– Ты можешь идти, Рози. Все остальное я сделаю сам.
– Я приготовлю тебе что-нибудь вкусное, – пообещала она и весело побежала в барак.
Штребль колол и выкладывал дрова до темноты. Тамара застала его в сумерках у костра – он докуривал папиросу. Она сразу заметила, как он устал, и, невольно улыбнувшись, спросила:
– Ну, не будешь больше драться, петух несчастный?
– Нет, фрейлейн, – пробормотал Штребль.
Прошло несколько дней, и Штребль уже больше не насвистывал и не улыбался Розе, а с ожесточением дергал ручку пилы. В нем нарастала досада сильно уставшего человека.
– Если мы будем так работать, нам не видать никаких талонов, – со злостью сказал он Розе. – Я не знаю, кто тут виноват: ты или я, но с каждым днем мы пилим все меньше и меньше дров.
– Очень трудно пилить толстые деревья, – оправдывалась Роза. – Не лучше ли пойти туда, где более мелкий лес?
– Ничего ты не понимаешь! – раздраженно прервал ее Штребль. – Толстые деревья пилить гораздо выгоднее. Просто ты должна работать немного энергичнее.
– Хорошо, я постараюсь, – ответила она и стала пилить быстрее.
– Теперь ты слишком давишь! Держи пилу свободнее! Я тебя об этом уже несколько раз просил!
Роза подняла голову, пристально посмотрела на него, и из глаз у нее побежали слезы.
– Ну, вот… – он понимал, что неправ, но досада на нее была сильнее. – О чем же плакать?
Она опустилась на поваленное дерево и, закрыв лицо руками, горько заплакала, а когда он подсел к ней, прошептала:
– Ты меня больше не любишь… А ребенок уже шевелится… Я хотела тебе об этом сказать, а ты так груб со мною…
Штребль взял ее озябшую руку и поцеловал.
– Это подло с моей стороны заставлять тебя так работать. Во всем виноват этот проклятый Ирлевек, чтобы ему провалиться! Ты могла бы теперь быть на кухне, и все было бы хорошо.
– Нет, Руди, – вытирая слезы, пробормотала она. – Ирлевек тут ни при чем. Мне и на кухне было бы тяжело, потому что ты меня больше не любишь. Разве я не вижу, какими глазами ты смотришь на фрейлейн Тамару?
– Глупости! – вскочив, закричал Штребль.
Роза вздрогнула и замолчала. Штребль яростно взмахнул колуном и расшиб надвое толстую метровую чурку. Роза натянула варежки на застывшие руки и тоже принялась за работу.
Рождество немцы встречали печальные, угрюмые.
– Рождество такой большой праздник у нас, – рассказывали они Тамаре, – зажигают свечи на елке, накрыт стол… Хайлиге нахт! Все ждут чего-то торжественного, необычного… Радуются дети, ожидая подарков…
Раннер лежал больной, у него был сильный авитаминоз, кровоточили десны, язык распух. Он поминутно сплевывал кровавую слюну и мычал ругательства. Тамара хотела отправить его в лагерный госпиталь, но Раннер яростно запротестовал. Около его кровати поставили мохнатую зеленую елку. Немки нарядили ее разноцветными лоскутками.
– Черт бы побрал мою Магду! – еле ворочая распухшим языком, бормотал Раннер. – Эта ведьма даже не думает меня проведать, хотя знает, что я валяюсь вторую неделю… Сам я, дурак, во всем виноват, ушел от жены и детей и связался с этой проституткой! Моя бывшая женушка никогда бы меня не бросила…
Штребль вместо Раннера собирался на прииск за хлебом и продуктами. Вместе с Власом Петровичем они выехали из леса в двенадцатом часу дня. Дорога была хорошо накатана, лошадка все время бежала рысью. Быстро миновали драгу и поехали вдоль реки, закованной толстой броней льда.
– К вечеру как бы буран не поднялся…его мать! – заметил, кутаясь в тулуп, старик. – Больно уж, б… задувает. Аж до… прохватывает, задави тебя нечистая сила! Останови, Рудошка, я пешком пройдусь, ноги…их мать, зашлись с холоду.
Действительно, мороз и ветер все время усиливались. Штребль продрог до костей. Он с облегчением вздохнул, когда в снежной дали показались столбики дыма над крышами. В лагере он обогрелся и, получив хлеб и продукты, стал дожидаться Власа Петровича, который пошел наведаться к своей старухе. Ждать пришлось долго. Уже почти стемнело, когда старик явился, слегка подвыпивший и веселый.
– Чуешь, Рудошка, поезжай, брат, один. Мне не с руки: старуха баню топит, а я запаршивел совсем. Поезжай, браток, помаленьку.
Штребль согласился, но лишь выехал из поселка, как тут же пожалел об этом. Вся дорога была заметена густым, плотным снегом. Ветер свистел до того протяжно и зловеще, что Штребль испугался и подумал о том, что лучше бы вернуться в лагерь. Но вспомнив, что к утру у лесорубов не будет ни куска хлеба, да еще в такой день, как Рождество, он решительно взмахнул кнутиком и погнал лошадь. Груз был невелик: всего три мешка с хлебом килограммов по сорок, пуда два крупы и других продуктов, – но дорогу так сильно передуло, что лошадь поминутно вязла в снегу, останавливалась и тяжко фыркала. Погоняя ее, Штребль выбивался из сил. Он надеялся добраться до леса, где дорога, конечно же, должна была быть свободна от заносов. Но до леса было еще около двух километров открытым местом, вдоль реки. Между тем сумерки сгущались, надвигалась зловещая, морозная темнота.
Он то тащил лошадь под узды, нащупывая ногами дорогу, то принимался руками выгребать снег, плотно набившийся под передок саней. Лошадка вздрагивала, прядала ушами и, казалось, искренне старалась помочь своему незадачливому хозяину стащить сани с места. У Штребля стыли руки, мороз и ветер искололи лицо. Он бранился всеми ругательствами, которые только знал на четырех языках, и уже падал духом.
Сани в очередной раз стали посреди снежного поля, и хотя Штребль не сбился с дороги и чувствовал, что стоит на твердой полосе, двигаться дальше становилось все труднее и труднее. Но он все утаптывал ногами жесткий, сыпучий снег и пытался тащить за собой лошадь. Ему казалось, что прошло уже несколько часов с тех пор, как он мерзнет здесь, в открытом поле. Лес темнел вдали, и расстояние до него все же постепенно сокращалось, но тут произошло то, чего Штребль никак не ожидал: лошадь сильно рванула вперед из сугроба, оглобля оторвалась и воткнулась в снег. Лошадка окончательно стала, виновато мотая головой. Штребль напряженно вглядывался вдаль. До леса осталось не более километра. Собравшись с духом, он взвалил себе на плечо один из мешков и, увязая в снегу, пронес его метров на двести. Затем вернулся за другим. Перетаскав на себе весь груз и от этого немного согревшись, он кое-как привязал оглоблю к саням веревкой, взял лошадь под уздцы и повел к мешкам. Но она с трудом тащила даже пустые сани.
Он снова перетаскивал мешки и снова вел к ним лошадь. В лесу мешки можно было зарыть в снег и на пустых санях ехать в барак за помощью. Бросить продукты на открытом месте он не решался, хотя понимал, что вряд ли их кто-нибудь украдет в этой безлюдной, морозной пустыне.
Когда Штребль собрался в третий раз взвалить мешок себе на плечи, он заметил темные контуры приближающихся саней. Спустя минуту из кошевки выпрыгнула Тамара и подбежала к нему.
– Что у тебя случилось? А где Влас Петрович? Штребль не мог выговорить ни слова. Губы его дрожали, зубы стучали. Тамара огляделась и заметила лежащие на снегу мешки и лошадь, увязшую поодаль в сугробе.
– Ты не обморозился, Рудольф?
– Руки, – прошептал он.
Тамара схватила его руки и принялась тереть их снегом. Он еле сдержался, чтобы не закричать от боли. Она терла их долго, потом распахнула свой полушубок и телогрейку и сунула себе подмышки.
– Согреваются? – спросила она, невольно прижимая его к себе.
Боль была адская, но Рудольф ее почти не замечал. Лицо девушки было так близко, что он чувствовал теплоту ее дыхания. Она еще о чем-то спрашивала его, но от волнения он ничего не соображал. Потом Тамара забрала его мерзлые, задубевшие рукавицы, а свои, теплые еще, отдала ему, и он с трудом запихнул в них свои большие ладони. Перетащив к себе в кошевку мешки с хлебом, она выпрягла лошадь Штребля и привязала ее позади своих саней.
– Завтра твои сани заберем. Садись, едем быстрее. Как твои руки?
– Сильно болит, фрейлейн…
– Вот я покажу Власу Петровичу! Черт старый, пустил тебя одного в такую дорогу!
– Он пошел на баня… – смущенно отозвался Штребль.
– Я ему устрою баню!
Ехали молча. Тамара сидела к нему спиной.
– Надо было бросить эти дурацкие мешки и идти пешком в барак, – сказала она наконец, и он понял, что она взволнована. – Ведь мог бы совсем замерзнуть…
– Но все ждать хлеб… – растерянно пробормотал Штребль.
– Подумаешь, хлеб! – почти закричала Тамара. – Жизнь твоя не дороже, что ли?
– А если бы его украли или занесло снегом?.. – он уже немного пришел в себя и говорил по-немецки. – Я не мог так сделать.
Тамара молчала. Когда она повернулась к Штреблю, выражение ее лица показалось ему незнакомым.
– Рудольф, милый… прости, что я тебя недавно ругала.
23
В середине зимы командир первой роты лейтенант Петухов уезжал из лагеря. Сильные головные боли после перенесенного ранения замучили его, и резко ослабло зрение в уцелевшем глазу. Олимпиада Ивановна, явно неравнодушная к угрюмому лейтенанту, категорически заявила Лаптеву:
– Немедленно направьте его в Москву или по крайней мере в Свердловск. Человек же останется слепым!
– Поезжай, Федор, – сказал Лаптев Петухову. – С этим делом шутить нельзя. Звонов пока примет твою роту, а потом пришлют кого-нибудь.
– Боюсь я операций этих, – признался рослый Петухов. – Все думал, обойдется… Видно, придется ехать.
Когда Одноглазый Лейтенант в последний раз обходил роту, немцы столпились вокруг него.
– Прощайте, камарады, – печально сказал Петухов. – Может, не увидимся больше. Не забывайте меня.
– Мы будем скучать, господин лейтенант! Возвращайтесь! Желаем вам здоровья!
Единственный глаз Петухова слегка затуманился.
– Ну, Вебер, прощай, – сказал он стоявшему рядом старосте своей бывшей роты. – Спасибо тебе, хорошо мне помогал, – он протянул Веберу руку. – Авось, пока я поправлюсь, вас домой увезут. Счастливо вам!
Вебер засморкался и закашлялся. Он вышел вслед за Петуховым и осторожно тронул его за рукав:
– Господин лейтенант, очень прошу, возьмите мои часы цум анденкен… Это есть очень хороший часы, господин лейтенант.
Петухов задумался.
– Ладно, Вебер, давай. А тебе на мои, – он снял с руки часы. – Правда, мои часишки паршивые, но все же и тебе память будет. Ты что, Вебер, никак плачешь?
– Я бы очень хотел увидеть вас здоровым, – прошептал Вебер, снова сморкаясь.
Петухов уехал, а спустя неделю ему на смену в лагерь прибыл новый офицер. Лаптев увидел перед собой молодого, щеголеватого, чистенького лейтенанта в ярко блестящих сапогах.
– Лейтенант Вольф явился в ваше распоряжение, – четко отрекомендовался офицер.
– Садитесь, – Лаптев протянул ему руку. – Ваше имя и отчество?
– Юлий Иванович.
Лаптев исподволь разглядывал приезжего. Офицер был белокур и голубоглаз, держал себя, как показалось Лаптеву, излишне свободно – сразу попросил разрешения курить. Тем не менее Лаптев закурил вместе с ним.
– Уроженец каких мест? – спросил он Вольфа. – Не уралец?
– Нет, из Поволжья. Точнее, из Энгельса. По национальности я немец. Но с первых дней войны в армии. Отец – член партии. Впрочем, там все написано, – Вольф указал на свои документы.
– Очень хорошо, – отозвался Лаптев. – Вы, конечно, владеете немецким языком, а это очень поможет вам в работе. Мы вам доверим первую роту. Там у нас все обстоит благополучно, но командир заболел. Пойдемте, я покажу вам ваших немцев.
Они прошли в первый корпус. При их появлении немцы поднимались со своих мест и дружно здоровались по-русски.
– Здравствуйте, здравствуйте, – отвечал Лаптев, а Вольф только слегка наклонял голову. – Вот ваш новый командир. Вебер, покажите все лейтенанту.
Вебер повел Вольфа по комнатам. Тот ничем не выдал своего знания немецкого языка и задавал вопросы только по-русски.
– Пожалуйста, прошу идти в моя комната, – пригласил Вебер.
Вольф прошел в комнату старосты и, удостоверившись, что на стуле нет пыли, сел, аккуратно подтянув на коленях брюки. Разглядывая записи Вебера в ротном журнале, спросил:
– Имеются случаи невыхода на работу без уважительной причины?
– Только больные…
– По освобождению врача?
– Не всегда, господин лейтенант, – замялся Вебер.
– Безобразие, – довольно резко оценил этот факт Вольф.
Вебер опешил и окончательно смешался.
Первая рота отнеслась к новому командиру настороженно. Стоило ему появиться, все разговоры сразу же прекращались. Вольф, начищенный и наутюженный, осторожно проходил между коек, словно боясь коснуться одеял или одежды немцев. А о том, что Вольф – сам немец, в роте вообще узнали случайно: в разговоре с Лаптевым Вебер заметил, что теперь ему стало трудновато, поскольку новый командир роты не привык к нему и не понимает его.
– Отчего не понимает? – удивился Лаптев.
– Наверное, я говорю по-русски еще очень плохо, – признался Вебер.
– Так говорите с ним, как со мной, по-немецки, – еще больше удивился Лаптев. – Вольф же немец, он знает этот язык.
Однако при первой же попытке Вебера заговорить с Вольфом на родном языке тот вспыхнул и грубо ответил:
– Говорите со мной только по-русски! Я не обязан знать ваш мерзкий язык.
Бедный Вебер не знал куда деваться.
В одно из воскресений, придя в лагерь, Лаптев заметил необычную суматоху возле первого корпуса. На снегу валялись матрацы, одеяла, подушки, верхняя одежда. Немцы толкались рядом, замерзшие и недовольные.
– Что это у вас за разгром? – с недоумением спросил Лаптев.
– Господин Вольф приказал произвести генеральную уборку, выколотить постели, вымыть нары, стены и полы, – объяснил Вебер.
В это время в дверях появился и сам Вольф – в кожаном пальто на меху, в меховых перчатках. Увидев Лаптева, галантно откозырял.
– Что это вы, Юлий Иванович, затеяли? – спросил Лаптев, подавая ему руку. – У нас по воскресеньям никогда уборки не бывало.
– Я нахожу, что воскресенье – самый удобный для этого день, – ответил Вольф, следуя за Лаптевым. – Чем валяться по койкам, пусть лучше приведут в порядок свои логова. Самим же немцам, я думаю, приятнее отдыхать в чистом помещении. А то развели клопов, под кроватями – грязь, пыль. Я, признаюсь, терпеть не могу грязи и беспорядка.
– Это можно только приветствовать. Но, видите ли, Юлий Иванович, у нас выделен специальный персонал, который обязан следить за чистотой, а все остальные имеют безусловное право на отдых в воскресенье. За беспорядок взыскивайте строже с дежурных по роте. А сейчас советую вам освободить ваших людей и дать им возможность отдохнуть. К тому же сегодня довольно холодно, люди могут простудиться. Двери у вас настежь, а ведь мы экономим дрова.
– Слушаюсь! – козырнул Вольф и, повернувшись на каблуках, зашагал в свою роту.
«Вот еще тип на мою голову, – недовольно подумал Лаптев. – Это, конечно, хорошо, что он инициативен, да уж что-то слишком».
В пятнадцати километрах от Нижне-Чисовского прииска на одном из притоков Чиса речке Талинке шло строительство новой паровой драги. Татьяна Герасимовна снова принялась теребить Лаптева:
– Дай немцев-то, Петя, чего скупишься? Послать бы на Талинку человек семьдесят месяца бы на три, к лету бы драгу и запустили.
– А где ты их там поселишь? – недовольно спросил Лаптев, которого неугомонность жены подчас сильно утомляла.
– Там на Талинке село большущее. Можно по избам разместить, церковь деревянная пустует, а то дражников по избам расселим, а немцев – в их барак.
Лаптев долго колебался. Послать людей среди зимы так далеко от лагеря казалось ему небезопасным. Но жена не унималась и в ближайший выходной повезла его самого на Талинку. Барак, который дражники соглашались уступить немцам, Лаптеву понравился – был он теплый и крепкий, и Лаптев наконец согласился.
– Ехать придется вам, Юлий Иванович, – сказал он на следующий день Вольфу. – Я решил послать на талинский участок первую роту как наиболее работоспособную и дисциплинированную. Отберите человек семьдесят крепких людей, остальные останутся в лагере под присмотром командира второй роты. Только попрошу вас ежедневно связываться со мной по телефону. Проверьте, все ли люди достаточно тепло одеты, обеспечьте перевозку продуктов.