал изощренным умом и к тому же был вхож во многие боярские дома Москвы. Он, по-видимому, и подсказал Отрепьеву его будущую роль.
Но пришел час и Отрепьев решил расстаться с двумя своими сообщниками. Порвав с духовным сословием, он, понятно, лишился куска хлеба, а потому, по утверждениям иезуитов, интересовавшихся первыми шагами самозванца в Литве, вынужден был, оказавшись в Гоще, прислуживать на кухне у пана Гаврилы Хойского.
Гоща была тогда центром недавно возникшей арианской ереси, а магнат Гаврила Хойский был новообращенным арианином, хотя до 1600 г. и исповедовал православную веру. Хойский сразу обратил внимание на московского беглеца. Отрепьев же, испытывавший после своих скитаний недобрые чувства к монахам, проповеди новообращенных воспринял с энтузиазмом.
Ариане были первыми, кто признал домогательства самозванца, но их благословение не принесло ему выгоды. Да, их поддержка упрочила материальное благополучие Отрепьева, пошатнувшееся после разрыва с православным духовенством, но нанесла его репутации определенный вред. В глазах русских людей «хороший царь» не мог исповедовать никакой иной веры, кроме православия. Естественно, московские власти, узнав о переходе Отрепьева к арианам, тут же заклеймили его как еретика.
Вскоре неунывающий Отрепьев поступает на службу к богатому и влиятельному польскому пану Адаму Вишневецкому, ревностному стороннику православия. Прослужив при его дворе некоторое время, Отрепьев притворился тяжело больным и попросил исповеди у духовника Вишневецкого. Григорий сказал ему: «Похорони меня как царевича. Я не скажу своей тайны, но по смерти моей ты найдешь под моей постелью свиток, в котором все написано».
Иезуит тотчас же взял свиток, где Отрепьевым было записано, что он царевич Дмитрий, что Борис хотел его убить в Угличе, но верный лекарь спас его, а вместо него был убит сын священника и что бояре проводили его в Литву, чтобы спасти от царского гнева.
Узнав об этом, Вишневецкий сначала удивился и не поверил. Но Григорий со слезами на глазах рассказал ему о трагических обстоятельствах жизни царевича, показал крест с дорогими каменьями, якобы данный ему в знак благословения боярином Мстиславским, его крестным отцом. И князь признал «царевича», но не потому, что поверил его бессвязным и наивным речам. В затеянной игре у Вишневецкого были свои цели. Он давно враждовал с московским князем из-за земель и теперь понял, что, приняв самозванца, он получит возможность оказывать давление на русское правительство. Такое признание имело неоценимое значение для Отрепьева, поскольку семья князя Адама состояла в дальнем родстве с Иваном Грозным. После того как Вишневецкий признал безродного проходимца «своим» по родству с угасшей царской династией, события начали приобретать более конкретные очертания.
Отрепьев и его покровитель рассчитывали навербовать несколько тысяч казаков и вторгнуться в пределы России в тот момент, когда русские полки будут связаны войной с крымчаками. Весной 1604 г. вторжения орды ждали со дня на день, но Крым так и не решился на войну с царем, а вольница под знамена самозванца еще не собралась. Силы были слишком неравны, чтобы начинать войну, а потому и план полностью провалился.
Пришлось Отрепьеву снова менять направление действий. Он порвал с князем и перебежал в Самбор к разорившемуся католическому магнату Юрию Мнишеку. Тот решил взять игру в свои руки. Он не только принял Отрепьева с царскими почестями, но и поспешил породниться с ним, согласившись отдать в жены свою Дочь Марину. Но с одним условием: бракосочетание состоится только после того, как царевич будет принят королем в Кракове.
В Самборе Григорий тайно принял католическую веру и подписал договор с обязательством в течение года привести все православное царство Московии в лоно католичества. Григорий также засвидетельствовал грамоту о передаче Мнишеку и его наследникам на вечные времена Северской земли и Смоленщины, а также смежных земель «из другова государства, близь Смоленской земли, еще много городов, городков, замков». Бывшего изгоя окружают царскими почестями. Под его знамена собираются московские эмигранты, польские шляхтичи, вольные казаки, беглые холопы и прочий пришлый люд.
Верил ли кто-нибудь в ближнем зарубежье в легенду о чудесном спасении? В пушкинском «Годунове» Дмитрий так отвечает на этот вопрос: «Ни король, ни Папа, ни вельможи не думают о правде слов моих. Димитрий я иль нет — что им за дело? Но я предлог раздоров и войны». Однако реальный самозванец все больше начинает верить в свое царское происхождение. Он даже приказывает казнить московского дворянина, пытавшегося изобличить его как Гришку Отрепьева. Чем ближе становится московский престол, тем больше укрепляется в нем эта вера.
Воспользовавшись помощью Сигизмунда III, Юрия Мнишека и других магнатов, самозванец навербовал до двух тысяч наемников. Весть о «спасшемся царевиче» быстро достигла казачьих станиц, и с Дона к нему на помощь двинулись отряды казаков. Но, оказавшись в России, наемное войско Лжедмитрия I покинуло поле боя после первых столкновений с войсками Годунова. И только поддержка вольных казаков да восставшего населения Северщины спасла Отрепьева от неминуемого поражения.
Правительство жестоко расправлялось с теми, кто помогал самозванцу. Но ни пролитая кровь, ни попытки укрепить армию верными Борису воеводами не смогли остановить гибель его династии. Ее судьба решилась под стенами небольшой крепости Кромы. Царские войска осаждали занятый сторонниками самозванца городок, когда пришла весть о неожиданной кончине Бориса. Бояре-заговорщики сумели склонить полки на сторону Лжедмитрия.
Оставшись без армии, оказавшись в политической изоляции, наследник Бориса Федор Годунов на троне удержаться не смог. 1 июня 1605 г. в Москве произошло восстание. Народ разгромил царский дворец, а Федор был взят под стражу. Под давлением обстоятельств Боярская дума должна была выразить покорность самозванцу и открыть перед ним ворота Кремля. Лжедмитрий I велел тайно умертвить Федора Годунова и его мать и лишь после этого отправился в Москву
С падением Годуновых закончилась целая эпоха в политическом развитии Русского государства. Годунов обещал благоденствие для всех, но трехлетний голод развеял в прах иллюзии, порожденные его обещаниями. Вслед за тяжелым экономическим потрясением страна испытала ужасы гражданской войны, в ходе которой земская выборная династия окончательно утратила поддержку народа.
После восстания в Москве наступило короткое междуцарствие. Дума не сразу приняла решение направить своих представителей к «царевичу». Никто из наиболее влиятельных бояр не желал ехать на поклон к новоявленному спасителю, ведь со времени избрания Бориса Годунова Боярская дума во второй раз должна была согласиться на передачу трона неугодному и неприемлемому для нее кандидату. Как и в 1598 г., вопрос о престолонаследии был перенесен из дворца на площадь, но в 1605 г. передача власти уже сопровождалась кровопролитной гражданской войной.
Лжедмитрий был разгневан тем, что главные бояре отказались подчиниться его приказу и прислали на переговоры второстепенных лиц. Тогда Лжедмитрий I из Тулы сам известил страну о своем восшествии на престол, рассчитывая на неосведомленность дальних городов. Он утверждал, будто его узнали как прирожденного государя Иов — Патриарх Московский и всея Руси, весь священный собор, Дума и прочие чины. Но самозванец не мог занять трон, не добившись благосклонности от Боярской думы и церковного руководства.
Между тем патриарх Иов не желал идти ни на какие соглашения со сторонниками Лжедмитрия. Отрепьев снова пытался вести двойную игру: провинцию он желал убедить в том, что Иов уже узнал в нем прирожденного государя, в столице же готовил почву для расправы с непокорным патриархом. Иов, как сохранивший верность Годуновым, должен был разделить их участь. Судьба патриарха решилась, когда Лжедмитрий был в десяти милях от столицы. Местом заточения Иова был избран Успенский монастырь в Старице, где некогда он начал свою карьеру в качестве игумена опричной обители.
Казнь низложенного царя и изгнание из Москвы патриарха расчистили самозванцу путь в столицу. По дороге из Тулы в Москву путивльский «вор» окончательно преобразился в великого государя.
В окрестностях Москвы Лжедмитрий провел три дня. Он постарался сделать все, чтобы обеспечить свою безопасность и выработать окончательное соглашение с Думой. В московском манифесте Лжедмитрий обязался пожаловать бояр и окольничих их «прежними вотчинами». Это обязательство составило основу соглашения между самозванцем и Думой.
Наконец, 20 июня 1605 г. Лжедмитрий I вступил в Москву. На Красной площади его встретило все высшее московское духовенство. Архиереи отслужили молебен посреди площади и благословили самозванца иконой.
В Москве Лжедмитрию уже не приходится играть роль царевича: он искренне рыдает над гробом Грозного, радуется встрече с Марфой Нагой, своей вновь обретенной «матерью». «Я не царем у вас буду, — говорил он, вступая в Москву, — а отцом, все прошлое забыто; и вовеки не помяну того, что вы служили Борису и его детям; буду любить вас, буду жить для пользы и счастья моих любезных подданных».
Пушкин утверждал, что в характере самозванца много общего с его французским современником Генрихом IV Как и Наваррский король, Дмитрий «храбр, великодушен и хвастлив, подобно ему, равнодушен к религии — оба они из политических соображений отрекаются от своей веры, оба любят удовольствия и войну, оба увлекаются несбыточными замыслами, оба являются жертвами заговоров».
Именно легкий характер и остроумная, афористичная речь позволили царевичу заслужить поклонение толпы. «Есть два способа царствовать, — заявлял Дмитрий, — милосердием и щедростью или суровостью и казнями; я избрал первый способ; я дал Богу обет не проливать крови подданных и исполню его».
Даже Василия Шуйского, пытавшегося поднять восстание через несколько дней после его приезда в Москву, самозванец помиловал, хотя суд, составленный из представителей всех сословий, приговорил старого боярина к смерти. Народ был в восторге от такого великодушия. «Тогда, — вспоминал современник, — назови кто-нибудь царя ненастоящим, он и пропал: будь он монах или мирянин — сейчас убьют или утопят». Дмитрий никого не казнил, никого не преследовал, но суд народный и без того уничтожал его врагов.
Самое интересное, что самозванец, несмотря на свой признанный статус, постоянно был в движении. Он пытается воплотить в действительность все ожидания: служилым и приказным людям вдвое увеличивает жалованье, всем подданным предоставляет возможность свободно заниматься промыслами и торговлей, упраздняет все ограничения на выезд и въезд в государство. «Я никого не хочу стеснять, — говорил царь, — пусть мои владения будут во всем свободны. Я обогащу торговлей свое государство». Ежедневно Дмитрий присутствует в Думе, преобразованной им в Сенат, где сам разбирает дела с необычайной легкостью и удовольствием.
Вместо давней русской традиции укладываться спать после сытного обеда царь ходит пешком по городу, запросто посещает всякие мастерские, беседует с мастеровыми людьми. Он убеждает бояр в необходимости дать народу образование, самим путешествовать по Европе, посылать туда учиться своих детей. Еще перед тем как войти в Москву, Дмитрий говорил: «Как только с Божьей помощью стану царем, сейчас заведу школы, чтобы у меня во всем государстве выучились читать и писать. Заложу университет в Москве, стану посылать русских в чужие края, а к себе буду приглашать умных и знающих иностранцев, чтобы их примером побудить моих русских учить своих детей всяким наукам и искусствам».
Между прочим, подобные проекты Дмитрия, его манера себя вести во многом напоминают молодого Петра. Так, например, царь всерьез надеется, что в союзе с другими европейскими государствами ему удастся освободить Византию от турок. Сразу после венчания на царство он начинает подготовку к походу. На пушечном дворе делают новые пушки, мортиры, ружья. Дмитрий часто ездит туда, сам пробует оружие и устраивает военные маневры, которые одновременно были и потехою и упражнением в военном деле.
Если самозванец сам и не верил в свое царское происхождение, то, по крайней мере, вел себя по-царски. Историки отмечают поразительную смелость, с какой он нарушал сложившийся при дворе этикет. Русские не ели телятины — Дмитрий специально приказывал подавать ее к столу, когда у него обедали бояре. Он водил в соборную церковь иноверцев, смеялся над суевериями, не крестился перед иконами, не велел кропить святой водой царские палаты, садился за обед не с молитвами, а с музыкой.
Как и Петр, он не жаловал монахов, обещая отобрать монастырское имущество в казну. Он не вышагивал степенно по комнатам, поддерживаемый под руки приближенными боярами, а стремительно переходил из одной в другую, так что даже его личные телохранители порой не знали, где его найти.
Говорят, царь сам ходил на медведя, чего не делали его предшественники. Передавали, что однажды он бросился на зверя и с одного удара убил его рогатиной, сломав рукоять, а затем сам саблей отсек ему голову. Все эти качества, как виделось приближенным, да и простым людям, были бы совершенно несвойственны расчетливому самозванцу. Знай Дмитрий, что он не царский сын, он наверняка не стал бы перечить боярам и нарушать этикет московского двора.
В то же время он говорил, что желает, чтобы «все вокруг веселились». Скоморохи свободно тешили народ на площадях, и народ блаженствовал. И уж точно не безмолвствовал, как бы того ни хотелось Пушкину. Всем был люб молодой царь, один только водился за ним грешок: Дмитрий был слишком большой сластолюбец. Даже дочь Годунова Ксения успела побывать его наложницей.
Через год после венчания самозванца на царство, в мае 1606 г., в Москву, наконец, приехала его невеста Марина Мнишек. Она была коронована, а затем обвенчана с Лжедмитрием по старому русскому обычаю, хотя польская пани так и не перешла в православие. Ревнители старины были в негодовании от царского выбора. Говорили, что полячка, помолившись перед образом Божьей Матери, приложилась не к руке, как было принято в Москве, а к губам Богородицы. У москвичей такое поведение вызвало настоящее смятение: «Царица Богородицу в губы целует, ну виданное ли дело!»