Все прочее даже не упоминалось. Ни слова не было сказано о его матери, за что Лили была особенно благодарна. Что ни говори, а Каролина Голдейкер – выйдя замуж за Алистера, она не стала менять фамилию на Маккеррон, оставив ту, что носили ее сыновья, – всячески пеклась о благе младшего сына, даже если Фостер было неприятно это признавать.
Пока они ехали в Ситаун, откуда открывался вид на залив Лайм-Бэй, у нее из головы не выходил кемпинг. Было не просто холодно – вопреки сезону, было еще и ужасно ветрено. Создавалось такое впечатление, что этот пронизывающий ветер прилетал через всю Европу откуда-то с Уральских гор, замораживая все, что только встречалось у него на пути. О чем Лили и сказала Уильяму.
– Не бери в голову, – ответил тот. – У нас будет палатка, два стеганых одеяла и два спальных мешка, а пока мы заберемся на Голден-Кэп, то успеем согреться. Ты захватила с собой шапку?.. А перчатки?.. Так что не замерзнем.
Несмотря на свое название, Ситаун оказался деревушкой. Расположен он был на приличном расстоянии от бухты, у подножия массивной складки горы, своим гребнем укрывавшей его от зимних штормов и ветров, прилетавших со стороны Ла-Манша. По сути, это было небольшое скопление летних домиков, что характерно для многих приморских городков. В оформлении окон и узких садиков господствовала морская тематика. Перевернутые вверх дном рыбацкие лодки ожидали сезонной покраски. Повсюду, ударяя в нос крепким рыбным духом, были разбросаны крабовые ловушки, поплавки и сети.
Кемпинг располагался за пределами деревни и выходил прямо к морю. Узкая дорога, по которой они ехали, петляла мимо его территории, спускаясь затем вниз по склону, который, в свою очередь, резко заканчивался галечным пляжем. Здесь между камнями журчал ручей, то скрываясь под ними, то появляясь рядом с соленой водой. Пейзаж, как и обещал Уильям, впечатлял.
А все благодаря огромным утесам, закрывающим пляж от ветров. Одним из них и был Голден-Кэп, самая высокая точка во всем графстве. Утес почти на шестьсот футов вздымался над бухтой Лайм-Бэй. По словам Уилла, с него открывается потрясающий вид не только на море и городок Лайм-Реджис, что лежал к западу от них, но и на весь Дорсет, что во всей своей красе простирался в сторону севера.
Голдейкер сказал, что подъем на утес поможет им согреться, но сначала они должны поставить палатку. Кроме того, рассказал он, внизу, ближе к морю есть паб «Якорь» – видишь его, Лил? Они зайдут туда основательно поужинать, после того, как спустятся вниз.
Площадка кемпинга состояла из двух частей – обе находились с восточной стороны дороги, что вела к берегу, напротив утеса Голден-Кэп.
В одной части кемпинга стояли сдававшиеся напрокат трейлеры, а чуть ниже, на террасе естественного происхождения, была устроена палаточная площадка. Несмотря на ветер и холод, на поросшем травой участке стояло с десяток ярких палаток самых разных расцветок.
– Сразу видно, англичане, – сказала Лили, покачав головой.
Уильям рассмеялся. Ничто не способно помешать англичанину, если тот вознамерился отдохнуть.
Они свернули на территорию кемпинга. Припарковав машину, Уилл быстро зашагал к маленькому домику, чтобы заплатить за право пользования крошечным лоскутком земли, на котором они поставят палатку. Минут через пять он вернулся, и они принялись устанавливать свое временное жилище. На это ушло примерно полчаса. Оставив внутри спальные мешки и одеяла, пара приготовилась совершить марш-бросок к утесу Голден-Кэп, чтобы полюбоваться морским – и не только – видом.
Они зашагали вперед, следуя указателю. Уильям шел первым. Рюкзак за спиной, уверенная походка… Время от времени туристы отдыхали – спешить было некуда. Они делали остановки, чтобы нащелкать побольше снимков. Или же покопаться в рюкзаке Уилла, в котором Лили обнаружила плитки шоколада, орешки, фрукты, воду и даже бутылку красного вина и два стакана. Сев спиной к огромному валуну, они любовались долиной Маршвуд-Вейл, что простиралась перед ними, плавно изгибаясь вверх, к древней крепости, которая, как сказал Уилл, называется Пилсдон-Пен. Еще месяц, добавил он, и зеленую мантию Голден-Кэп украсит своим буйным золотым цветением дрок.
Когда они, наконец, поднялись на вершину утеса, там все оказалось так, как и обещал Лили ее друг. Увы, ветер был таким сильным, что они не стали задерживаться слишком долго. И все же с запада, в сером полуденном свете, им подмигивал полумесяц Лайм-Реджис, а на востоке Юрское побережье Дорсета так и манило полюбоваться пляжем Чезил-Бич, протянувшимся на целых восемнадцать миль. Неудивительно, что с такого расстояния самые дальние валуны казались булыжниками, а то и вообще галькой размером с горошину. Изгибаясь, эта длинная береговая линия как будто заключала в объятия огромную лагуну, которая сейчас тускло поблескивала в неярких лучах солнца.
Море в этот день было серым, однако небо – голубым. По небу, как будто убегая от солнца, неслись облака. Птиц почему-то не было, что Лили нашла странным. Она ожидала увидеть здесь чаек, но их нигде не было видно. Единственным звуком был нескончаемый вой ветра.
– Только чокнутый мог привести меня сюда, – сказала она Голдейкеру. – Здесь даже птицы – и те не выдерживают.
На что тот радостно откликнулся.
– Поплывем во Францию? – предложил он. – Мне кажется, я доплыл бы.
Уилл посмотрел на свою спутницу; его лицо было по-мальчишески задорным и лукавым. И тут же импульсивно, хотя и слегка застенчиво – что очень понравилось его подруге – спросил:
– Лили, могу я поцеловать тебя?
– Странный вопрос от парня, с которым я делила стаканчик для зубных щеток, – фыркнула женщина.
– Так это значит «да»?
– Пожалуй, так.
Он наклонился и поцеловал ее. Нежный поцелуй, не предполагавший ничего большего. Что тоже ей понравилось. И она ответила на него, чувствуя, как в глубине ее, как когда-то, проснулось желание.
Ситаун, Дорсет
По пути обратно в кемпинг Голдейкер поцеловал ее снова. На этот раз он не стал спрашивать разрешения – просто внезапно остановился, и Лили по выражению его лица поняла, что за этим последует. Она поймала себя на том, что ей этого хочется, хотя в этом же таилась и опасность.
– Я вернула мою прежнюю жизнь, Уилл, – сказала она. – Не хотелось бы снова ее потерять.
– Давай не будем говорить об этом, – произнес он. – Пока. Я не говорю, что никогда не будем, потому что для меня многое изменилось. Я тоже стал другим.
– Что ты хочешь этим сказать? У тебя кто-то появился?
– Я не стал бы просить тебя приехать сюда, если б у меня кто-то был. Надеюсь, что и ты бы не приехала, будь у тебя кто-то.
– Я же сказала, что у меня никого нет.
– Но ведь был же? За последние месяцы? А вот у меня не было, и…
– Уильям! – В интонации, с которой Лили произнесла его имя, прозвучало предостережение.
– Ладно, проехали, – быстро произнес молодой человек. – Меня это не касается.
Они зашагали дальше.
В ту ночь они занимались любовью. Фостер не могла сказать, что стояло за желанием Уильяма – помимо физиологии и некой животной похоти, которая обычно возникает, когда мужчина и женщина оказываются в тесном пространстве после приятного совместного дня. С ее стороны это было что-то вроде пятьдесят на пятьдесят. Наполовину похоть, если быть честной с самой собой. И наполовину любопытство, если быть еще более честной.
Потому что раньше их совокупления были столь яростными, что завершались, едва успев начаться, вслед за чем следовало жалкое извинение и обещание, что «в следующий раз все будет по-другому». И хотя каждый раз все оставалось по-прежнему, Лили все равно надеялась, что что-то изменится. Так что теперь ей было просто любопытно.
Поэтому она позволила Голдейкеру соблазнить себя, как только заметила признаки того, что ему этого хочется. Серьезный взгляд, прикосновение его теплой руки к ее затылку, когда они возвращались из паба, в котором поели, то, как нежно он убрал ей за ухо прядь волос. Когда же он, без всяких предисловий, сказал ей то, к чему она давно привыкла: «Хочешь заняться со мной любовью, Лили?», женщина по достоинству оценила его новое мужество. Уилл честно признался в том, чего ему хочется, вместо того, чтобы делать вид, будто все получилось само собой. Что, в свою очередь, заставило ее задуматься о том, не была ли ее собственная похоть источником его бед.
На этот раз она позволила ему взять инициативу в свои руки, разрешила быть ведущим в их дуэте. И затем они некоторое время лежали рядом на боку, держась за руки и положив переплетенные пальцы ей на бедро.
– Я люблю тебя, – произнес Уилл. – Сейчас и всегда.
Лили улыбнулась, но не сказала тех слов, которые он ожидал услышать. Она подумала, что услышит его протест, что он начнет просить большего, как это бывало в прошлом, но ошиблась. Вместо этого Уилл улыбнулся и проговорил:
– Итак… Как тебе было?
– Ты отлично знаешь, как мне было. Но, Уильям… – Фостер ожидала, что он насторожится, но этого не произошло, о чем свидетельствовало открытое выражение его лица. – Это ничего не меняет, – добавила она. – Согласна, здесь красиво. Но я все равно не хочу уезжать из Лондона.
– Пока, – сказал ее друг. – Добавь слово «пока». Ты же знаешь, оно ждет, когда его произнесут.
– Ну, я не знаю…
– Пока, – подсказал молодой человек.
Лили поняла, что он предлагает ей компромисс, и согласилась:
– Пока не знаю.
Уильям протянул руку и прикоснулся к ее соску. Она мгновенно ощутила то, что ей и полагалось ощутить: ей стало жарко между ног – верный признак того, что она готова принять его.
– А ты развратник, – сказала она ему.
– Ты еще не знаешь, каким я могу быть, – ответил он.
Апрель, 15-е
Ситаун, Дорсет
Лили выспалась гораздо лучше, чем ожидала выспаться в палатке, на земле и в жутком холоде. Она спала без сновидений, крепко, и когда проснулась, то увидела на парусине палатки солнечный ореол. Тогда женщина откатилась на свою сторону, чтобы посмотреть на спящего Уильяма, но его на месте не оказалось.
На какой-то миг она ощутила себя Джульеттой в склепе, однако классическая строчка «а мне ни капли не оставил» относилась к сильной жажде, а не к желанию вечного покоя. Ее мучили и жажда, и чувство голода; правда, последнее было непривычно, потому что обычно, проснувшись, она не хотела есть.
Фостер потянулась, зевнула и пошарила рукой в поисках разбросанной одежды. Было видно, как из ноздрей у нее вырывается пар – как у фыркающего быка. Она не испытывала ни малейшего желания вылезать голой из-под стеганого одеяла и из спального мешка.
Как оказалось, сделать это было нелегко, однако, с кряхтениями и стонами, ей это все же удалось. Женщина несколько раз окликнула Уильяма, но он так и не откликнулся. Она расстегнула на палатке молнию и высунула голову наружу, навстречу прекрасному утру. На небе не видно было ни облачка, но по-прежнему нигде не было птиц. Наверное, улетели в Испанию, решила Лили. Разве можно винить их за это?
Она позвала Голдейкера еще раз, моргая от яркого утреннего света. Его нигде не было, как не было никого и возле соседних палаток. Либо было слишком холодно, либо слишком рано, либо и то, и другое. Взгляд на часы подсказал, что сейчас семь тридцать. Недовольно проворчав, Лили юркнула обратно в палатку.
Черт, такое ощущение, будто рот и глотка покрыты тонким слоем песка! Здесь где-то должна оставаться вода, надо срочно ее найти… Кроме того, женщине хотелось в туалет, но с этим можно было и обождать. В рюкзаке у Уилла наверняка есть вода, сообразила Лили и на четвереньках подобралась к нему.
Внутри оказался апельсин, оставшийся после их «пиршества» на вершине Голден-Кэп, несколько миндальных орешков, обломок шоколадной плитки и – слава богу! – бутылка, в которой оставалось еще примерно на четверть воды. Эти сокровища Фостер достала, вытряхнув содержимое рюкзака на спальные мешки. Среди всего прочего оказалась и тонкая записная книжка в кожаной обложке.
Решив, что ничего в ней, кроме идей Уилла на темы ландшафтного дизайна и его набросков, не будет, Лили ее открыла. Затем, открутив колпачок бутылки, выпила всю воду и посмотрела на открытые страницы записной книжки. Все так и есть. Несколько беглых набросков фонтана здесь, садового пруда там, выложенное камнем русло пересохшего ручья… Но затем содержание записей изменилось. Это был дневник, написанный почерком Уильяма.
Лишь позже девушка поняла, что ей следовало сразу осторожно положить записную книжку на место, оставив в тайне интимные мысли своего бойфренда. Но то самое любопытство, которое было второй составляющей ее желания заняться с ним в минувшую ночь сексом, теперь подтолкнуло ее к знакомству с его дневником.
Было видно, что писал Голдейкер в спешке, лихорадочно занося на бумагу суматошные мысли, которые фактически отражали его словоизвержение, когда то находило на него. Но в отличие от словоизвержений, в этих записях не было ничего непристойного. «Выздоровление. Процесс. Не что-то такое, что происходит через день. Процесс означает движение и иногда изменение. Пережить это и продержаться до будущих лучших дней».
Лили нахмурилась, но все поняла. Это его самые первые дни, и он тогда боролся.
А кто не боролся бы? Уилл потерял свой еще не оперившийся бизнес, он потерял ее. И ему было плохо. Девушка перелистнула две страницы и глянула еще на один эскиз – на этот раз комплект вазонов, в изобилии засаженных растениями. Затем она продолжила читать:
«Случилось снова. Разговор за ужином, как всегда, но речь заходит о Лили, и я срываюсь, и ничто не способно это остановить, пока то, что способно, это не останавливает. Затем, позже, снова, и если нет другого способа, что мне с этим делать, бесполезно даже пытаться…»
По спине у Фостер пробежал тревожный холодок. Следующая запись:
«Звонил Чарли. Сказал, есть ответы на все. Брось, Уилл, говорит он. Тебе нет причин бояться. Но это никакой не страх, и он не знает, что это никогда не было страхом, это все внутри, именно там все и происходит».
Где-то снаружи, вдалеке, залаяла собака. Затем, уже совсем близко, заурчал и заглох автомобильный двигатель. Кто-то пять раз с силой нажал на акселератор, в надежде на то, что двигатель заработает. Затем еще кто-то крикнул, мол, хватит, сколько можно, люди еще спят, живо прекрати, идиот гребаный. Но Лили лишь смутно слышала эти слова, равно как и плач неожиданно проснувшегося ребенка. Она читала:
«Поэтому я присмотрелся и понял: оно было все время, презрение, как он и сказал и якобы всегда знал, только он не все знает, я же не могу понять, как, когда, я никогда не понимал этого раньше, только теперь я, наконец, это понял и хочу умереть».
Добравшись до этих слов, Фостер явственно ощутила страх. «Хочу умереть!» – кричали буквы страницы. Девушка поспешно перевернула ее и начала проникновение в сознание человека, которого никогда толком не знала.
Ситаун, Дорсет
Уильям вышел из крохотного магазинчика с едой для завтрака. Ему пришлось ждать до восьми часов. Ровно во столько открывался магазин. Но ничего страшного. Он подождет.
Сев на крыльцо, Уилл принялся любоваться утренним солнцем над гладью залива. Проводил взглядом двух ранних туристов, шагавших по изумрудной зелени восточного склона утеса, что высился над галечным пляжем.
Этот утес был куда более хрупким, чем Голден-Кэп. На нем тут и там виднелись таблички с предупредительными надписями: «С дорожки не сходить», «Опасный обрыв», «Неустойчивый грунт»… Главная опасность заключалась в том, что на первый взгляд утес казался совершенно невинным: пологий подъем, поросший скошенной луговой травой, ведущий к обзорной площадке и лазурному небу. Кое-где были расставлены скамейки для отдыха тех, кто устал от ходьбы. Обидно, правда, что погнутые ветром низкие кусты орешника не помогали укрыться от непогоды.
Уилл глубоко вдыхал утренний воздух. Он снова стал собой прежним. За последние недели – никаких припадков, и причиной тому стал вовсе не ставший едва ли не религиозным ритуалом прием лекарств. Просто он выздоравливал от Лондона, от вторжения в его работу посторонних людей, от давления со всех сторон человеческой массы – тех людей, которых он не знал и которым не мог доверять. А также благодаря тому – и Уилл это знал, – что он поселился отдельно от матери.