Внутри этого большого праздника-представления случались иногда и дополнительные. Сюрпризы! Вот одна такая радость. Казалась бы ерунда, а запомнилась. Клоуны-жонглеры во время выступления иногда бросали в ряды зрителей большие красно-синие мячи. Находились счастливчики – избранники судьбы! – которые ловили мячи в ладони. Я, конечно, тоже мечтал о таком счастье. Ведь мяч был кусочком цирковых чудес! Подержать его в руках – значит, приобщиться к сказке!.. И однажды повезло: мяч полетел прямо ко мне! Я вскрикнул, вскочил, поймал его над украшенной бантом девчоночьей головой…
Мяч оказался тяжелый, потертый, от него обыкновенно пахло резиной. Нет, не обыкновенно, а «по-цирковому»!
Жаль, что счастье мимолетно. Мяч следовало тут же кинуть обратно. Я кинул. Но не добросил со своего шестого ряда до арены. Мяч перехватили внизу, в первом ряду и бросили клоуну. Мне было досадно. Однако потом я рассудил, что так даже лучше: благодаря мне еще один счастливчик подержал в руках разноцветное резиновое чудо…
Теперь еще одно связанное с цирком воспоминание. Отрывочное. Только что кончилось цирковое представление, я с толпой зрителей выхожу в сквер. Весь в радостном возбуждении от всего, что видел. Мне так весело, что, сойдя с изгибающегося дугой деревянного тротуара, начинаю переворачиваться через голову на лужайке среди подорожников и мелких ромашек. Кувыркаюсь, кувыркаюсь, воображая себя акробатом на арене. Пока не начинает кружиться голова.
Но и в этом кружении летнего дня – с его солнцем, облаками, желтыми клювиками цветов на кустах акации – радость…
Господи, неужели это был я? Тощий пацаненок с прилипшими к губам семенами одуванчиков. Мальчик, который боялся уличных собак и хулиганов, постоянно тревожился за маму и отчаянно не любил ходить в школу? Ненавидел скандального отчима, зачитывался приключенческими книжками и мечтал о морской жизни…
Что во мне осталось от того мальчика? Внешность? Ха!.. От нее – только крошечный шрам на правой руке, ниже большого пальца: решил как-то с дуру пофехтовать с одноклассником на перочинных ножиках. Да и в шраме клетки уже не те. Говорят, во соответствии с обменом веществ, состав человека меняется каждые шесть лет до последней молекулы… Тогда что же?
Пристрастия? Но в детстве страдал о мороженом, а теперь, когда могу лопать его сколько угодно, – не хочется. Когда был маленький, то даже в голодные годы не мог есть винегрет, а сейчас нет для меня лучшей закуски. Обмирал от фильмов про шпионов, а теперь зеваю и выключаю телевизор. Цеплял на курточку бумажные погоны и обожал играть в войну, а теперь понимаю, к чему приводят такие «игры»…
И в цирк не хожу давным-давно. Скучно мне в цирке. Я люблю только память о нем. О том давнем, дощатом, украшенном громадными фанерными афишами с участниками состязаний по борьбе, которая в те годы называлась французской. В ту пору, когда мне было девять лет…
Что же еще осталось? Пожалуй, лишь некоторые привязанности. К морю, к кораблям. Те, что дали мне возможность писать книги о парусах и капитанах и построить два с лишним десятка парусников с мальчишками из флотилии «Каравелла», которой я командовал тридцать лет…
Да, еще по-прежнему люблю созвездие Ориона. Зимними вечерами иногда смотрю на него и представляю, как скрипят в темноте мои валенки по Смоленской улице, а среди заснеженных тополей возникают три желтых окошка…
Иногда на встречах с читателями я слышу умиленный вопрос (чаще всего от учительниц, которые привели ребятишек пообщаться с «живым писателем):
– Ах, Владислав Петрович, чтобы сочинять книжки для детей, надо, наверно, не забывать, как вы сами были ребенком? Сохранять в себе «ощущения детства»…
Что верно, то верно. Ощущения детства я в себе сохранил. Хуже другое: «ощущений взрослости» не набрался в полной мере до старости. До сих пор боюсь швейцаров в ресторанах. Боюсь суровых вахтеров и и чиновников в разных учреждениях. Поэтому так и не выхлопотал себе полновесную пенсию – нужно было обивать пороги, требовать всякие инструкции, писать в Москву… Не обзавелся машиной (хотя были времена, когда мог), потому что вздрагивал при мысли о зависимости от разных чинов ГАИ. Не смог остаться на учете в старой привычной поликлинике, у знакомого лечащего врача, когда меня, почетного гражданина Екатеринбурга, поперли оттуда «на общих основаниях» (опытные люди советовали: «Сходите к главному врачу, подарите ему книжечку…» Но не умею я…) И в Москву не езжу уже пять лет, потому что там по приезде надо где-то как-то регистрироваться, иначе могут задержать и оштрафовать. Говорят, Конституционный суд признал всякие такие регистрации и прописки незаконными, но чиновникам-то что до того!
Некоторые «добрые советчики» восклицают:
– Да это же ерунда! Купи на вокзале самый дешевенький билет на электричку, покажи его милиционеру, скажи: «Я только что приехал и сегодня же уезжаю обратно…»
Господи, да я все это могу! В конце концов, и зарегистрироваться могу. Но противно же! Почему я, гражданин России, не имею права ходить по своей столице без оглядки, без риска быть остановленным и подвергнутым проверке, а то и штрафу? Почему должен «прикрепляться» к отделению, будто политический ссыльный или гражданский пленный времен Первой мировой войны? По Риму, по Парижу, по Вене и Лондону можно гулять без боязни, а по родной «златоглавой» – увы… Вот и видел я только по телевизору столичные новшества: храм Христа Спасителя, вновь отстроенные Красные ворота, сооружения Церетели и разные нынешние диковинки. И ни разу не сказал в лицо московским издателям, зажимающим мои гонорары, все, что о них думаю… Ну и ладно. Как говорится, «свобода дороже».
Наверно, это всё – «ощущения детства». Мальчишкой никогда не совался туда, где мое пребывание могли счесть незаконным. Ни разу не пробирался в цирк без билета, «на протырку», хотя дело было не хитрое. И не потому что боялся криков и пинков контролерши, если поймает, а просто не умел радоваться празднику и сказке с оглядкой… И сейчас не умею.
Слышу на читательских конференциях иногда и такой вопрос (конечно, опять же от взрослых, дети – они умнее):
– Владислав Петрович, наверно, это очень приятно чувствовать себя знаменитым? Когда вас узнают на улицах…
Боже мой! Ни в какой степени, никогда я не чувствовал себя знаменитым. Кто я, Иосиф Кобзон или Михаил Боярский? И узнают меня лишь знакомые продавщицы в магазине «Дом книги» – чтобы поздороваться и посетовать: «Покупатели опять спрашивали ваши книжки, а их нет…» Узнают иногда давно выросшие матросы и капитаны «Каравеллы» – те, кому сейчас около тридцати или сорока. Я их не всегда вспоминаю, а они помнят. Но здесь мои писательские заслуги ни при чем…
Еще читательский вопрос из той же серии:
– Скажите, а вы, со многими известными писателями знакомы?
Ну, что значит «знаком»? Встречался со многими, был, как говорится, «представлен». Жали друг другу руки, говорили «очень приятно». Таким образом, лет двадцать назад, на какой-то международной конференции по детской литературе, познакомился даже с Астрид Линдгрен. Уже тогда была она старенькая, но бодрая и очень славная. Подержал я в руке ее сухонькую ладонь, она ответила мне слабым пожатием пальцев. Вот и все. Через минуту она уже, наверняка, забыла про меня, потому что книжек моих не читала, в Швеции их не издавали…
Со знаменитостями нашей детской литературы был знаком (в той или иной степени), пожалуй, со всеми. С Агнией Львовной Барто дарили друг другу книги и не раз вели деловые беседы о делах Союза писателей. О Кассиле уже писал, о Баруздине тоже. С Юрием Сотником, над чьими рассказами хохотал еще в сороковых годах, не раз пили водку у общих знакомых. С Марией Прилежаевой мы многократно заседали вместе на редколлегиях (и банкетах) в журнале «Пионер». В «Пионере» же и в «Детлите» встречался и с Виталием Коржиковым (помните «Путешествия Солнышкина»?), и с Сергеем Ивановым, и с Юрием Ковалем, и с прославленным Носовым, и со многими-многими другими.
Сергей Михалков до сих пор при случае шлет приветы. Анатолий Алексин тоже недавно передавал привет и говорил добрые слова – в телепередаче, где речь шла о его юбилее. Я во встречной телезаписи ответил ему тем же. Живет Анатолий Георгиевич сейчас в Израиле и, судя по передаче, неплохо живет. Хотя… в душу ведь не заглянешь.
Один мой хороший знакомый (даже не мой, а «наш», поскольку знают его многие уральцы) написал недавно в ответ на суждение, что там, в краю предков, он «нашел свою нишу»: «Любая щель на родине лучше ниши в чужой стране»…
Ну вот, это я о московских знакомствах, многие из которых можно назвать «шапочными». Хотя даже про отдельные, иногда случайные встречи, тоже интересно вспоминать.
Однажды, в конце семидесятых, свела меня судьба со известным Львом Разгоном. Журнал «Пионер» решил почему-то нас двоих отправить на выступление в подмосковный пионерский лагерь. Мы поехали на электричке. Дорога была длинная. Я стеснялся знаменитого спутника, который был чуть не вдвое старше меня. Он это почуял и взял «вожжи беседы» в свои руки.
Я боялся, что Лев Эммануилович начнет повествовать о Гулаге, где он провел долгие годы. Боялся, потому, что, в отличие от большинства «наивных деток-пионеров» еще в детстве наслышан был про это немало – от своего отчима, который перед войной и во время войны дважды побывал «в тех краях» и чудом избежал высшей меры. Выпив четвертинку, он начинал рассказывать, ничего не скрывая от меня, от пацана, о жути одиночных камер, лагерных нравах и способах, которыми из него выбивали показания…
Но Разгон, к счастью, стал говорить не о том. О писателях и артистах, которые были для меня легендой. О своей юности. О забавных случаях из жизни знаменитостей.
Так я услышал рассказ о портрете Корнея Чуковского, принадлежавшем перу Репина.
Не ручаюсь за достоверность фактов, но суть истории вот в чем. В 1910-м году Илья Ефимович написал портрет критика Чуковского, который (в смысле, портрет) был признан всеми весьма удачным и даже побывал на Всемирной выставке в Риме. Затем, в тридцатых годах, портрет оказался на выставке репинских произведений в Третьяковке. То ли он тогда принадлежал Корнею Ивановичу, то ли попал в галерею из фондов художника, я не понял. Но, насколько помню, считался он, вроде бы, собственностью писателя. Чуковский гордился тем, что он «выставлен» и несколько раз ходил с друзьями в Третьяковку.
Но однажды он портрета не увидел, хотя выставка еще не закрылась. Пошел к начальству галереи. Начальство ответило уклончиво. А еще через какое-то время Чуковский увидел портрет (свой во всех отношениях!) в одной из столичных комиссионок. В ответ на возмущенные требования вернуть полотно мастера, Корнею Ивановичу посоветовали не возбуждать излишнего ажиотажа («не возникать», как сказали бы сейчас). И он не стал, поскольку выяснились любопытные детали.
Оказывается, где-то за границей (а не у нас, естественно) вышли полные, без «главлитовских» купюр мемуары Ильи Ефимовича. И там будто бы Репин вспоминал, как в двадцатых годах у него, в Финляндии, побывал в гостях Чуковский и в ответ на вопрос художника, стоит ли возвращаться в советскую Россию, заявил: «И думать не смейте!»
Опять же за достоверность не ручаюсь. В некоторых источниках я читал, что будто бы, наоборот, Корней Иванович горячо уговаривал классика-живописца вернуться под родные российские небеса. Но в тех «заграничных» мемуарах якобы излагалась иная версия. Она и послужила причиною мстительного изъятия портрета и отправки оного в розничную торговую сеть.
Выкупать полотно Чуковский не стал: то ли счел такой поступок в ту пору неразумным, то ли денег на нашел. Разгон не знал, я тем более не знаю. Известно только, что портрет «ушел» за границу и всплыл в пятидесятых годах в Израиле. Его владелец оказался большим любителем русской литературы и поклонником творчества Чуковского. Он, будто бы, всячески искал случая безвозмездно вернуть портрет законному владельцу, присовокупив к подарку излияния любви и уважения. Корней Иванович, по слухам, в свою очередь всячески уклонялся, ибо время было еще такое, когда в каждом израильтянине полагалось видеть «агента Тель-Авива».
Настойчивый «агент» не отступал и однажды прикатил в Москву. И отправил какого-то мальчика к Чуковскому на квартиру с письмом, где у «г-на Чуковского» испрашивалось разрешение посетить и вручить. Ну, почти как в старинном романсе: «Я возвращаю ваш портрет…» Корней Иванович, однако, знал, что ситуация пахнет «романсами» в другом месте. Он дал мальчику три рубля и поручение передать настойчивому поклоннику, что он, «г-н Чуковский», уехал из Москвы и вернется очень нескоро…
– Так и не попал к нему этот портрет, – погоревал в заключение Лев Эммануилович. – И боюсь, что едва ли мы его когда-нибудь увидим…
Вот такая история. Еще раз хочу подчеркнуть, что не уверен в ее достоверности. Возможно, я что-то напутал (четверть века прошла!). Не исключаю, что и Разгон разбавил ее своей фантазией. Но надо было слышать, как он рассказывал! И Корней Иванович, и Репин, и даже продавцы комиссионки и гонец-мальчишка виделись как живые! И мне никогда не передать насмешливую жизнерадостность и неповторимые интонации рассказчика. Тогда я подумал: «Это надо же! При такой биографии сохранить такой юмор…»
Я пожалуй, не стал бы вспоминать рассказ Разгона, если бы не один неожиданный поворот. Лев Эммануилович ошибся. Я все-таки увидел тот репинский портрет. Правда, не в оригинале… Вскоре после того разговора я купил в подарок маме подшивку «Нивы» за 1912 год. Мама очень любила старые журналы. Они были спутниками ее детства, так же, как «Пионеры» и «Затейники» сороковых-пятидесятых – друзьями моих школьных лет. Мама сразу принялась листать пухлый том и вдруг улыбнулась:
– Смотри-ка, каким красавцем был молодой Корней Чуковский…
Я посмотрел. Почти всю страницу занимала фотокопия с подписью «И.Репинъ. Портретъ критика К.И.Чуковскаго» (слово «Репин» , естественно, было напечатано через «ять», которую я не могу сейчас выудить из обоймы компьютерных шрифтов).
Корней Иванович был изображен в профиль, с устремленным вперед слегка улыбчивым взглядом и растрепанными волосами. Сидел откинувшись, левой рукой трогал галстук, а правую положил на поставленную торчком книжку. Сделан был портрет в эскизной манере, энергичными мазками (жаль, что красок не угадать).
Темноволосый и темноусый молодой человек был совсем не похож седого долговязого «дедушку Корнея», который любил с переделкинскими ребятишками плясать вокруг костра – таким я несколько раз видел его в кинохронике.
А вот так, «наяву», Чуковского я никогда не видел. Хотя одна маленькая ниточка все же связывает меня с ним. В далеком шестьдесят шестом году, мой первый редактор Ирина Алексеевна Круглик сделала удивительно доброе дело. Послала Корнею Ивановичу мою вышедшую в Свердловске книгу «Палочки для Васькиного барабана». И Чуковский ответил ей очень славным письмом. Так по-доброму отозвался о моих рассказах, что у меня аж сердце запрыгало. Покритиковал только за пристрастие к длинным заглавиям: «Львы приходят на дорогу», «Белый щенок ищет хозяина». И ошибся он в одном. Подчеркнув живость диалогов у моих героев, написал: «Вообще все его очерки так драматичны, что ясно: быть Крапивину драматургом».
Да простит меня Корней Иванович, драматургом я не стал. Правда сочинил несколько пьес и сценариев (кое-что даже поставили), но «презренная проза» оказалась мне милее. Более всего мои драматургические склонности пригодились при сочинении режиссерских планов для любительской киностудии «FIGA» в отряде «Каравелла». Эх, какие были фильмы! «Вождь краснокожих-83», «Хроника капитана Саньки», Жили-были барабанщики», «Мальчишки из картонного города», «Манекен Васька»… Я уверен, что Корней Иванович посмотрел бы их с интересом…
Спасибо Ирине Алексеевне… Я думаю сейчас: найдется ли в наше время где-нибудь редактор, который возьмет на себя труд и смелость беспокоить всемирно известного классика просьбой оценить книжку «своего» молодого автора. И найдется ли такой классик, который в свои восемьдесят четыре года станет добросовестно анализировать писания какого-то провинциального сочинителя, по сути дела еще мальчишки?