— Затяжной с пяти километров — и сигарета в качестве премии.
— Да. Кстати, закурю. При вашей дочери, вероятно, не стоит?
— Ни в коем случае! Герда сигареты просто ненавидит. Пепельница должна быть на дверце. Вот, прошу... Так что случилось с вашим аппаратом?
— С ним все в порядке. Но меня долго не было на... В общем, в Германии. А когда вернулась, только и успела, что вывести корабль.... аппарат из строя и убежать самой.
— А еще предупредить меня.
— Не только вас, герр Шадов. Но это уже следующая карта. Джокер! Я догадываюсь, кто такой Козел. Но шеф «зипо» Рейнхард Гейдрих — все-таки не Герман Геринг. Копытом не вышел...
— Толстый Герман лично подобрал вам юбку и расписался в документах?
— Он мог просто позвонить Гитлеру. Но действовать официально — значит рассекретить проект, поэтому меня решили пока спрятать. Толстый Герман позвонил не Ефрейтору, а своему брату. Альберт Геринг, не слыхали? Аполитичный юрист, светский бонвиван, любитель скачек и гаванских сигар, — а также левая рука Германа, которой и положено умышлять втайне от правой. Быть может, ваш сотрудник «стапо» тоже работает на Геринга?
— Этого не знаю, Вероника. Зато ваш расклад дает надежду, что через границу нас все-таки пропустят. Имеет смысл рискнуть.
— Согласна... А вот и ваша дочь с мороженным. И, между прочим, она курит.
5
Лицо словно у дипломата, благообразное до приторности, а вот пробор подгулял — куцая стрелка среди густо смазанных бриолином волос, как у продавца в провинциальном магазине. И усики, словно у Адди Гитлера...
— Париж прекрасен, мадам! Весь — от кончика Эйфелевой башни до Люксембургского сада, от Монмартра до Монпарнаса. Он прекрасен весной, когда цветут яблони. Летом, когда он весь раскрашен яркими красками. Осенью... О, мадам, осенью Париж романтично печален...
Одет безукоризненно, даже богато, но рубин в заколке для галстука явно лишний. И наверняка фальшивый.
— Весна — это каштаны, мадам! Фонтаны — лето. Осень — конечно же платаны, их яркие неповторимые краски...
«А зимой, вероятно, вороны», — так и рвалось с языка. Нет, не стоит, пусть крутит пластинку дальше. Интересно, кто это? Просто скучающий фат или жиголо-профессионал, клюнувший на богато одетую тридцатилетнею (да! да!) иностранку? Камни в ее колье уж точно настоящие.
— Париж — это Вселенная, где место найдется всем. Город влюбленных, город тех, кто устал без любви — и от любви. И просто романтиков, мадам!..
Дикция превосходная, взгляд в меру томный. И годами подходит, старше лет на десять, самый мужской сок. Пусть его! Сюда, в Синий зал гостиничного ресторана она пришла не столько пообедать, сколько отдохнуть, отвлечься. Не думать же круглые сутки о шведской железной руде, южноафриканской меди, о карточках на питание для скота, которые вот-вот введут в Рейхе, — и о том обязательном наборе, который купит каждый европеец, когда узнает о войне. Соль, спички, мыло, иголки для примуса, кремни для зажигалок, нитки...
— Вы грустите, мадам? О, если бы вы могли кому-нибудь доверить свою печаль! Верный спутник — и верный Париж способны исцелить всё!
Она согласно кивнула. Париж остается Парижем. Город сумасшедших, город любовников по прейскуранту — и просто недоумков.
Рядом со столиком бесшумно соткался официант с подносом. В меню она даже не смотрела, поступила, как советовал муж. «На ваше усмотрение!» Таких клиентов гарсоны особо уважают — и никогда не обманывают. Репутация!
— Мадам! — поспешил откликнуться сосед по столу. — Вы, кажется, забыли заказать вино? Позвольте угостить вас...
— Не позволю! — Она положила локти на белую крахмальную скатерть, наклонилась вперед. — Вступительную часть завершаем. Что предлагаете?
Улыбнулась, села ровно, взялась за вилку для салата. Ответ ее не слишком интересовал, а вот реакция — пожалуй. Если этот, с гитлеровскими усиками, умен, то сейчас же сыграет отбой. И отступать станет красиво, с реверансами.
Усы еле заметно дрогнули, грустью сверкнул взгляд.
— О, мадам! Не ищите в моих словах подвоха! Мои обстоятельства печальны, и я могу лишь порадоваться за других. Если и вы печальны, мадам, не спешите искать спутника, ищите исцеление...
Отступал красиво. Женщина, одобрительно кивнув, взялась за иную вилку, для рыбы. Мужу долго пришлось объяснять, чем она отличается от обычной, столовой.
— ...И это меня спасло, мадам! Представьте: река, наша красавица Сена, темная звездная ночь. И огоньки, повсюду, на реке, на берегу, на небе. Такие минуты вспоминаешь потом всю жизнь...
Надо было молчать и слушать, но слишком уж бархатным был голос этого самоуверенного болтуна.
— Река, огоньки... — Она вновь наклонилась вперед. — Хуанпу. Это приток Янзцы, чуть выше Шанхая. Ночь была действительно темной. И огоньки всюду. Я еще удивилась. Откуда? Вечером берег был совсем пустой. Вы правы, такое будешь вспоминать всю жизнь...
***
— Генерал умрет на рассвете[62], — зло усмехнулся О’Хара, доставая кольт из поясной кобуры. — Фильм такой был. Помнишь, Лиззи?
Она не ответила — смотрела вперед, на тихую в этот глухой час реку. Огоньки, огоньки... Откуда их столько? Китайцы верят, будто это неприкаянные души тех, кто погиб под черной водой.
Вздрогнула. И тут же почувствовала его тяжелую ладонь на плече.
— Может, не пойдешь, девочка? Это не годовой баланс подбивать.
Она очнулась, прогнала пустые мысли. Души — и пусть себе души. Они-то живы!
— Меня разве уволили, босс?
Достала парабеллум из сумки, наскоро проверила.
— Готова!
Легкий удар в висок — его поцелуй.
— Пошли!
Они у борта. Впереди — тьма, посреди, прямо по створу реки, сгусток тьмы, неясный продолговатый силуэт. Еще минуту назад оттуда слышалась стрельба, но теперь все стихло. Мелькнул неясный желтый огонек. Фонарь? Но почему такой маленький?
Ближе, ближе, еще ближе. Черный силуэт растет, распадаясь на различимые детали. Огромный квадратный парус, широкая, высоко поднятая корма, косой, словно обрубленный нос. Джонка...
Для европейцев корабли — рыбы, для китайцев — птицы на реке. Эта похожа на утку, но с отрубленной головой.
Выстрел... Тишина...
Темный борт совсем рядом, матросы приготовили трап. О’Хара повел широкими плечами, поднял подбородок:
— Быстрее! Кхуай и дьер!..
Женщина не стала поправлять, хотя местные едва ли поняли его китайский. Босс пытался говорить на «мандарини», здесь — совсем иная речь. Незачем — джонка уже рядом.
Толчок. Глухой удар... Двое телохранителей, тоже китайцы, серыми тенями скользнули вперед. О’Хара ждать не стал, оттолкнул третьего и сам шагнул на трап. На миг ей стало страшно, но женщина пересилила себя — и тоже ступила на неровные старые доски.
Тьма — и маленькие огоньки, их много, они повсюду, даже в недвижном, пропахшем порохом воздухе. Но вот ярко вспыхнул электрический свет — кто-то включил фонарь. Можно идти дальше...
Трупы она заметила не сразу. Вначале почудилось будто вдоль бортов беспорядочно навалены мешки, очень много мешков. И только потом, когда луч электрического фонаря случайно дрогнул, осветив левый борт, она поняла.
Солдаты... Знакомая серая форма, гимнастерки, кепи, ботинки с обмотками. Кое-кто даже не выпустил винтовку из рук. Не понимая зачем, женщина принялась считать. Дошла до двадцати. Бросила.
Убежавший далеко вперед телохранитель что-то крикнул по-китайски. Она не расслышала, но О’Хара понял. Повернулся, взял ее за плечо:
— Нам туда. Ступеньки, не поскользнись.
Деревянная лестница вела на кормовую надстройку, на самый ее верх. Вначале она удивилась: ступени были сухие. Но вот нога скользнула по чему-то мокрому, липкому... Женщина схватилась за поручень, с трудом устояла. Выдохнула, пошла дальше.
Здесь тоже были трупы, вповалку, один на другом. Она старалась не смотреть, следила за боссом. Тот был уже на противоположном краю. Лучи фонарей скрестились на чем-то белом. О’Хара удовлетворенно хмыкнул, повернулся:
— Лиззи! Где ты?
Она подбежала, чудом не споткнувшись о чье-то тело.
— Узнаешь?
Тот, в чье лицо безжалостно светил электрический фонарь, был еще жив. Серый френч дорогой ткани, орден — светлая серебристая звезда, офицерский ремень с тяжелой кобурой. Круглая бритая голова, неопрятные, словно приклеенные усы, оттопыренные уши. Глаза закрыты, на левой щеке — струйка крови.
— Узнаю, — кивнула она и, не думая, что говорит, добавила: — Здравствуйте, господин генерал.
Веки дрогнули, но глаза так и не открылись. О’Хара отошел назад, поднял руку с пистолетом. Опустил.
— Нет, в лоб нельзя, череп разнесет. Его должны обязательно опознать, иначе вся работа насмарку. В сердце — бесполезно, у него сердца нет...
Чуть подумал — и выстрелил навскидку. Раз, другой, третий... Она отвернулась.
— Вот и все, — ладонь босса вновь легла на ее плечо. — Генерал умрет на рассвете! Конец фильма, большие буквы «The End». Пошли, Лиззи, ну их всех к китайскому дьяволу!..
Женщина вдруг подумала, что так же равнодушно, почти шутя, О’Хара может убить и ее, и ее дочь. К китайскому дьяволу...
***
— Хочешь о чем-то спросить, Лиззи?
Джонка — смертельно раненая утка — осталась где-то вдали. Скоро Шанхай, вокруг — тихая черная гладь Хуанпу, спящие лодки у близкого берега. Огоньки...
— Да, — решилась она. — Почему ты — сам? Главнокомандующие в атаку не ходят.
О’Хара кивнул, словно ожидал именно этого вопроса. Обнял, поцеловал в щеку.
— Ты права, не ходят. Но некоторые вещи надо делать самому, чтобы потом не было сомнений. Спать стану спокойнее!
Она запомнила. Убила сама, не поручая никому. И спала спокойно.
Генерал умрет на рассвете... О’Хара ошибся, до рассвета было еще далеко.
***
— ...И что же дальше, мадам?
Сосед по столу даже забыл о бокале с вином. Поднял, поднес к полным губам, да так и замер. Женщина пожала плечами:
— Дальше был трап — и мы поднялись на джонку. А там — ничего, только огоньки. Очень много огоньков.
6
Хинтерштойсер понял, что ему страшно, но вслух сказал конечно же совсем иное:
— Х-холодно!
Итальянцы взглянули сочувственно, Курц же — удивленно.
— Свитер достань, я давно надел. Тебе рюкзак передать?
Андреас отмахнулся. Не поможет свитер! Когда он только кончится, этот тоннель! Взгляд скользнул по черноте, заступившей окна, и Хинтерштойсер чуть не зажмурился. Устыдился, конечно, но делу это не помогло. Страшно — и баста!
Что такое «Basta!», Джакомо уже объяснил. Хватит! Тоннеля с него точно хватит. Как въехали, так и заныло сердце. Казалось бы, не с чего, мало ли он тоннелей повидал?
Они были в самом чреве Огра. Многокилометровый проход прогрызали сквозь Эйгер целых четырнадцать лет. Прогрызли. И теперь поезд неспешно двигался под неимоверной каменной толщей. Пассажиров стало заметно меньше, более половины сошло на перевале с непроизносимым именем Юнгфрауйох, что между Менхом и Юнгфрау- Великаншей. Дорога резко пошла на подъем, затем нырнула прямо в скальные глубины, и Андреасу почудилось, будто гора мягко, беззвучно легла ему на плечи.
Остальные держались бодро, но тоже притихли. Что могли, обсудили, кого хотели — вспомнили. Многого Хинтерштойсер не знал, а узнал — не обрадовался. Ефрейтор собирается к Эйгеру, французы же, напротив, отказались. Кто-то сослался на плохую погоду, но ребята из группы «Бло» врезали прямо: если Гитлер, то нам там не быть. А Пьер Аллэн добавил: «Это уже не спорт!»
Австрийскую команду, напротив, снарядила армия, но флаг ребята взяли не свой, а рейховский, со свастикой. Кажется, аншлюс — уже дело решенное.
Политика, fick dich!
Хинтерштойсер зябко повел плечами, взглянул на циферблат «Гельвеции» и затосковал. Надо было ехать с баронессой на авто, от друга Тони не убыло бы...
Кстати!
Курц сидел рядом, итальянцы напротив. Рыжий Чезаре, чем-то явно недовольный, громкой скороговоркой объяснялся с приятелем. Тот внимал молча, но кривился.
— E se la corda non e abbastanza, balordo? Babbeo! Che cosa sta, grullo, per appendere?
Судя по жестам, речь шла о самой обычной веревке. Красив итальянский язык!
Ни к месту вспомнилось: «Не взял веревку, такая вот беда».
Ну его!
— Тони!
Не проговорил, прошептал. Поманил пальцем. Курц, моргнув удивленно, наклонился.
— Тони, у нас как с Ингрид? Мир или война?
Приятель подумал немного и тоже зашептал в самое ухо:
— Не знаю. Она же еще девчонка совсем, такой в радость парнями командовать. Дорвалась! Молодец, конечно, но не ходить же нам перед ней строем!..
Спорить не приходилось. Андреас вспомнил шумный Бубенбергплац, ее взгляд — темные тучи в светлом северном небе. «Молчите, Антониус. Я на вас очень зла. Нельзя лгать в глаза!»
— А чего ты там ей говорил? На площади?
Курц оглянулся по сторонам, склонился пониже. И — еле различимым шепотом:
— Извинился.
— То есть? — Хинтерштойсер даже за голосом не уследил. — Сказал, что все наоборот? Она не хорошая, не замечательная и некрасивая?
Тони закусил губу:
— Нашел время и место!.. Я ей сказал, что такие слова не используют как аргумент в споре.
Андреас почесал стриженый затылок и рассудил, что для него все это слишком сложно. Впрочем, долго ему размышлять не пришлось.
— Signore! Signore! Arrivato!..
Перевода не требовалось. Приехали! Солнце! Слева и справа, изо всех окон. И — летняя небесная синева. Хинтерштойсер глубоко вдохнул. Выдохнул... Все в порядке, Огр их отпустил. Зря он боялся!..
...Нет, не зря.
— Станция будет справа, — тараторил всезнающий Джакомо. — То есть не будет, вот она! «Айгерглетчер»!..
— Рюкзаки! — ударил голосом Курц.
Поезд уже тормозил, и вся четверка поспешила вперед, к тамбуру. Идущий впереди Чезаре, бросив взгляд за окно, удивленно оглянулся.
— La vostra auto sul posto, Andreas!
— Твою машину подали! — так же на ходу перевел Джакомо.
Хинтерштойсер чуть не задел ногой за сиденье. Выпрямился, мотнул головой.
— К-какую?
Идущий сзади Курц, посмотрев сквозь залитое солнцем стекло, пояснил каменным голосом:
— «Испано-сюизу».
7
...Острые готические буквы цвета вырвиглаз. На капоте — поменьше, на боках огромные, каждая с кулак.
«Германский Рейх — германский народный автомобиль!» — слева, если от носа смотреть. «Народный автомобиль — в каждую немецкую семью!» — справа. «Народный автомобиль — показательный рейс!» — капот, с двух сторон. И просто «Народный автомобиль!» — багажник. Восклицательный знак сделали малиновым, похожим на длинный вытянутый язык.
Свастикой побрезговали, зато где можно и где нельзя влепили большие белые руны. «Эваз» — движение и прогресс, «райдо» — путь, «уруз» — сила, а на самом носу и на багажнике — защитную «альгиз». На всякий случай.
— Какой жуткий бред! — резюмировал художник.
— Какой жуткий бред! — восхитился Марек Шадов.
И — пожали друг другу руки.
***
Он остановил машину у тротуара прямо возле «Баварских сосисок», еще совсем недавно бывших просто «Хот-догами». Большие красные зонтики, белые столы... Где же экипаж? Открыл дверцу, выглянул, заглушил мотор...
Герда спряталась за ближайшим столбом. Не слишком удачно — нос торчал наружу. Вероника просто отошла подальше, но смотрела куда-то в сторону. Марек усмехнулся, хотел нажать на клаксон, но в последний момент передумал. Публика за столами начала переглядываться, кто-то уже встал, шагнул поближе...