На первом же баркасе, который они осмотрели, бензобаки оказались полностью заправленными. Но едва успели они отойти каких-нибудь метров двести, как на берегу появились два мотоциклиста. Вначале они что-то кричали ребятам, потом ударили из пулемета. Васька Гордиенко упал. Пуля попала ему в голову. Потом ахнул и сполз на дно баркаса Мишка Бичевин. Ему пулей пробило грудь.
- Маневрируй! - просипел он севшим вдруг голосом перехватившему штурвал Птичкину. - Маневрируй, сбивай их с прицела.
Птичкин маневрировал. Неожиданно для пулеметчика поворачивал баркас то влево, то вправо, то на какое-то мгновение сбрасывал скорость, то выжимал ее до отказа.
Потом что-то сильно ударило в бедро, и сразу потекла по ноге горячая струйка крови. Он дал мотору самые большие обороты и, придерживая штурвал одной рукой, другой зажал рану. Тем временем Левка снял с Бичевина рубашку, изорвал ее на полосы и забинтовал парню пробитую грудь.
Они все-таки оторвались от немца, ушли в море. Тогда и Птичкина перевязали. Сняли с него тельняшку и затянули ногу. Боевые хлопцы были, а перевязать как следует никто не умел. К этому не готовились - девичье дело. Перевязка получилась не особенно удачной. Кровь к этому времени течь перестала, но бедро жгло как огнем.
Почти весь день шли они под палящим солнцем. Бичевин потерял сознание, бредил, просил пить. А как его напоишь, если на баркасе ни капли воды? Не успели перед отходом проверить, не до этого было. Да если бы и проверили, не сумели бы захватить. Смачивали лоскут рубашки в морской волне и обтирали им Бичевину сухие, потрескавшиеся от зноя и жары губы. Потом кончился бензин. И вряд ли увидели бы они когда-нибудь берег, если бы не подобрал их, уже под вечер, бронекатер из пограничной охраны.
Бичевин умер в госпитале. Птичкина подлечили. После госпиталя он попросился на корабль. Но на корабли не брали. Наоборот, сколачивали из матросов батальоны и отправляли их на оборону Одессы. И Птичкина направили в морскую пехоту. Хоть и не на корабле, а все же со своими, с морячками.
Под Одессой Птичкина опять ранили. На этот раз в плечо. И опять вывозили морем. Теплоход с ранеными вышел из порта ночью, без огней, надеялись до рассвета проскочить к своим. А фашисты пронюхали. Видно, был у них в городе свой человек. Час какой-нибудь прошел после выхода теплохода из порта, и завыли в небе "фоккеры". Развесили осветительные ракеты, так что стало светло как днем. Только свет страшный, неживой.
И началось...
Птичкин даже не представлял себе, что такое может быть. На палубе рядами лежали тяжелораненые, а сверху их поливали свинцом из пулеметов. Один заход, другой, третий... Раненые, не в силах двинуться, отползти в сторону, молча смотрели в небо, сжав зубы, без стона, без крика встречали смерть... Пули стучали, как град. Под их ударами вздрагивали, шевелились, поворачивались уже не раненые, а дважды, трижды убитые... Птичкин плакал от бессильной злости. И клялся, что будет убивать фашистов, где только увидит. Только о том и будет думать, чтобы убивать их. Потому что это были не люди. Люди бы не смогли так.
Потом появились наши истребители и отогнали фашистов. Вызванный по радио эсминец проводил теплоход до порта.
В госпиталь Птичкина привезли не только с пробитым пулей плечом, но и с двумя ранениями в грудь. Восемь месяцев провалялся он в госпиталях. Потом батальон выздоравливающих, запасной полк, курсы младших командиров и снова запасной полк. И только после этого - сюда, в полк противотанковой артиллерии.
Вначале все ему не нравилось. Но после первого боя, когда он увидел, как горят немецкие танки, Птичкин решил, что и здесь можно воевать.
Постепенно брали у Птичкина верх природный оптимизм и веселый характер. Он по-прежнему шутил и не унывал, когда было трудно. И только когда видел фашистов, мгновенно менялся... Исчезала улыбка, серые глаза темнели.
Птичкин хотел стать наводчиком - сам бить по танкам. Но Логунов назначил его командиром орудия, и Птичкин подчинился. Принять орудие у Логунова - это тоже кое-что значило.
* * *
- Перекур! - объявил Птичкин и с силой вогнал лопату в кучу рыхлой земли. Он стер со лба обильный пот. Симпатичная русалочка на его руке поблекла от пыли. Только хвост у нее, по-прежнему, был ярко-синим.
Трибунский положил лопату рядом с собой и присел на горку прохладной земли. Если у Птичкина от пота взмокло только лицо, то Трибунский был мокрым до пояса, и до пояса покрыт прилипшей к телу белесой пылью.
На четвереньках из раскопа выполз Гольцев и устало поднялся, распрямляя спину.
- Ну и служба, - пожаловался он. - Я, когда покупатели приехали, попросился в ваш полк, потому что - танкоистребители. Это, же какая, я думал, красота. Гвардейский значок, пушечки на рукаве и истребляй танки... А когда нет танков, отдыхаешь на природе.
- Что тебе не нравится? - поинтересовался Трибунский. - Ну народ пошел... - пожаловался он неведомо кому. - Природы, к которой ты, Гольцев, стремишься, вокруг нас полно. Я бы, даже, сказал, что иногда наблюдается излишество. А истреблять танки очень просто...
- Спасибо, знаю я как это делается, - Гольцев посмотрел на лопату, патом на покрытые мозолями ладони... Так мы же не воюем. Мы все время, землю роем, как кроты. Я за два месяца только один раз и видел, как танки горят. Землекопы мы, вот кто. Я этой лопатой вот так навоевался, - он провел по горлу ладонью, позволил каждому представить, как он навоевался лопатой.
- Какой же ты еще салага, Гольцев, - добродушно ухмыльну лся Птичкин. - Такой большой, и вроде, даже умный, а рассуждаешь, как бревно неотесанное. Не понял еще самого главного.
- А что самое главное? - Гольцев с интересом уставился на Птичкина.
- Этого я тебе не скажу. И никто не скажет. До самого главного, надо, Гольцев, самому дойти.
- Хорошо, дойду я и до самого главного, у меня терпения хватит, - сообщил Гольцев. - Но я сейчас о том, что мы не пехота. Пусть пехота копает свои окопы. А наше дело - стрелять.
- Ты наверно думаешь, что мне нравиться копать? Или Трибунскому? Что это у нас увлечение такое... Нам, Гольцев, просто жить хочется, - сообщил Птичкин. - Если ты стремишься истреблять танки, так ты сначала привыкни землю копать. А то, понимаешь, некому будет истреблять эти танки. И когда ты это сообразишь, тебя от лома или лопаты не оторвешь, как сейчас невозможно оторвать от нее Григоренко. Григоренко, вылазь! - повысил он голос.
- А як фрыци прылетять, куды ж командыр орудия ховатысь полизэ? - поинтересовался Григоренко, продолжая выбрасывать землю.
- Кустов кругом полно. Если понадобится, можно будет и под кустик спрятаться.
Григоренко выпрямился, оперся на лопату и с любопытством посмотрел на Птичкина.
- Колы ж цэ ты таким хоробрим зробывся? - спросил он, налюбовавшись на своего командира. - Подывлюсь я на тэбэ, як прилэтять. Ты ж тоди, як ямку з долоню найдэшь, то скорийш голову ховаты в ней будэшь, а куды казенну часть динэшь? Бэз ней тэж нэ обийдешься. Колы, напрыклад, присисты тоби сподобытся.
Григоренко демонстративно отвернулся и снова зазвенел лопатой. Из щели густо полетели комья земли. Силенки у Григоренко хватало, да и сноровки тоже.
- Слышал, - повернулся Птичкин к Гольцеву. - Если Григоренко, этот ленивый, как байбак, Григоренко, с его отвращением к физическому труду...
Птичкин говорил громко, чтобы Григоренко услышал его. И Григоренко слышал. Он перестал копать, положил руки на край раскопа и с интересом уставился на Птичкина.
- ...Григоренко, который не чешется, если его укусит комар, - продолжал Птичкин, - потому что ему лень даже почесаться... Если этот самый Григоренко в поте лица своего так упорно роет землю, то это не просто надо. Это совершенно необходимо для сохранения его, григоренковской, драгоценной жизни. А сохранив свою драгоценную жизнь, он тем самым наносит колоссальный урон фрицевским танкам. Понял?
- Понял, - спорить Гольцеву не хотелось. Бесперспективное это занятие - спорить с Птичкиным. Да и получалось не особенно удобно. Если рыл землю Григоренко, о лени которого во взводе ходили легенды, это значило немало... И получалось, что он, Гольцев, разглагольствует, а Григоренко тем временем работает, роет щель, в которую он, Гольцев, полезет спасаться, если что. Гольцев снова взялся за лопату, но Птичкин остановил его.
- Это хорошо, что понял... Раз взялся за лопату, значит, понял. Но лопату ты пока оставь. На данный текущий момент тебе дается совершенно другое задание. Самое ответственное. Сбегай в деревню, принеси пару ведер воды. Ведра на машине... Заодно и отдохнешь. Коллектив хочет пить и вся надежда на тебя.
- А где там искать воду? - неосторожно спросил Гольцев. - Когда проезжали, не видел я там ни одного колодца.
- Гольцев, Гольцев, - вздохнул Птичкин. - Не разочаровывай меня, пожалуйста... Ты же рядовой солдат. Тебе дают ответственное задание, а ты начинаешь выяснять у командира, как его выполнить. Так, Гольцев, ты карьеры не сделаешь. Боюсь, с такими наклонностями не станешь ты полковником. Как думаешь, Трибунский, станет он полковником?
- Фигура вроде подходящая, - задумался Трибунский. - И голос хороший. Но тактического чутья не хватает. Если его хорошо и систематически воспитывать, - может, и станет. Но надо воспитывать денно и нощно.
- Будем воспитывать, деваться некуда. Рядовой Гольцев, за во-дой ша-а-го-о-м марш!
Гольцев отправился за водой, а Птичкин подошел к щели, где, как хорошая машина, работал Григоренко, и уселся, опустил ноги.
- Давай-ка закурим, - предложил он.
- Оцэ дило! - Григоренко оставил лопату, ловко подпрыгнул и уселся по другую сторону окопчика. - Покурымо командырского. За твою нову должность. Доставай свий табак. Командырский табак краще.
- На машине кисет остался, - похлопал себя по карману Птичкин. - Покурим твоего, за твою новую должность. Наводчик - это тебе тоже не кот начихал. Теперь все танки, какие ни есть, - твои.
- Так и мий на машине, - с удовольствием сообщил Григоренко. - Ну що то за житте такэ? Люды начальством сталы, а курнуть нэмае, - он встал, отряхнул прилипшую к шароварам землю и оглянулся. - Пидэм до сусидив, там разживэмось.
Расчет второго орудия тоже отдыхал. На куче свежей земли сидел широкогрудый, крутоплечий, черный, как грач, Мозжилкин. Рядом с ним, сложив ноги калачиком, пристроился невысокий, большеголовый Булатов. Оба неторопливо покуривали. Чуть в сторонке Долотов, как и остальные, без гимнастерки, насаживал лопату на новый черенок. А на краю раскопа Угольников скучно отчитывал Глебова, стройного черноволосого паренька, который, как и Гольцев, пришел во взвод с последним пополнением.
- Черенок не железный, с ним аккуратно надо, - думая о чем-то другом, поучал сержант. - Лопата - она тоже твое личное оружие. А как к личному оружию надо относиться? Ласково надо относиться к личному оружию. Ты представь себе, что будет, если каждый солдат сломает у своей лопаты черенок. Представил?
- Так точно, представил, - доложил Глебов.
- Ни хрена ты, Глебов, не представил. Потому что нет у тебя понятия, как надо беречь военное имущество. Вернешься после войны домой, и ломай там свои черенки от лопат. Сколько хочешь - ломай. А казенную вещь береги как зеницу ока.
- Я чуть нажал, а земля такая, что не вывернешь, вот он и сломался, - оправдывался Глебов. - Не думал я, что так получиться может.
- Думать надо, вояка.
- Черенок сломал? - вмешался Птичкин.
- Сломал, - Угольников укоризненно разглядывал унылого Глебова. - Ты полюбуйся: хлипкий, тощий, в чем только душа держится, а казенный черенок с одного маха уничтожил.
- Ай-ай-ай, какая неприятность, - посочувствовал Птичкин, решивший выручить Глебова. - И что у тебя в расчете за бестолковый народ. Они у тебя все лопаты переломают, окапываться нечем будет.
- А у тебя что, не ломают? - недовольно покосился Угольников.
- Ломают, - признался Птичкин. - Трибунский только что сломал.
- Эге ж, - подтвердил Григоренко. - Так зломыл аж дзинкнуло, и лопаты нэмае.
- То-то, - сменил пластинку Угольников. - Наш Глебов ничуть не хуже твоего профессора. - Ты, Глебов, не тушуйся. И с них пример не бери. Действуй так, как я тебя учил. Понял?
- Понял, товарищ гвардии сержант! - довольный, что нудный нагоняй кончился, Глебов пошел к Долотову, который заканчивал насаживать лопату.
- Допомогчи не трэба? - Григоренко уселся рядом с Мозжилкиным, поднял лежащий возле хозяина кисет, оторвал кусок газетки, отсыпал табака и передал кисет Птичкину.
- Помощнички... - Мозжилкин взял у Птичкина значительно похудевший кисет. - Чего это сами не запаслись? Старшина всем раздавал. Или свой экономите?
- Отдам в двойном размере, - пообещал Птичкин. - Как только войну закончим, так сразу и отдам. - Он прикурил от трофейной зажигалки, дал прикурить Григоренко. - Ну и бумага у тебя, Мозжилкин. Картон какой-то. Где ты такой достаешь?
- Не нравится, не бери, - спрятал газетку в карман Мозжилкин.
- А что это у вас Баулин без отдыха трудится? Баулин! - позвал Птичкин. - Вылезай на поверхность, объявлен всесоюзный перекур.
Из щели по-прежнему слышалось тяжелое уханье лома. Баулин не отзывался.
- Никогда не думал, что щель можно копать с таким увлечением. - Птичкин подошел к окопу. - Ребята, да он камень долбит. По-моему, гранит. Месторождение новое открыл. Вылезай, геолог!
Он нагнулся, отобрал у Баулина лом и протянул руку.
- Вылезай, шахтер. С таким усердием, и таким ломом землю насквозь продолбить можно и провалиться к антиподам, в Африку. А там хищные, зубастые крокодилы. Нужны тебе эти крокодилы?
- Зубастые? - Баулин угрюмо посмотрел на щель, как будто проверял, не лезут ли из нее крокодилы... - Мне только крокодилов и не хватает, - он сел, снял сапоги, расстелил на них потемневшие от пота портянки и только тогда закурил.
- Ты почему камень долбишь, или нормальной земли тебе не хватает? - спросил Птичкин. - Рыл бы свою щель метрах в трех от этого места.
- Бестолку - повел плечами Баулин. - И там то же самое будет.
- Невезучий он, - объяснил Мозжилкин.
- Невезучий я, - подтвердил Баулин.
- Как это понять? - заинтересовался Птичкин.
- Ему все время не везет, - снова объяснил Мозжилкин. - За что бы ни взялся - не везет. Судьба у него такая, или сглазил кто.
- Не бывает так, чтобы человеку все время не везло, - не согласился Птичкин. - Существует правило чересполосицы. Черная полоса и белая, потом опять черная, но за ней непременно белая. Вот так сочетаются везение и невезение.
- Угу, як у той зебры, - поддержал Птичкина Григоренко.
- У меня зебра не получается, - Баулин затянулся самокруткой и опять сердито посмотрел на щель, которую ему предстояло докапывать. - У меня белые полоски напрочь отсутствуют. За одной черной, другая черная идет. Другие рядом копают - ничего, а у меня камни... Если мне часовым стоять - сразу дождь начинается. Обувь я ношу сорок второго размера, самую вроде бы ходовую. И должна она без задержек проходить. Но как сапоги получать, так мне непарные достаются: один сорок первого, другой сорок третьего. Попробуй потом обменять. Да чего там! Два ранения у меня, - Баулин дотронулся до двух красных полосок, пришитых на гимнастерке повыше левого кармана. - Это каждый видит. А куда меня ранило? - Баулин скорчил кислую физианомию и замолчал. Не хотелось ему говорить - куда ранило.
- Куда? - успел полюбопытствовать раньше других Булатов.
- Куда, куда... В казенную часть.
- Оба раза? - Птичкин сумел спросить с явно выраженным сочувствием.
- Оба. Первый раз в левое полушарие. Осколком так резануло, что это левое полушарие на два расшарахало. И кровища... Куда денешься, отвезли в санбат. Лыбитесь... - Баулин с укоризной посмотрел на товарищей. - А мне не смешно. Ко всем раненым нормально относятся, с сожалением. А мне, хоть в санбат не попадай. Как узнают куда меня ранило, непременно лыбиться начинают. Братва, как будто им больше поговорить не о чем, все о моей казенной части рассуждают: как же это получилось, да что же дальше будет... И все намекают на обстоятельства, во время которых я к противнику тылом своим находился. Из пушки, говорю, стрелял. Лыбятся, на драп намекают. На перевязку идешь - еще хуже: сестрички, хорошенькие все, в белых халатиках, задницу мне мазью смазывают и хихикают. А перевязка каждый день... Мне эти хиханьки хуже смерти. Я даже по ночам плохо спать стал. Никогда раньше со мной такого не было. Ночью спал, как бревно, и днем старался минут триста прихватить... А в санбате всю ночь ворочался, прислушивался. И казалось мне, что дежурные сестрички только обо мне и шепчутся, только надо мной и хихикают. Две ночи не смог уснуть. На третий день пошел к главврачу, прошу отпустить меня в полк, потому что мочи моей нет терпеть все подначки и хихики. Так он посмотрел на меня вприщурку, поправил свои очки, интеллигент собачий, и напрочь отказал. И причину дурацкую придумал. Задница, мол, у меня осколком распорота и сидеть я на ней не могу. Я ему объясняю, как человеку, что сидеть мне не обязательно. Когда снаряды надо подавать, не посидишь. И вообще, у нас, в артиллерии, вся служба стоя проходит, как у лошадей. А он: "По уставу не положено, чтобы с незажившей раной - и в строй. Вне зависимости от того, на заднице эта рана, или на голове".