Ранняя весна 1943 года, их Кубанский гвардейский добровольческий корпус на границе родной Кубани. Полгода назад казаки защищали ее, теперь ее предстояло освобождать.
Дробота вызвали к командиру полка утром, после очередной неудачной атаки. Полковник был в блиндажа вместе с начальником штаба, на столе перед ними лежала карта. Не дав Дроботу доложить о своем прибытии, полковник хмуро сказал:
— Знаю, що и эта атака отбита… Третья за ночь. Надо отбросить вражий заслон. Ежели сбить его, можно выйти точнесенько в спину швабам, що не пускают нас в долину.
Полковник бросил карандаш на карту, глянул на Дробота.
— Правильно молчишь, сотник. Не говорить сейчас надобно, а сбивать замок с той тропки. Сделает это твоя сотня.
Проводник вывел их к вражьему заслону, как и обещал, в четыре утра. Измученная трудным переходом по бездорожью, сотня остановилась в защищенном от холодного ветра ущелье, а Дробот с проводником спешились и как можно ближе подобрались к фашистам. Горный склон, полого спускающийся в долину, весь огражден. Несколько рядов переносных рогаток и немыслимая путаница колючей проволоки, спускающаяся вниз на добрых три десятка метров.
Немцы чувствовали себя в безопасности за рядами колючей проволоки и минным полем, которое, вне всякого сомнения, располагалось за проволочным заграждением. Вот оно, главное препятствие для тех трех сотен, что идут за казаками Дробота и должны ринуться в долину! Значит, нужно расчистить путь для удара в тыл немцам. В предвидении подобного рода неожиданностей и направил полковник его сотню раньше основных сил отряда.
Через несколько минут замысел предстоящего боя был у Дробота в голове. Два спешенных взвода под его командованием двинулись по скалам в тыл немецким пулеметам, уставившимся с гряды на тропу и проволочное заграждение. На обходной маневр по обледенелым кручам казаки затратили больше часа, зато, когда спустились на склон позади гряды, пулеметы были от них в трех сотнях метрах и на пути к ним не наблюдалось никаких препятствий.
— Кукуруза видишь? — спросил у Дробота проводник, указывая пальцем в направлении гряды.
— Вижу.
— Подсолнух видишь?
— Подсолнуха не вижу, — ответил Дробот, больше наблюдая за рассыпающимися в цепь казаками, чем за пальцем горца.
— Слева — наш аул, колхоз, наш кукуруза. Справа, казак, твой хутор, твой колхоз, твой подсолнух… Вот и думай теперь, — хитро прищурился проводник.
— Спасибо, отец, — сказал Дробот и повернулся к цепи: — Казаки, высотка со швабами — уже кубанская земля. Полгода мы ждали минуты, когда снова ступим на нее. Вперед, на родную землю!
Обнажив шашку, он первым побежал в атаку, и тотчас, обгоняя его, к гряде бегом ринулись казаки. Они не приблизились к немцам и на сотню метров, как из окопов началась стрельба. В ответ со скал ударили два дегтяревских ручных пулемета и захлопали выстрелы казачьих снайперов. Поддерживая атаку, застрочили пулеметы от проволочного заграждения, где остался третий взвод сотни. Пуля ударила Дроботу в голень ноги всего в сорока — пятидесяти метрах от гряды, он опустился на колено.
— Друже, помоги, — донеслось сбоку.
Оглянувшись, сотник увидел невдалеке от себя казака. Раненный в грудь и голову, с залитым кровью лицом, он медленно полз к гряде на звуки выстрелов. Прыгая на здоровой ноге, Дробот подскочил к нему, приподнял голову, стер с лица кровь.
— Не туда ползешь, земляче. К санитарам тебе надобно, а они позади нас.
— Нет, сотник, ползу я куда следует, — еле слышно ответил казак, узнавший Дробота по голосу. — Не санитары мне нужны, а родная земля. На ней помереть хочу. — Он ухватил Дробота за плечо. — Помоги, друже, до кубанской земли добраться. Помоги, рядом она.
Язык казака заплетался, рука, ухватившая за плечо сотника, дрожала, у него уже не было сил самостоятельно передвигаться. Раненый был прав: санитары ему были ни к чему. Дробот, обхватив казака поперек туловища рукой, пополз вместе с ним и остановился лишь у неширокой межи, разделяющей два поля, — кукурузное и подсолнечное.
— Кубанская земля, друже, — проговорил он, осторожно укладывая раненого среди подсолнухов.
Тот, не открывая глаз, ощупал рукой одно подсолнечное будылье, второе, провел ладонью по шероховатой поверхности третьего. Облегченно вздохнул и из последних сил подтянул тело к ним. Видимо, казаки тоже знали, что не с гряды, а именно с этого подсолнечного поля начинается в долине родная Кубань. Раненый приник к земле лицом и не поднял больше головы.
Опираясь на шашку, Дробот поспешил к гряде. Там все уже было кончено. Разворочены мелкие, с выложенными из камней брустверами окопы и пулеметные гнезда, два блиндажа с сорванными с петель гранатными разрывами дверями… Десятка четыре перебитых в окопах и при бегстве с гряды гитлеровцев.
Из показаний захваченного в плен ефрейтора казаки узнали, что на гряде согласно заведенному порядку ночное дежурство нес только один взвод, а остальные солдаты караульной роты располагались на ночлег в ауле. Оттуда и нужно было ждать нападения.
Когда гитлеровцы приблизились к подножию гряды, и артиллерия, боясь поразить своих, прекратила стрельбу, казаки открыли кинжальный огонь. Четыре их пулемета, три МГ и трофейные автоматы, захваченные с большим запасом патронов, строчили не переставая, и фашисты откатились назад. Опять загремели орудия.
После первых залпов вражеской артиллерии Дробот обнаружил в бинокль ее позиции и определил, что назначение батареи — держать под прицелом проход, через который рвался в долину их полк, а гряда — запасная цель. Чтобы накрыть огнем тропу и проволочное заграждение, которые с теперешних позиций были недосягаемы для снарядов батареи, ей нужно было переместиться на другое место. На это требовалось время и, учитывая рельеф местности, немалое. Зато вполне реальной угрозой для казаков у тропы могли стать легкие немецкие минометы, стрелявшие откуда–то из–за скал гряды. Но для этого им требовалось также сменить позиции и приблизиться к тропе на дистанцию огня, а пулеметы сверху не позволили бы им этого сделать. Словом, отряд Дробота, оседлавший гряду, был для противника костью в горле. Вот почему нужно было держаться и держаться.
В стороне, где наступал их полк, гремела канонада, и та часть долины заполнялась дымом и пылью. Участили огонь немецкие минометы, отдельные вражеские солдаты подползли к гряде на расстояние гранатного броска. Зато на тропе уже не было проволочного заграждения, и несколько казаков, пригнувшись к земле, в шаге друг от друга медленно двигались по склону. Так и есть, за колючей проволокой оказалось минное поле! Ничего, они в штабе предусмотрели и такой случай, а поэтому в составе сотни находилось отделение полковых саперов. Половина дела уже сделана! Держаться, держаться!
Расстреляв патроны, Дробот потянулся к гранатам, разложенным сбоку от пулемета. Он швырнул их все одну за другой — шесть или семь штук, и пока не осела земля после взрывов, выскользнул из воронки и быстро пополз вверх по склону. Но, как он ни спешил, одна пуля все–таки отыскала его плечо. Кубарем скатившись в окоп, точнее в широкую, неглубокую яму, в которую его превратил разорвавшийся поблизости снаряд, Дробот обнаружил в нем трех раненых казаков. Один лежал за МГ, второй рядом с ним стрелял из автомата, а третий, с исшматованными минными осколками ногами, привалился спиной к обрушившейся стенке окопа и набивал патронами запасные диски.
— Сотник?.. Живой? — повернулся к Дроботу пулеметчик.
Рядом с автоматчиком лежал еще один раненый. Белое, как мел, лицо, по щеке стекает струйка крови… Бедро разворочено осколком, и из длинной рваной раны под казака натекла лужа крови… Утренний мартовский морозец уже схватил ее по краям тонким льдом, и раненый постепенно вмерзал в лужу собственной крови.
— Куда глядишь? — обрушился Дробот на автоматчика. — Бери его и быстрее в тыл, к нашим, что остались у скал.
— Не шуми, сотник, — проговорил тот. — Никуда я отсюда не уйду. Не для того полгода к родной кубанской земле через смерть рвался, щоб снова ее ворогу отдать. Хватит, в сорок втором раз уже отдали… Краще обнимемся, друже, на прощание.
Они обнялись, трижды, по старорусскому обычаю, расцеловались, и Дробот, схватив автомат раненого, лег сбоку от пулемета. Немцы были у подножия гряды, полусогнутые фигурки самых смелых мелькали уже на склоне. Из трех, всего из трех мест звучали по ним ответные выстрелы. Не поддержи защитников гряды огонь пулеметов и снайперов, предусмотрительно оставленных за спиной обороняющихся на скалах, возможно, и эти очаги сопротивления были бы подавлены. Строча из автомата, Дробот время от времени косил глазом на тропу. Саперы уже исчезли, и там, где они перед этим двигались, виднелись две жиденькие цепочки казаков. Значит, разминирование закончено, и по свободному от мин коридору, обозначенному цепочками, сейчас хлынут в долину конные сотни… Держаться, держаться, иначе немецкие пулеметы, окажись на гряде, закупорят этот коридор не хуже, чем колючая проволока и мины.
Граната рванула в полуметре от него, между МГ и казаком–автоматчиком. Взрыв оглушил Дробота, ударил по глазам яркой вспышкой, швырнул на дно окопа. Он не успел прийти в себя, как вторая граната разорвалась в том месте, откуда он только что вел огонь. Теперь его не только бросило на землю, но и резануло болью по низу живота. Когда он хотел подняться на ноги, сил не оказалось. А чужие голоса слышались рядом с окопом. Кое–как встав на четвереньки, он принялся лихорадочно хватать с земли гранаты и расшвыривать их из окопа во все стороны. Своих лимонок было с десяток, зато трофейных гранат с длинными деревянными ручками оказалось два полных ящика, и чужие голоса и звуки стрельбы вскоре потонули в сплошном грохоте гранатных разрывов. Когда гранат не осталось, он выхватил из кобуры пистолет и, работая локтями, подтянул одеревеневшее тело к бровке окопа. Перевернутый МГ, мертвый пулеметчик, казак–автоматчик с наполовину снесенным гранатным взрывом лицом… И ни одного немца не только возле окопа, но даже поблизости. Неужели?..
Да, наконец! Между цепочками пеших казаков, указывавших проход в минном поле, мчались полным наметом всадники в бурках. Часть из них — автоматы и карабины поперек седел — спешила в долину, другие — шашки наголо — разворачивались на скаку в лаву и устремлялись вдогонку за немцами, бегущими от гряды.
— Рубай!
Это было последнее, что видел и слышал Дробот в тот день…
Потом были две операции, горсть извлеченных из тела гранатных осколков, четыре месяца госпиталей… Документы об инвалидности и о полнейшей его непригодности к военной службе, возвращение в родную станицу… Рассказ соседки о расправах зондеркоманд над семьями казаков–фронтовиков, особенно тех, кто сражался в «банде Кириченко», сообщение, что на Кубани формируется добровольческая пластунская дивизия… Военкомат, где он был на следующее утро, и полученный там отказ.
— Лейтенант, ведь вы… инвалид. О какой службе может идти речь? Тем более в пластунах.
Штаб пластунского полка, где он появился вечером того же дня, и новый отказ.
— Ничем не можем помочь, друже. Только советом — сходи к комдиву.
Он добился приема у командира пластунской дивизии Метальникова.
— Товарищ полковник… — громко начал Дробот, приложив ладонь к кубанке и вытягиваясь в струнку.
— Вольно, лейтенант, — махнул рукой комдив. Он окинул Дробота внимательным взглядом, задержал глаза на наградах. — Молодцом выглядишь, казак! Офицер, трижды орденоносец… и с характерцем, видать, коли смог ко мне в кабинет пробиться. Только напрасно все это… — Он строго посмотрел на Дробота. — У меня дивизия Красной Армии, а не прибежище для всяких перекати–поле. Признавайся, как попал ко мне: сбежал из госпиталя, не желаешь возвращаться в свою часть после отпуска?
— Никак нет, товарищ полковник. Прошу… — и Дробот протянул комдиву свои документы.
— Посмотрим, лейтенант, посмотрим. — Пока Метальников знакомился с документами Дробота, выражение его лица несколько раз менялось. Вот он закончил чтение, побарабанил пальцами по столу. — Чем могу быть тебе полезен, казак? Ведь ты… — он запнулся в поисках подходящего слова.
Дробот протянул руку к своим документам, вытащил из них две справки. Порвал их на мелкие кусочки, швырнул в открытое окно. Снова замер перед столом Метальникова по стойке «смирно».
— Товарищ полковник, я — боевой офицер Красной Армии и прошу зачислить меня добровольцем во вверенную вам дивизию.
Встав из–за стола, Метальников подошел к окну, какое–то время молча смотрел вниз.
— Последняя должность, лейтенант? — спросил он, не оборачиваясь.
— Командир сабельной сотни.
— У меня сотни не получишь. Примешь взвод. — Он повернулся к Дроботу. — Сколько времени тебе нужно для прощания с семьей?
— Семьи не имею, товарищ полковник. Не имею после оккупации.
— Ясно, лейтенант. Тогда сколько времени необходимо для приведения в порядок твоих личных дел?
— Все мои личные дела уже в вещмешке, товарищ полковник. Разрешите принять взвод сегодня?
— Принимайте, товарищ лейтенант…
Через два месяца после прибытия на фронт Дробот был командиром сотни, еще через три — комбатом. А вскоре тяжелая контузия, после которой о службе в строю не могло быть и речи. Новая должность в отделе контрразведки «Смерш» родной дивизии…
Сбоку раздался шорох, чья–то рука легонько тряхнула его за плечо.
— Товарищ капитан, — зашептал Дроботу в ухо радист, — началось. Бандиты только что атаковали нашу сотню у базы Бира…
11
Оуновцы стояли на поляне ровной шеренгой, было их не меньше взвода. Застывшие лица, внимательные глаза, уставившиеся на Шевчука… Перед шеренгой бандитов, боком к ним, замер их командир.
— Чета–а–а! — скомандовал он, когда Шевчук приблизился к строю. — Положить оружие!
Бандиты одновременно сделали левой ногой шаг вперед, сбрасывая оружие с плеч, согнули ее в колене. Когда они выпрямились, перед шеренгой лежал ряд автоматов и винтовок, слева от них виднелись подсумки с патронами или запасными рожками, справа — гранаты. Оуновский командир расстегнул пряжку ремня, снял с него кобуру с пистолетом и кинжал в ножнах, бросил их себе под ноги. Сорвал с головы высокую шапку со шлыком, выдернул из нее металлический трезуб и швырнул его в кусты. Снова надел шапку, приложил к виску два пальца и строевым шагом двинулся к остановившемуся Шевчуку.
— Гражданин подполковник, бывшая чета Украинской Повстанческой Армии принимает гражданство Украинской Советской Республики и вступает в Красную Армию. Рапортует четовой Догура.
Когда несколько минут назад казаки–разведчики привели к Шевчуку оуновца, вышедшего к ним из кустов с поднятыми руками и сообщившего, что их четовой «прохает» о встрече с «главным советским офицером», он подумал, что разговор пойдет о сдаче в плен какого–нибудь десятка бандитов–дезертиров или группы сельских хлопцев, насильно угнанных в банду. Но увидеть перед собой полнокровный оуновский взвод, прекрасно вооруженный, послушный своему главарю, без единого выстрела сложивший оружие, он не ожидал.
Выигрывая время для обдумывания ответа, Шевчук спросил:
— Бывший офицер?
— Так точно. Поручник старой польской армии.
— Давно в ОУН?
— С осени тридцать седьмого года.
— А в банд… в УПА?
— Второй год… Сотня Щура.
— Почему решили перейти к нам?
— Я украинец, гражданин подполковник, и знал, как тяжко украинцу в Польше и Мадьярщине, Чехословакии и Румынии. Думал, что и под властью московских коммунистов им тоже, небось, не легче. А референты ОУН сулили нам Украину без чужаков. Я пришел к ним, чтобы мои дети были не польскими или чьими–то другими украинцами, а просто украинцами.
Если на предыдущие вопросы четовой отвечал нисколько не задумываясь, быстро и четко, то теперь говорил медленно, с запинками, чувствовалось, что он обдумывает каждое свое слово. И Шевчуку хотелось поторопить его, подстегнуть приказным: «Говори, говори! Ведь то, о чем рассказываешь, касается не только тебя одного, это — трагедия тысяч украинцев. Тех, что стоят сейчас позади тебя, тех, что уже сложили свои наивные, одурманенные националистической пропагандой головы во славу «самостийной неньки–Украйны». Разве не таким два с половиной десятка лет назад был он сам, тогдашний сотник сичевых стрельцов Зенон Шевчук?.. Ему помогли понять правду бывшие русские офицеры Заброда и Какурин. Говори, говори!..